Блокадный дневник Тани Вассоевич

Андрей Леонидович: Чем стремительнее развивается система телекоммуникаций, тем чаще мы в Петербургском историческом клубе получаем звуковые письма. Вот и 10 января 2012 г. я получил очередное звуковое письмо от своей коллеги по Санкт-Петербургскому Государственному университету. Попрошу сейчас нашего звукорежиссера Юлию Сергеевну Звезьдину вывести его в эфир.

Скачать

Юлия Сергеевна: «Председателю Петербургского исторического клуба ТРК «Петербург» профессору Вассоевичу А.Л.

Уважаемый ведущий! Уже многие  годы в январе месяце в эфире радио «Петербург» звучат передачи, посвященные ленинградской блокаде. Традиция эта поддерживается и на телевидении. Два года назад 1-ый канал телевидения и телеканал «Культура» посвятили две программы блокадным дневникам ленинградской школьницы Тани Вассоевич. Я с большим интересом смотрела эти передачи, так как 40 лет назад я занималась в изостудии, которой руководила Татьяна Николаевна и долгие годы являлась ее ученицей. Не могли бы Вы на основе тех ее интервью двухлетней давности подготовить выпуск Петербургского исторического клуба, посвященный блокадным дневникам Вашей мамы? С уважением Ваша коллега по Университету Елена Николаевна Алексеева».

Андрей Леонидович:  Этим своим посланием Елена Николаевна Алексеева поставила передо мною непростую задачу. Дело в том, что 4 января 2012 г. в 8 часов 20 минут вечера моя матушка умерла. И, тем не менее, откликаясь на это письмо, я принес в студию Дома радио DVD-диски, содержащие исходники телеинтервью, которые моя матушка давала два года тому назад. Наверное, правильнее будет начать с телеинтервью, которое брала у Татьяны Николаевны известный  в нашем городе тележурналист Зинаида Юрьевна Курбатова, ныне работающая уже в столице.

Зинаида Юрьевна: Какой был состав семьи?

Татьяна Николаевна:  Мама, брат, которому было 15 лет, он был старшим, мне было 13. Все жили на зарплату папы. Он был совершенно некабинентным ученым. Он потом стал членом-корреспондентом.  Война его застала   в экспедиции, ему было 40 лет, очень здоровый мужчина, и мы  считали, что он на фронте.

Андрей Леонидович:  Блокадный дневник моей матушки начинается с 22 июня 1941 г., с того момента, когда Вячеслав Михайлович Молотов по радио объявил о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.

Аудиозапись обращения:  Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких бы то ни было претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более 200 человек.

Татьяна Николаевна:  В первую же ночь первая настоящая тревога:  в 4 часа утра, в 7 утра, ночью. Пока без бомбежек. Все просыпаются, спускаются вниз и идут к нам в квартиру. А 30 июня  уже приказ эвакуировать всех детей без родителей, в обязательном порядке. Прошла неделя после начала войны. На дверях школы вывешивали списки погибших детей — представляете, как это деморализовало, это первые дни войны!

Андрей Леонидович:  Здесь, наверное, уместно вывести в эфир короткую дневниковую запись от 25 июня 1941 г. в авторском прочтении. А далее Татьяна Николаевна разговаривает уже с тележурналистами 1-го канала:

Татьяна Николаевна: 25 утром тревога, через час — еще одна. Каждую тревогу к  нам спускается много ребят, бабушек и матерей с детьми. Все сидят в коридоре. У нас был не коридор, а такая большая  прихожая в этом доме, где вы были, максимально отгороженная от бомб, если не прямое попадание. Там мы ставили стулья, и 15 человек могли поместиться. Кто дремал, кто читал книжки, но потом всем это надоело, представьте — 7-10 тревог в день, и нужно только ходить вверх-вниз, и больше ничего. А я лежала в большой комнате, и мне безумно хотелось спать, а только и слышишь: зззззз-ззззз — самолет, как комар. Были такие, что могли по звуку определять, наш самолет или немецкий, я не могла. Лежишь и думаешь: надо бы уйти в коридор. Кухня выходила во двор, а дом выгибался так, что окна кухни и бабушкиной комнаты – в общем, на расстоянии двух метров стена была, если прямое попадание в эту щель — тогда плохо. А если нет — то безопасно. Очень скоро мы переехали жить в кухню.

