А смог бы я вот также?

Это был конец сентября 1943 года. Спустя какое-то время за мной прибежали запыхавшиеся ребята и сказали, что меня хотят видеть приехавшие в детдом военные начальники. Это были люди из политуправления. Они, узнав, что мы с Людой дети политрука Советской армии и, услышав нашу фамилию, захотели поговорить со мной. Их было три человека. Они подробно расспросили меня, где и кем служил наш папа, а потом кто-то из них сказал, что у них в политуправлении служит человек с такой фамилией, а имени он не помнит. Они пообещали, что по приезде в Москву выяснят, не наш ли это отец.

Весть об этом сразу разнеслась по всему детдому. Дети стали говорить о том, что вот нас скоро заберут, почему-то всем верилось, что нашелся наш отец. Но шли дни, никаких известий не было, а я совсем извелась. Конечно, я понимала, что слишком уж невероятным было рядовому политруку, вступившему в войну 22 июня 1941 года, оказаться в политуправлении, но так хотелось верить! Я совсем потеряла сон, лежала ночью и все думала об этом. Наконец, уснув после бессонных ночей, я увидела сон.

Будто стою я уже в сумерках у плетня, а мимо по дороге идет строй солдат. Я жадно всматриваюсь в их лица, но никто из них не обращает на меня внимания. Они уже проходят мимо, как вдруг из последнего ряда отделяется боец и бежит ко мне. Он подбегает и быстро говорит: ”Дина, это не ваш отец, он тоже Хмара, но Михаил, а не Павел”. Сказав это, он поворачивается и бежит догонять товарищей, а я кричу ему вслед: ”Подождите, у меня есть дядя Михаил, папин брат”. “Нет”- отвечает он на бегу — “это не ваш дядя”. На этом сон закончился, я проснулась и с этого момента успокоилась: надежды исчезли, ждать я престала.

Однажды приехал на машине офицер, он разыскивал маленькую дочь четырехлетнюю Людмилу Соколову. Был он сам из Смоленска, оттуда ушел на фронт, а семья оставалась в городе. В канцелярии ему показали списки детей, но девочки с такой фамилией там не оказалось. Когда офицер совсем уже собрался уходить, он достал и показал нашим воспитателям фотокарточку своей девочки. Каково же были изумление и радость наших воспитателей, когда они узнали на снимке нашу малышку Милочку Петрову. Позвали девочку, она, конечно, едва узнала отца, он же плакал от радости. Оказалось, что жена его ушла добровольно на фронт, оставив девочку на свою престарелую бабушку, которая вскоре умерла. Бабушка называла девочку Милой, а фамилия бабушки была Петрова, так девочку и записали соседи, когда сдавали её в детдом. Милочка оставалась в детдоме ещё два дня. Потом отец, исхлопотав краткосрочный отпуск, чтобы отвезти девочку к своей матери, приехал и забрал её. Вслед машине, увозившей Милочку в другую жизнь, смотрел весь детдом.

Вскоре произошло ещё одно событие, всколыхнувшее нашу жизнь. В детдоме неожиданно появился тот самый Голокоз, который был в добровольческом отряде и о котором мы слышали, что он, якобы, наш разведчик. Теперь на нем была советская военная форма с погонами капитана. Пришел он не один, а со следователем. Они долго разговаривали в кабинете с Марией Ивановной Голицыной. Потом мы узнали, что дома у них в комнате был произведен обыск, и было найдено что-то подозрительное для следователя.

Напомню, что жили они вчетвером: Мария Ивановна, её муж Евгений Михайлович Фетцер, немец по национальности, родившийся и выросший в Советском Союзе, который работал бухгалтером, и их двое детей Люся и Вадим. Люся, как я говорила, уехала с Павлом, а Вадим и еще другие наши ребята сразу после освобождения ушли в армию добровольно. Что же нашли у них в комнате? Дело в том, что как-то немецкий летчик, видимо по ошибке, сбросил над нашим детдомом уйму листовок пропагандистского характера. Вся территория вокруг нас была покрыта яркими — красными, желтыми, синими, зелеными – листками размером с тетрадный лист. Все кинулись их собирать и пачками приносили их в детдом. А так как бумаги не было, ими стали активно пользоваться при посещении туалета. И вот теперь, найдя в доме Марии Ивановны эти листовки, следователь с подозрением спрашивал, зачем она их хранила.

