Январский день сорок второго года

Мне скажут – Армия… Я вспомню день – зимой,
Январский день сорок второго года.
Моя подруга шла с детьми домой –
Они несли с реки в бутылках воду.
Их путь был страшен, хоть и недалек.
И подошел к ним человек в шинели,
Взглянул – и вынул хлебный свой паек,
Трехсотграммовый, весь обледенелый,
И разломил, и детям дал чужим,
И постоял, пока они поели.
И мать, рукою, серою, как дым,
Дотронулась до рукава шинели.
Дотронулась, не посветлев в лице…
Не ведал мир движенья благодарней!
Мы знали ВСЕ о жизни наших армий,
Стоявших с нами в городе, в кольце.
… Они расстались. Мать пошла направо,
Боец вперед – по снегу и по льду.
Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,
От голода качаясь на ходу.
Он шел на фронт, мучительно палим
Стыдом отца, мужчины и солдата:
Огромный город умирал за ним
В седых лучах январского заката.
Он шел на фронт, одолевая бред,
Все время помня, нет, не помня – зная,
Что женщина глядит ему вослед,
Благодаря его, не укоряя.
Он снег глотал, он чувствовал с досадой,
Что слишком тяжелеет автомат,
Добрел до фронта и пополз в засаду
На истребленье вражеских солдат…
…Теперь ты понимаешь – почему
нет армии по всей земле любимей,
Нет преданней народу своему,
Великодушней и непобедимей!

Январь 1942 года.

Я говорю, держа на сердце руку,
так на присяге, может быть, стоят.
Я говорю с тобой перед разлукой,
страна моя, прекрасная моя.

Прозрачное, правдивейшее слово
ложится на безмолвные листы.
Как в юности, молюсь тебе сурово
и знаю: свет и радость — это ты.

Я до сих пор была твоим сознаньем.
Я от тебя не скрыла ничего.
Я разделила все твои страданья,
как раньше разделяла торжество.

...Но ничего уже не страшно боле,
сквозь бред и смерть
           сияет предо мной
твое ржаное дремлющее поле,
ущербной озаренное луной.

Еще я лес твой вижу
              и на камне,
над безымянной речкою лесной,
заботливыми свернутый руками
немудрый черпачок берестяной.

Как знак добра и мирного общенья,
лежит черпак на камне у реки,
а вечер тих, не слышно струй теченье,
и на траве мерцают светляки...

О, что мой страх,
     что смерти неизбежность,
испепеляющий душевный зной
перед тобой — незыблемой, безбрежной,
перед твоей вечерней тишиной?

Умру, —  а ты останешься как раньше,
и не изменятся твои черты.
Над каждою твоею черной раной
лазоревые вырастут цветы.

И к дому ковыляющий калека
над безымянной речкою лесной
опять сплетет черпак берестяной
с любовной думою о человеке...

Сентябрь 1941.

* * *

...Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна...

Кронштадский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза...
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады -
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельнею в бою.

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей!

1940.

29 января 1942

Отчаяния мало. Скорби мало.
О, поскорей отбыть проклятый срок!
А ты своей любовью небывалой
меня на жизнь и мужество обрек.

Зачем, зачем?
Мне даже не баюкать,
не пеленать ребенка твоего.
Мне на земле всего желанней мука
и немота понятнее всего.

Ничьих забот, ничьей любви не надо.
Теперь одно всего нужнее мне:
над братскою могилой Ленинграда
в молчании стоять, оцепенев.

И разве для меня победы будут?
В чем утешение себе найду?!
Пускай меня оставят и забудут.
Я буду жить одна — везде и всюду
в твоем последнем пасмурном бреду...

Но ты хотел, чтоб я живых любила.
Но ты хотел, чтоб я жила. Жила
всей человеческой и женской силой.
Чтоб всю ее истратила дотла.
На песни. На пустячные желанья.

На страсть и ревность — пусть придет другой.
На радость. На тягчайшие страданья
с единственною русскою землей.

Ну что ж, пусть будет так...

Январь 1942.

* * *

Ленинград — Сталинград — Волго-Дон.
Незабвенные дни февраля...
Вот последний души перегон,
вновь открытая мной земля.

Нет, не так! Не земля, а судьба.
Не моя, а всего поколенья:
нарастающая борьба,
восходящее вдохновенье.

Всё, что думалось, чем жилось,
всё, что надо еще найти, — 
точно в огненный жгут, сплелось
в этом новом моем пути.

Снег блокадный и снег степной,
сталинградский бессмертный снег;
весь в движении облик земной
и творец его — человек...

Пусть, грубы и жестки, слова
точно сваи причалов стоят, — 
лишь бы только на них, жива,
опиралась правда твоя...

1952.

Был город-фронт, была блокада…: Рассказы. стихи, очерки, документы, хроника блокадных дней. Ленинград, 1984.