Андрей Леонидович:  А теперь, от телеинтервью, данного журналистам 1-го канала, вернемся к беседе Татьяны Николаевны с Зинаидой Юрьевной  Курбатовой.

Зинаида Юрьевна:  Когда Вы поняли, что начинается голод?

Татьяна Николаевна: У нас было положение хуже всего: совершенно не было денег. Я помню, как брат пошел на базар, продал свою порцию хлеба, чтобы на полученные деньги мама могла выкупить по карточкам продукты. Бедствовали ужасно. Живущая в этой же квартире тетя нам никак не помогала, хотя там был хоть небольшой, но приток продуктов. Конечно, ужасные: какие-то куски желтые говяжьего сала, сою давали в зернах. Я, конечно, тоже стала это есть. Умерла мама. Все это есть было нельзя! И мы пили без конца чай, т.е. не чай, а горячую воду. Подходишь, бывало, к бабушке, она: «Скорей-скорей, пока никто не видит». Нальешь кружку кипятка и пьешь. Считалось, что нельзя. А еще мы варили столярный клей. И иногда удавалось купить дуранду. У меня в дневнике написано, что мы стояли в очереди с мальчиком из класса Борисом Антипкиным, и нам досталась дуранда — это был верх счастья. Я все хотела после войны когда-нибудь попробовать эту дуранду — такая ли она вкусная теперь или нет? Потом грешна: мы съели двух кошек. Нас в классе осталось двое мальчиков и девять девочек из сорока. Как-то Антипкин мне говорит: «Ты не можешь взять нашу кошку?» Я, конечно, не сказала, что хочу съесть эту кошку. Потом эта бедненькая кошка была обезглавлена (конечно, не мной) и изжарена. Мы ее съели, и это была невероятно вкусная еда.

Зинаида Юрьевна:  Вы ходили тогда в школу?

Татьяна Николаевна:  Да, ходила в школу всегда, когда было возможно, потому что там давали суп. Это была вода. В лучшем случае там, в тарелке, была одна макаронина. Но это была какая-то еда.

Все вели себя по-разному. Некоторые все время скулили и плакали: придешь в школу — начинаются такие разговоры: вот мы голодаем, такие мы несчастные. Вот такая Лия Гроссман была. У нее папа был химик. Их было пятеро, никто из них не умер. У нее папа работал в химической лаборатории по сырам, они делали сыр, конечно, измененный. Дожили до конца войны, а потом эмигрировали в Польшу. А еще одна Аврора Коршакова, она сейчас живет здесь неподалеку, лежит уже четыре года со сломанным бедром. С этой Авророй я эвакуировалась в первый раз на Валдай. Мы считались уже старшими. Я окончила шесть классов, она — семь классов.  Поэтому к нам были приданы дети, 10-12 девочек 6-7 лет, это были первоклассники или братья и сестры тех, кто ехал с нами, из нашей школы. Учительниц было всего две. Мы целиком отвечали за этих детей: должны были отвести их в столовую, следить, чтобы у них не болели животы, заплетали им косички. Эти девочки очень хорошо себя вели. Многие дети начинали плакать, говорили, что они убегут, что они не могут быть без мамы. Конечно, там было плохо. Теперь я даже удивляюсь: девочки, которые на два  класса были младше меня,они захватывали домик (там были домики деревенские), а меня выгоняли. В этом отношении я была совершенно бессильна — как и по сию пору. Я всегда видела вокруг все красивое. Смотрите мой дневник- это бесконечные красоты Валдая. Вот мы едем из Валдая. А это — мама приехала за мной.

Зинаида Юрьевна: А как получилось, что одна лопата была на сто человек?

Татьяна Николаевна: Было так. Когда мы приехали на окопы, то были полны готовности рыть. Мы были молодые, сильные. Там было несколько тысяч человек, очень многие с Васильевского острова.   Приезжали настоящие рабочие с заводов. Но они не были обеспечены ничем. Мы приспособились жить у коровы, некоторые люди поселились в домике. Просто нечем было рыть окопы. Стали отпускать детей.