После продолжительной беседы, уже уходя, он спросил, указывая на своего спутника, не знаем ли мы этого человека и его фамилию. А получив утвердительный ответ, строго посоветовал нам навсегда забыть эту фамилию и обстоятельства, при которых мы с ним познакомились.

Мужчины, которые работали в детдоме и по здоровью и возрасту подлежали призыву в армию, были в неё призваны. Евгений Михайлович Фельтцер, как немец, был помещен в какой-то лагерь, больше его никто и никогда не видел. Вадим Фельтцер, как мы узнали позже, погиб на фронте.

В школу мы пока не ходили, жили в ожидании перемен в нашей жизни. Дело в том, что в детдоме к этому времени оказалось несколько подростков, которым уже исполнилось по 14-15 лет. Это был возраст, когда воспитанников определяли на обучение какому-либо мастерству, в основном посылали учиться в ремесленные и фабрично-заводские училища. Только немногие одаренные дети оставались в детдоме и продолжали учиться в средней школе, а затем, зачастую и дальше. Но пока мы продолжали жить все вместе — дошколята и уже подростки.

Между тем в городе продолжала налаживаться мирная жизнь. Так, на улицах появились почтовые ящики, значит, начала работать почта. Я написала ещё одно письмо на адрес дедушки и бабушки.

И вот однажды уже в октябре ко мне подбежала одна из девочек, это была Валя и, волнуясь, сказала, чтобы я поспешила на аллею, ведущую к детдому, так как там ждет наша мама. Веря и не веря этому, с колотящимся от волнения сердцем, я со всех ног помчалась туда.

Трудно подыскать слова, чтобы описать чувства, охватившие нас, когда мы обе поняли, что это, наконец, случилось, что это действительность, а не сон – мы встретились после более чем двухгодовой разлуки и неизвестности, надежды и отчаяния!

Пока мы подходили к дому, Валя уже успела рассказать многим, что нашлась наша мама. Девочки побежали в младшую группу, сказали об этом Люде. Она сбежала к нам навстречу по лестнице, крича и плача от радости. Через день мы уехали. Так закончилась наша детдомовская эпопея.

Поезда для гражданского населения ещё не ходили, но у мамы был пропуск, по которому она и добиралась к нам. Военный комендант на вокзале пристроил нас в военный эшелон, с которым мы доехали до Вязьмы. Там вокзал был разбит, комендант размещался в какой-то наспех сколоченной будке. Нас снова определили в военный состав, так мы доехали до Москвы. В Москве на вокзале провели несколько дней, так как уехать не могли, не было мест в поездах.

Из впечатлений тех дней хорошо помню, что среди наших солдат и офицеров мелькали военные-поляки в своих фуражках- конфедератках, изредка встречались французы. Наконец мы с большим трудом уехали. Поезд шел очень медленно, без какого-либо расписания, подолгу стояли часто в чистом поле, пропуская воинские эшелоны.

Мне досталось место на самой верхней багажной полке. Свесившись, я смотрела, как мимо окон поезда проплывает разрушенная, сожженная страна. Вокзалы были сожжены или разбомблены. На месте многих деревень остались пепелища, и только печные трубы, как сторожа, охраняли свои бывшие владения.

Часто наш поезд останавливался параллельно с воинским эшелоном. Военные выходили из теплушек, бежали с котелками за водой, курили. Повсюду слышались веселые задиристые шутки и раздавался громкий хохот. Это уже была не та армия, которую мне довелось видеть в первые дни войны. Это были люди, уверенные в своей силе, добротно одетые и обутые.