Зинаида Юрьевна:  Рабочие стали роптать?

Татьяна Николаевна: Нет, они не роптали. Они, напротив, говорили: «Вот, и нам нет работы, отпустите детей! Почему нет лопат, мы бы все это сделали! Нас сняли с заводов! Почему здесь маленькие дети? Здесь и рабочим делать нечего».

Зинаида Юрьевна: Была колоссальная ответственность у людей?

Татьяна Николаевна:  Да и не было роптания. Сразу обратили внимание на то, что в этой обстановке маленькие дети. Была забота о нас.

Зинаида Юрьевна: А были моменты отчаяния?

Татьяна Николаевна:  Нет, пока был брат — мы были очень близки с ним духовно. Он был очень интересным человеком, и я успела многому у него научиться до его гибели в 16 лет. Все мои куклы были радиофицированы, у них было электричество проведено, все, что возможно, крутилось. Персонально у моих кукол был аквариум, где плавали крошечные мальки. Было очень интересно. Как только начались тревоги, мы из нашей 45-метровой комнаты переехали в кухню. Кухня была большая, и окно выходило в стену. Поэтому в случае взрыва бомбы во дворе мы были идеально защищены. Пока было светло, мы чертили всякие планы, придумывали дворцы с бассейнами — все это мы придумывали, недаром меня потом в архитектурный потянуло. А когда было темно, мы часами разговаривали. Мы лежали на двух кроватках, мама засыпала,  я спала с мамой на одной кровати, брат – рядышком на другой. Я никогда не читала столько книг, как там.

Зинаида Юрьевна: Вы могли эвакуироваться?

Татьяна Николаевна:  Могли. Нефтяной институт благополучно переплыл на катерах Ладогу. Разбомбили квартиру моей тети, которая жила на Петроградской стороне, на улице Гулярной…

Зинаида Юрьевна: Улица Лизы Чайкиной?

Татьяна Николаевна: Да. У  них откололось полдома, их квартира осталась, но двери с пятого или шестого этажа открывались прямо в бездну. Поэтому вся семья переехала…

Андрей Леонидович:  Здесь я прерву звукозапись, чтобы пояснить, что обитатели квартиры на Гулярной улице переехали в  39-й дом  на 6-ой линии Васильевского острова. В этом-то доме и разыгрывалась типичная для блокадного Ленинграда трагедия.

Зинаида Юрьевна: А Вы пишете про смерть мамы, Вовы?

Татьяна Николаевна: Вот мамин последний рисунок — умирает брат. Вот план кладбища лютеранского я рисовала. А потом написано: 27 февраля я была у мамы на могиле. А здесь:  17 февраля в 11 часов 45 минут умерла мама. Хоронили 24 февраля.

Зинаида Юрьевна: Вы сейчас говорили, что когда умерли брат и мама, родственники хотели их выкинуть на улицу в простынях.

Татьяна Николаевна: Ну, не то, чтобы выкинуть, родственники были категорически против.  Гробы тогда покупали на Среднем проспекте, около 2-ой линии, там был такой магазинчик. Когда мы покупали гроб брату, удалось купить его за деньги, мы еще немного хлеба дали. Хороший был гроб, деревянный, обитый голубой тканью. А когда хоронили брата, я пошла на лютеранское кладбище, там был рабочий по фамилии Худяков, очень хороший и добрый. Он сразу все сделал, я ему предлагала вещи — и пианино, и все, но он сказал, что ничего не возьмет. Нужно было давать ему что-то из продуктов. Купили по карточке умершего брата и дали ему. Все было сделано по-человечески, он вырыл хорошую глубокую могилу. Теперь на кладбище придешь — это же какой-то бандитизм.

Зинаида Юрьевна:  Как Вы этим занимались — девочка 13 лет?

Татьяна Николаевна: Да, занималась, потому, что тетя и бабушка сказали, что ничем этим заниматься не будут.

Зинаида Юрьевна:  Вам страшно было — брат умер, мама?

Татьяна Николаевна: Да, конечно, брат лежал в коридорчике. Мама говорила: «Подойди, поцелуй брата, он такой же, только холодный». Но я не могла этого сделать, я не поцеловала брата.

А потом нужно было оформить свидетельство о смерти. Помню, я пошла по 3-ей линии, а в это время обстреливали, снаряды летели — а мы совершенно равнодушны, ну, свистят и летят. Но они же в тебя не попали! И если когда мы приехали в Гатчину рыть окопы, первое время дрожали и закрывали голову рюкзаком, то потом мы совершенно свободно ходили, не обращая внимания на эти снаряды. Дошла я до поликлиники, регистратор или врач достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком, медленно-медленно писала слово «умер». Вот это было страшно.

А на похороны брата пришел его приятель Толя Таквелин. Он стоял и тихонько плакал. Были чудесные пять мальчиков, два были Бенуа, близнецы Лева и Слава, внуки. Очаровательные красивые мальчики. Был Толя Таквелин, был Володя Дряхлов и мой брат. Они вместе читали книги, увлекались много техникой,  разыгрывали дома спектакли. Это были чудесные, замечательные дети. Сразу после войны в 1946 году я пришла к Толе Таквелину домой. Мне дверь открыла его мама. Она сказала, что Толя  умер вскоре после моего брата. Это известие меня совершенно убило. «Я не могу понять, почему он умер? — говорила она. – Я была медсестрой в больнице, я его положила в больницу, я его подкармливала. И все равно он умер». И ее это совершенно убило. На нее так подействовала смерть сына, что она не смогла похоронить мужа, просто завернула его в ковер и оставила. В этой комнате, где мы разговаривали, сидела еще одна старая чужая женщина. Она очень меня раздражала, потому что постоянно влезала в наш разговор. Когда она, наконец, ушла, я спросила: «Кто это?». Она сказала: «Это мама Вовы Дряхлова». Эта женщина так от горя состарилась, что стала старухой, и я думала, что это чья-то бабушка, не узнала ее. Потом узнала, что Бенуа тоже умерли. И больше уже я никого не искала.

Когда мы шли на кладбище (оно было закрыто), мы очень волновались, чтобы не встретить милиционера. Он, конечно, не арестовал бы нас, но не пропустил бы.

Андрей Леонидович:  Примечательно, что с мрачной кладбищенской      темы начали свое интервью с Татьяной Николаевной и журналисты  1-го канала Петербургского телевидения:

1 канал: У большинства блокадников родные похоронены в безымянных братских могилах. А Татьяна Вассоевич точно знает, где покоится ее семья. В январе 42-го Смоленское кладбище было  уже  переполнено и закрыто. Тела складывали у входа, штабелями. Женщина до сих пор не понимает, почему сторож, человек такой же изможденный от голода, сделал исключение для нее, девчонки, и похоронил ее родных. Чтобы не потерять могилы, Таня Вассоевич самым тщательным образом нарисовала в дневнике план захоронения. От остальных записей эту страницу отделяют белые листы.

Татьяна Николаевна: Видите, она порвана даже… потому что была заклеена, чтобы ни один чужой глаз не смел заглянуть. Воспринимала это как нечто интимное. Вот я рисовала маму, видите, 18 декабря 1941 г. Это последний рисунок мамы.

1 канал: Она начала вести дневник 22 июня 1941 г. И почти везде иллюстрации: Таня Вассоевич занималась рисованием в Доме пионеров. Вот 23 июня: Таня с подругой пришли на урок, а учитель убирает мольберт, уходит на фронт. Дальше — о том, как наравне со взрослыми дети роют траншеи, часами  дежурят во дворе, тушат зажигательные бомбы.

Татьяна Николаевна: А вот здесь стоял двухэтажный домик, который сгорел. И благодаря этому, мы всю зиму были с водой, потому что труба оттаяла и не замерзала до самой весны.

1 канал: В эту страшную блокадную зиму они с братом особенно сблизились. Володя был на два года старше, до войны  увлекался биологией. Вся квартира была заставлена аквариумами и цветами. А она хотела поступить в Академию художеств. Прячась под одеялом от холода, они рисовали бассейны и оранжереи. Рядом работала библиотека, и дети запоем читали книги. Удивительно, но в дневнике очень мало об ужасах голода, зато очень много о том, что сделано, нарисовано, прочитано.