Теперь опишу то, что узнала позже по рассказам взрослых. Мама каким-то чудом сумела добраться до родных. Как она добиралась, представить трудно. В Харькове в порыве отчаяния она хотела броситься под поезд, но надежда ведь умирает последней, и мысль о том, что если все-таки дети живы, а она оставит их одних в этом мире, остановила её. Она вернулась в дом дедушки и бабушки одна, без детей.

Во дворе поднялся горестный крик, слезы и причитания бабушки и сбежавшихся соседей. Весть о том, что мы потерялись, облетела всю станицу. Люди, как могли, отозвались на это горе. Маме помогали начать розыск, ведь сюда, на Кубань война в то время ещё не дошла. Посылали запросы, куда пока можно было. Потом была оккупация Кубани, к счастью, не такая долгая, как пришлось пережить нам.

В доме прочно поселилось горе. День и ночь всех мучила мысль о судьбе детей. От папы не было ни одного письма. Брат папы дядя Серафим тоже был на фронте. Он сначала прислал несколько писем, а потом, после боев под Харьковом, замолчал. И вот в этот период отчаяния и безнадежья появилась какая-то зацепка, надежда. Эта надежда исходила от одной жительницы станицы, которая занималась гаданием.

Я с известной долей скепсиса отношусь к всякого рода гаданиям, никогда не соблазнялась узнать у цыганок свою судьбу, но то, что говорила эта женщина, сильно поколебало моё неверие. Может это была никому, кроме своей станицы, не известная вторая Ванга?

В слезах с самыми мрачными мыслями пришла к ней моя мама в первый раз. Выслушав маму, хотя она хорошо знала её историю, гадалка ушла в другую комнату и вскоре вышла обратно. Говорила она мало, только по существ: “Маруся, дети твои живы, и они не одни, с ними люди”. В следующий раз она сказала так: ”Дети твои живы, там ещё много детей. Среди них есть перевязанные (т.е. раненые), но твои дети здоровы”.

Мама продолжала ходить к ней время от времени все эти два года. Однажды гадалка сказала: ” Они обычно вместе, но бывают и не вместе” (я ведь иногда дня на два уходила в Смоленск). Как-то рыдающая мама прибежала к гадалке и сказала, что встретила людей, которые сообщили ей, что её дети погибли. Женщина ушла в другую комнату, потом вернулась и очень уверенно сказала, что все это неправда, дети живы (было это в августе 1943 года). Потом она продолжила: “Вот пройдет месяц, вы ещё ничего не узнаете, а на следующий месяц получите известие от них, ты поедешь и привезешь детей”. Как объяснить такое? Ведь она даже сроки указала: письмо я отправила в конце сентября, а в октябре уже приехала за нами мама.

В тот день, когда пришло долгожданное письмо от нас, мама с бабушкой работали на огороде, на другом конце улицы, а дедушка остался дома. И вот мама с бабушкой увидели, что, опираясь на палку, к ним почти бежит дедушка с листком в руках. Они сразу всполошились, поняв, что случилось что-то очень важное. Дедушка подбежал, слезы лились по его щекам, рука с листком дрожала, он с трудом сумел сказать: “Я даже не знаю, как вам сказать, от Дины пришло письмо”. Так как письмо пришло по полевой почте, он сначала даже решил, что это кто-то жестоко подшутил над нами. Но потом он узнал мой почерк, ведь я им писала иногда до войны. Рыдая от радости, все пошли домой, по дороге рассказывая соседям, что произошло.

Въезд на освобожденную территорию ещё не был свободным, но маме сразу дали пропуск и ещё обращение к комендантам с просьбой посодействовать ей, чтобы она могла добраться до нужного адреса. И вот мы встретились и примерно через неделю добрались домой. В детдоме мы прожили ровно два года – с октября 1941 года по октябрь 1943 года.

Кроме наших родных дома нас встречали все соседи, пришел брат папы дядя Миша, который жил через дорогу от нас. Он не призывался в армию по состоянию здоровья. Дня три нас отмывали, усиленно избавляли головы от вшей и гнид. Потом мы пошли в школу, я в седьмой класс, а Люда – во второй. В школе часто было холодно, на уроках сидели в пальто. Когда окончательно замерзла река, старшеклассники вместе с родителями учеников ходили косить камыш, чтобы отопить школу.