Татьяна Николаевна: 20 января к нам пришла учительница музыки Мария Михайловна и рассказала, что ее муж умер от голода. И брат тогда сказал ей: «Марья Михайловна, почему же Вы не сказали, что он умирает от голода? Я бы отдал ему свой хлеб». Это было 20-го. А 23-го брат сам умер от голода. Вот такая сила духа была в этом мальчике.

1 канал: Мама умерла спустя две недели. Как раз в этом месте дневника пропуск.  А  в апреле 42-го Таню эвакуировали по зыбкому льду Ладожского озера. Но перед самым отъездом случилось невероятное. Как будто Володя преподнес уезжающей сестре подарок.

Татьяна Николаевна: Громадные аквариумы в виде льдин. И там мороженые стояли рыбки. И одна рыбка оттаяла весной. Крошечная золотая рыбка — оказывается, они умеют оттаивать.

1 канал: Она уехала только с этим дневником и фотографиями. Даже справка была написана на тетрадном листе.  И до самого Ташкента ее никто ни разу не спросил: а где здесь печать, где подпись?

Татьяна Николаевна: Вы посмотрите, на листочке детским почерком написано: Акт. От гражданки такой-то в том, что она действительно утеряла эвакоудостоверение. И весь Советский Союз кормил меня целые полгода.

1 канал: С тех пор, куда бы Татьяна Николаевна ни переезжала — а после блокады она сменила десятки городов — первым делом паковала в чемодан эту свою рукописную реликвию. Всю жизнь она учит детей рисовать и записывать свои впечатления.

Андрей Леонидович:  Но давайте вновь вернемся к беседе, которую с Татьяной Николаевной вела Зинаида Юрьевна Курбатова:

Татьяна Николаевна: Я уезжала из Ленинграда, увозила полный чемодан фотографий. Когда уже все умерли, когда я всех похоронила, самый большой мой подвиг заключался в том, что я  одна, девочка,  сумела всех похоронить в гробах, на Лютеранском кладбище, несмотря на отчаянное сопротивление моей тети.

Зинаида Юрьевна:   Уже такой, получается, взрослый человек…

Татьяна Николаевна: Я была абсолютно взрослым человеком. Дневники — это как бы  образ моей жизни. Я Новый год так всегда встречала, и очень люблю. Дневники — это очень интересно, это целая история жизни. Все, написанное сегодня — завтра становится историей.

Андрей Леонидович: Кстати сказать, по прошествии десятилетий ценнейшим историческим источником становятся не только дневники, но и письма. Моя матушка, на протяжении своего пребывания в блокированном Ленинграде переписывалась со своей школьной подругой Ирой Разумовской. Ирина Александровна Разумовская была дочерью Любови Вячеславовны Разумовской, доктора исторических наук, выдающегося специалиста по истории средневековой  Польши.

Татьяна Николаевна:  Ирина мама нам добывала книжки по истории, и мы без конца рисовали мумии разные…

Андрей Леонидович: Действительно, когда в 11-летнем возрасте я заинтересовался египетскими древностями, то с интересом рассматривал в маминых школьных тетрадках рисунки мумии Рамзеса II. И так уж сложилась судьба, что Любовь Вячеславовна Разумовская, которая содействовала расширению исторического кругозора и своей дочери Иры, и ее подруги Татьяны, сыграла важную роль и в моей судьбе как историка.  Именно она, когда мне было 14 лет, помогла мне познакомиться с величайшим русским египтологом Юрием Яковлевичем Перепелкиным. А ведь Юрий Яковлевич тоже пережил самую страшную блокадную зиму в нашем городе, лежал, обмороженный по пояс, находясь между жизнью и смертью,  и лишь потом был эвакуирован в Ташкент. При всем этом Ленинград жил мощной интеллектуальной жизнью, о чем тоже упомянуто в разговоре Татьяны Николаевны с Зинаидой Юрьевной Курбатовой:

Татьяна Николаевна:  Во-первых, в городе появилось в продаже очень много книг: «Два капитана», и другие. Я Ире все время писала, что появилась такая-то книга. Тоже работала и библиотека районная. Я ходила и брала там книги.