Война продолжалась, но теперь она была далеко от нас, мы жили в глубоком тылу. Почти каждый день в станице кто-то получал похоронку, к кому-то приезжали на побывку после госпиталя раненые бойцы. Многие возвращались навсегда изувеченные, кто без ноги, кто без руки, с лицевыми ранениями.

Я поддерживала связь с детдомом, переписывалась с девочками и некоторыми сотрудниками. От них я узнала, что вскоре после нашего отъезда в детдоме произошли важные события. Из партизанского отряда вернулись Маруся и Валера, который сразу ушел на фронт. Ваня и Нюра погибли. Старших девочек вскоре увезли в Москву учиться в ФЗУ при Трехгорной мануфактуре, мальчиков определили в ремесленные училища. Вернулась Люся. Им с Павлом удалось, как они и планировали, где-то под Оршей перейти к своим. Но Павел был тут же задержан, как член добровольческой армии и позднее осужден. Отбывал он наказание в Воркуте, работая в шахте. Люся окончила Смоленский мединститут. Позже я узнала, что после войны, когда Павел был освобожден, они поселились в Ульяновске.

Самое удивительное для меня было узнать, что арестована моя любимая воспитательница и вообще дорогой мне человек Мария Ивановна Голицына. Люся написала мне, что Марию Ивановну осудили и отправили в колонию, дала адрес колонии где-то в Ульяновской области.

Это известие было для меня большим ударом. Какие ей были предъявлены обвинения, я не знаю. Но сам факт её осуждения вызывал у меня чувство протеста и недоумения. По моему разумению эта женщина за своё служение детям, за свой самоотверженный круглосуточный труд, когда она была для нас и воспитателем, и нянькой, и медсестрой; рискуя жизнью, не побоялась укрыть в детдоме девочку-еврейку, за все это, по-моему, она была достойна если не награды, то уж уважения и благодарности – обязательно. И вот вместо этого такой финал – суд и колония. С такой несправедливостью мне было трудно смириться, все это казалось мне каким-то нелепейшим недоразумением. И вот я наивно решила устранить эту ошибку. Для этого я написала обо всем письмо самому Михаилу Ивановичу Калинину – Председателю Президиума Верховного Совета СССР. Неофициально его называли в нашей стране Всесоюзным старостой. В письме я подробно описала все, что знала и видела в детдоме относительно Марии Ивановны и просила содействия в пересмотре её дела. Шла война, но письмо моё дошло, на него отреагировали.

Как-то месяца через полтара меня повесткой вызвали в соответствующие органы на допрос. Там задавали вопросы, касающиеся фактов, указанных в моем письме. Кстати спросили, не думаю ли я, что всё это её хорошее отношение к детям всего лишь притворство. На это я, помню, ответила, что в этом не было никакой надобности. Вот Мария Ивановна Парфенова, вторая воспитательница, не делала того, что делала Голицына, но её никто за это не упрекает. Потом задали ещё несколько вопросов, дали подписать протокол и отпустили. Ещё через месяц меня вызвали снова и зачитали ответ, что в моей просьбе о пересмотре дела Марии Ивановны Голицыной отказано. Это было для меня как гром среди ясного неба, я так надеялась на пересмотр!

Через время, успокоившись, я написала письмо на имя начальника колонии. В нем я снова подробно написала обо всем, попросила его, чтобы, по возможности, он облегчил её участь. Начальник колонии, видимо, оказался нормальным человеком, он вызвал её и зачитал моё письмо. Я узнала об этом потому, что вскоре получила от Марии Ивановны очень трогательное письмо с благодарностью. Надеюсь, что это послужило ей хоть маленьким утешением в сложившихся обстоятельствах. К моему сожалению, до освобождения она не дожила, об этом я узнала из письма Люси, с которой переписывалась ещё долгое время.

Мы с Людой учились в школе, а война всё продолжалась. В каждом доме тогда висела черная тарелка – радио. Все жадно ловили новости с фронтов. Продолжали приходить похоронки, в некоторые дома возвращались покалеченные фронтовики.

В станице мужчин почти не осталось, все здоровые были на фронте. Поэтому вся тяжесть сельского труда легла на плечи женщин. Они не только заменили мужчин, но часто и технику. Нередко можно было видеть, как две женщины вспахивали свое поле – одна тянула плуг вместо лошади, вторая шла за плугом. У кого были коровы, запрягали вместо лошадей коров.

Война уходила всё дальше на запад, крепли надежды на её скорое окончание. И вот, наконец, этот день настал! Ещё с ночи на улице раздался какой-то шум, громкие людские голоса, потом в ставни забарабанили, раздались радостные крики: “Вставайте, война закончилась!”. Люди откуда-то принесли радостную весть раньше, чем заработало радио. Все высыпали сначала во дворы, потом на улицу, поздравляли друг друга и плакали, плакали…

Сколько потерь было почти в каждой семье! Радуясь долгожданной победе, оплакивали тех, кто уже никогда не переступит порог родного дома, не обнимет своих близких: постаревших родителей, подросших за это время детей, подурневшую от переживаний, невзгод и лишений жену.

В нашей семье все эти годы не было известий от папы, его брата Серафима, братьев мамы Василия и Дмитрия. Позже дядя Вася объявился, а от остальных никаких известий так и не было. Мы посылали запрос в Министерство обороны относительно папы и получили ответ, что он пропал без вести в августе 1941 года.

Может быть то, о чем я сейчас расскажу, и покажется кому-то смешным, хотя это слово в данном случае неуместно, но все-таки я решила это сделать.

Несколько лет назад в передаче “Жди меня” зачитали письмо женщины моего возраста, которая разыскивала своего брата. Меня поразило то, что её история была как две капли воды похожа на нашу.

Войну они встретили в тех же местах, что и мы – в Западной Белоруссии, почти у границы. Точно так же, как мы, потом спешно бежали оттуда, при этом потеряли брата. Запросы относительно его, посланные уже после войны, ничего не дали, но по каким-то каналам до семьи дошло известие, что их брат оказался в Бразилии. В передаче говорилось о том, что в Бразилии оказалось много русских, попавших в окружение, а затем в плен, в первые дни войны. Узнав это, семья не стала предпринимать дальнейших розысков, так как в те годы это было опасно, ведь у нас в стране очень долго все, оказавшиеся в плену, считались предателями, тем более, что этот человек оказался за границей. Женщина выражала надежду, что теперь что-нибудь можно будет узнать о русской диаспоре в Бразилии.

Так получилось, что мы с Людой смотрели эту передачу вместе. Мы были просто ошеломлены тем, что эта история во многих деталях была похожа на нашу. Мы тут же вспомнили, что в свое время, когда ещё шла война, мама ходила к той самой гадалке спросить про судьбу папы. И та ей сказала следующее: “Он живой, живет далеко, вы его никогда не увидите, но услышите о нем”.

Дети мои, можете смеяться над нами, но мы решили, что это было как раз то самое “услышите”, о котором говорила гадалка, ведь до этого она все правильно предсказала маме о нашей судьбе. А нам так хотелось бы, чтобы это было правдой. Ведь когда началась война, папе было всего 34 года. А тогда, в первые дни войны, тысячи наших попали в окружение.

Вспоминаю, как в холодный осенний день 1941 года мы, детдомовцы, видели, как по шоссе вели несколько тысяч наших военнопленных. Они шли подавленные, голодные, грязные, измученные. На обочину дороги высыпали женщины, пытаясь передать пленным еду, но конвоиры отгоняли всех прочь. И вдруг из колонны раздался чей-то вопрос: “Где Сталин, Сталин в Москве?”. Кто-то им ответил: “Да, в Москве”. Так люди верили, что если Он в Москве, то все будет хорошо, и мы победим.