Андрей Леонидович: Переписка двух девочек, одна из которых была в  блокированном Ленинграде, а другая оказалась в более благоприятных условиях, в эвакуации, тоже сохранилась. И про это Зинаиде Юрьевне Курбатовой  Татьяна Николаевна также рассказывала:

Зинаида Юрьевна: Прочтете что-нибудь, что Вы Ире писали, если Вам не сложно?

Татьяна Николаевна: Тут вот сентиментальное письмо: «Ира, ты не думай, что какая-то странная судьба связала нас. Вот ты в последнем письме говоришь, что про нас можно написать книгу о жизни двух девочек, которым война не помешала встретиться. А я думаю другое. Жили две девочки, и началась война, и они оказались далеко друг от друга, а когда встретились — если это будет — то о чем они будут говорить? Что у них в одной могиле лежат отец одной и брат другой? Ира, твой папа умер 20 января, и мне было очень тебя жаль, я еще не знала, что через три дня с моим братом будет то же самое».

Мы дружили с ней с трех лет. Она жила на нашей же лестнице: она на 4-м этаже, мы на 1-м. Отца Иры Разумовской домработница тоже отказалась хоронить. Пришла к нам, и я снова пошла на кладбище и договорилась, чтобы для Разумовского вырыли рядом могилу. Из могилы брата отрыли нишу в сторону, и таким образом был похоронен отец Иры Разумовской. Даже этим я занималась. В то время понятие дружбы было совсем другое. Я считала, что нельзя оставить Ириного отца так, на улице. Мне никогда не нравился Ирин отец, я не была с ним дружна, просто такое чувство долга было очень развито. В то время  мы жили по-иному. Мы с Ирой придумали такую вещь: какие-то неприятности – мы пишем слово «мальчик». Тогда я ей пишу: «У нас начались с мальчиком неприятности». Васильевский как-то долго не бомбили, сильнее бомбили Петроградскую сторону.

Андрей Леонидович: Похоже, что бомбардировки Петроградской стороны носили более ожесточенный характер, нежели бомбардировки Васильевского острова. Но, тем не менее, в блокированном Ленинграде смерть могла появиться отовсюду, и прежде всего от голода. И в этом смысле выдающийся знаток средневековой польской истории  Любовь Вячеславовна Разумовская сделала очень важное и доброе дело, выехав со своей дочерью Ириной Александровной Разумовской из Ленинграда, тем самым, возможно, сохранила ей жизнь. Ну а муж Любови Вячеславовны отказался уезжать из родного города и по этой причине оказался погребен на том же самом Смоленском лютеранском кладбище, где покоятся и моя бабушка, и мой дядюшка, которых я в жизни никогда, естественно, не видел. И тележурналисты 1-го канала два года тому назад возили мою матушку на Смоленское лютеранское кладбище, потому что в отличие от радиожурналистов, для тележурналистов чрезвычайно важен зрительный ряд. Ну, и, соответственно, там расспрашивали обо всем, что произошло в 1942 году.

1 канал: Татьяна Николаевна, в 42-м году такая же погода была или нет?

Татьяна Николаевна:  Нет, было под 40 градусов. Поэтому я совершенно не могу понять, как трудился  этот работник кладбища, как сейчас помню, его фамилия Худяков. Он был очень хороший. Он, конечно, объяснил мне, когда я по наивности предлагала ему пианино и другие вещи: «Я занимаюсь физическим трудом, и мне нужна еда». Мы сняли то, что было у брата на карточке. Я категорически отказалась выбрасывать брата на улицу. В то время еще была жива мама, но ей было так плохо, что она уже даже  на кладбище не ходила. Ходили тетя и бабушка, еще приятель брата Толя Таквелин. Их было пять друзей, замечательные мальчики, занимались наукой, литературой  и все погибли.

1 канал: Татьяна Николаевна, расскажите, что здесь происходило в 1942 г.? Почему именно в этом месте было запрещено копать?

Татьяна Николаевна: Потому что это было закрытое кладбище. Мы должны были незаметно проехать с гробами. Почему с гробами? Потому что умер еще отец моей подруги, о которой я говорила. А брат мой был очень мужественным мальчиком, хотя и тихим. Когда у нас не было денег, нам не на что было выкупать то, что давали по карточкам. Он никому не сказал и пошел продал две порции своего хлеба и принес маме деньги, чтобы она могла выкупать то, что давали по карточкам.

Люди говорили о том, где похоронить, как похоронить. Мы знали, что здесь хоронят. Мы ехали по таким местам, где не было опасности встретить милицию. Конечно, нас бы не арестовали, но похоронить точно не дали бы, завернули и потребовали, чтобы где-нибудь выгрузили своих умерших или сложили как дрова.

Когда мы шли, к нам подходили люди и спрашивали: «Где вы достали такие хорошие гробы?» Они были голубые. Все гробы продавались на Среднем проспекте, около 2-ой линии, там был магазинчик, который и после войны еще долго существовал, я всегда его боялась еще и до войны, потому что в витрине был выставлен гроб.

А через 20 дней умерла мама. Тогда уже стало значительно сложнее и с гробами, и с похоронами.  Потому что не стало ни дерева, ни досок. Пришлось отдавать за гробы крупу. Уже тот гроб был не голубой, а  просто дощатый. Опять пришлось потихоньку сворачивать на Смоленку, чтобы нас не увидел на Среднем проспекте милиционер. Могилу видите, крест стоит? На могиле написано: «Ксения Платоновна Вассоевич». Мама лежала 9 дней дома. У нас была громадная солнечная комната, 40 метров. Мама лежала, пока я придумывала, как можно похоронить. Цветы брату, Вове Вассоевичу, это был чудесный самоотверженный мальчик, который норовил помочь мне и маме  даже ценой собственной жизни.

Андрей Леонидович: Здесь мне хочется выразить свою сердечную благодарность тележурналистам 1-го канала, которые вели сьемку и на Смоленском лютеранском кладбище, и у 39-го дома на 6-ой линии Васильевского острова. Съемка эта, конечно, непросто далась моей матушке, но вместе с тем записанное на телекамеру повествование лишено каких бы то ни было прикрас и имеет ценность исторического источника.

Татьяна Николаевна: Мы должны были часа два или четыре просидеть на этой тумбе. Там у меня в письме написано как раз, что очень холодно, я замерзла. А вот в этой школе вспыхивали этажи — я не знаю почему. А вот в доме 41 жила девочка, с которой я занималась в Доме пионеров, Клара Грекова. Она была на два-три года младше меня, мы с ней вместе рисовали в Доме пионеров. Она с бидончиком приходила за водой, вот такое место свиданий у нас здесь было. Сначала она пришла и сказала, что папа умер, потом — что мама умерла, и она осталась одна — у нее никого не было на свете. Потом ее взял детский дом, у нее судьба очень печальная. Конечно, детский дом ее увез и выучил на гардинно-тюлевой фабрике, она потом закончила  Мухинский институт, но все равно она — классический подранок.

А вот хочу сказать — про Таню Савичеву никто не знает. У нее судьба страшнее, чем эта. Когда я преподавала в Лосиноостровском  Доме пионеров, образовалась  группа детей, которые поехали с преподавателем по следам Тани Савичевой. И они очень далеко, чуть не до Казахстана доехали. Нашли тот детский дом, где она была. Она была моя ровесница, жила на 2-ой линии Васильевского острова, совсем рядом. И потом она сначала ослепла, не вынесла этих ужасов (умерла вся семья большая), потом сошла с ума, и только после этого умерла. Вот это подранки войны, даже и увезенные и в Казахстан, и куда угодно.

1 канал: А мама Ваша должна была каждый день подниматься на крышу?

Татьяна Николаевна: Да,  каждый день  в сорокаградусный мороз поднималась, стояла на крыше  и караулила, не упала ли зажигательная бомба. Они тушились очень плохо и песком, и водой. А у нас дома была неразорвавшаяся бомба, алюминиевая, коротенькая, как ракеточка такая. Я с ней не эвакуировалась, она была у нас как игрушка дома.

Вот наша квартира. Теперь закрыли дверь, а так  мы входили тут. А теперь входят прямо в парадное. И дворник был очень бдительный, никого не пропускал. Дом охранялся как крепость, и до войны также.