А потом после войны не все освобожденные из плена в лагерях стран Европы решились вернуться домой, так как знали, что на них будет клеймо предателей и многие могут отправиться снова в лагеря, теперь уже на родине. Такое было время, это наша история, ведь из песни слов не выкинешь. Да что говорить о бывших в плену, если даже пережившие оккупацию, очень долго оставались под подозрением. Ещё много лет после войны в анкетах, заполняемых при приеме на работу или учебу, была графа “находились ли вы на оккупированной территории?”. На этот вопрос предлагалось отвечать очень подробно. Нередко пребывание на оккупированной территории служило причиной отказа при приеме на работу.

Уже примерно в 1967 или 1968 годах в “Комсомольской правде” была напечатана заметка о нашем детдоме. Заголовок был броским, что-то вроде “Детдом на оккупированной территории”. В материале не было конкретных фамилий, но между строк отчетливо читалось, что детдом имел связи с партизанами и участвовал в сопротивлении врагу. По тону заметки предполагалось, что последуют другие публикации с более подробным рассказом о тех событиях. Прочитав эту публикацию, я тут же написала на имя автора письмо в редакцию, в котором указала, что я одна из бывших воспитанниц этого детдома, и что я могу поделиться с автором своими воспоминаниями. Через какое-то время я получила ответ из редакции. Автор вежливо благодарил меня за отклик и сообщил, что если он продолжит работу над этой темой, то он обратиться ко мне. На этом все и закончилось. Мне это было обидно.

Спустя много лет, когда наше отношение к событиям того времени было во многом пересмотрено, я поняла, что раньше история детдома, судьба Марии Ивановны и её мужа могли восприниматься неоднозначно. Если бы написали подробно о тех событиях, то пришлось бы говорить не только о связи детдома с партизанами, но и о тесных контактах с лагерем “власовцев”, а это тогда безоговорочно осуждалось. Вот так никто и не узнал о самоотверженном труде работников детдома – воспитателях, нянях, поварах, прачке, завхозе – обо всех, кто в это тяжелое время обогрел нас, помог выжить.

Вот и все, о чем мне удалось вспомнить из того времени. Заканчиваю тем, с чего начала эти записки — о фронтовиках.

Те из них, кто дожил до сегодняшнего дня, вступили в войну совсем молодыми людьми. После войны по-разному сложились их судьбы. Они ещё успели прожить долгую мирную жизнь, вырастить детей, дождаться внуков и правнуков. Но, независимо от того, на какой жизненной ступеньке оказался каждый из них, у всех из них осталась в душе неизгладимая память о войне и чувство братства, причастности к великому общему делу. Войну никто из них не забудет до самого смертного часа.

Вспоминаю, как уже где-то в 1975-1976 годах довелось близко наблюдать за тремя бывшими фронтовиками, сотрудниками предприятия, где я тогда работала. В обеденный перерыв они садились в столовой за один стол. Невольно, сидя недалеко, я была свидетельницей их разговоров. Так вот они ежедневно неизменно говорили о войне и вспоминали, вспоминали… Ведь к тому времени уже прошло 30 лет с её окончания, но война продолжала жить в них, не отпускала от себя, держала крепко.

Помните об этом всегда. Старость – не лучшее время человеческой жизни. Но вы, глядя на этих людей, представьте себе, что эти старики, будучи в то время совсем молодыми, мерзли в окопах, ходили в атаку, ползали по минному полю, глохли от взрывов орудий и бомб, переносили боль ранений и контузий, голод – словом хлебнули полной мерой крови и ужасов войны. Прикиньте все это на себя и подумайте: “А смог бы я вот так же?”. Не забывайте никогда, что именно эти люди спасли нашу страну, а в конечном итоге и весь мир от фашизма. Очень надеюсь, мои дорогие, что вы поймете, о чем я сейчас говорю.

С любовью ко всем вам и пожеланиями
всего хорошего в мирной жизни
ваша мама и бабушка Дина.

Ноябрь 2010 — май 2011

Материал для публикации передала дочь, Наталья Евгеньевна Григоренко.

www.world-war.ru