1 канал: А расскажите, как к вам родственники приехали? У них дом разбомбило?

Татьяна Николаевна: Моя тетя, сестра отца, жила на Гулярной улице. В этот дом попала бомба и так расколола дом вдоль, что комнаты остались целые, и коридорчик, а двери все, которые выходили в другую сторону  из коридора, выходили в бездну с шестого этажа. Вместо кухни была дверь в бездну, и из уборной также.   Так что всей семьей переехали жить к нам. И очень скоро я поняла, что не очень-то им нужна. Они меня не выгоняли — нет, но я никому не нужна была. Свобода, свобода и свобода! И я отправилась путешествовать. Села я в вагон. В вагоне можно ездить бесконечно, там на каждой остановке кормили, все любили тебя. Самое интересное, что у меня не было никаких документов. Понимаете, из Ленинграда ребенка нельзя было отправить одного. Я пришла к папе в институт, там стали решать, чью фамилию вписать в эвакоудостоверение. Сначала хотели женщину, но надо было одного мужчину освободить от  трудработ, и вписали его. По дороге он вел себя очень плохо — принципиально, это был какой-то кладовщик. На меня он внимания не обращал, ему надо было только переехать границу. Но он мне также не нужен был, просто я была вписана к нему в лист, и мне не давали ни хлеба, ни каши без него. Он от голода сходил с ума, лазил по вагонам, и тогда ко мне обратился народ: «Ты с ним едешь?- «Я».- «Тогда беги за врачом». А в каждом составе обязательно был медицинский вагон, он был от нас на расстоянии пяти вагонов.  И поскольку я была девочка послушная, хотя была  ночь, как только поезд притормозил — в поле, хоть бы на остановке! — я выпрыгнула из вагона и покатилась под откос. Я ходила только в сатиновом халатике сверх кофточки, потому что иначе не забраться было в поезд.  Хотя у меня было пальто брата, я за всю зиму ни разу не надела ничего теплого. Поезд идет, и ночь, и все двери закрыты в теплушках. Наконец, одна дверь оказалась открытая, и меня туда за руки втянули. Мы всегда втягивали друг друга, мы ни одного человека не бросили нигде по дороге. А когда в следующий раз притормозил поезд, я добежала до медицинского вагона. А там были кровати и врачи, туда брали тех, кому плохо. Когда поезд дошел до реальной остановки, пришли в наш вагон врачи с носилками, взяли этого больного к себе в вагон. Там его отхаживали лекарствами и едой.

Андрей Леонидович: Возможно, кто-то из наших радиослушателей будет раздражен тем, что качество звукозаписи, сделанной журналистами 1-го канала уступает тем фрагментам сегодняшней радиопередачи, которые представляют собой беседу моей матушки с Зинаидой Юрьевной Курбатовой.  Но при этом надо помнить, что тележурналисты 1-го канала вывозили мою маму на места исторических событий, т.е. брали у нее интервью либо на Смоленском лютеранском кладбище, либо у 39 дома на  6-ой линии Васильевского острова. Зинаида Юрьевна же приходила к нам домой, и интервью было взято в условиях, приближающихся к студийным.  Давайте вновь прослушаем звукозапись более высокого качества:

Зинаида Юрьевна:  Ваши мысли  в то время? Вы узнали, что снята блокада. Вы же радовались! Хотелось ли Вам вернуться в Ленинград?

Татьяна Николаевна: Ну, конечно! Хотелось вернуться очень! В Алма-Ате, где я была, когда эвакуировалась, когда сбежала к бабушке, которая жила в Ленинграде.  В этом столе лежат грамоты за все классы, а вон там лежит золотая медаль, которую я получила, одна из всей школы, хотя мне и там жить было негде, я спала на столах в кабинете физики.

Зинаида Юрьевна:  А вот я хотела Вас спросить о послеблокадной истории. Я знаю, что коренным ленинградцам трудно было вернуться обратно, и многие не вернулись, дети, такие как Вы. Нужен был вызов, потому что квартиры захватывали?

Татьяна Николаевна: Квартиру нашу стометровую действительно захватили, и с тех пор я мучилась с жильем до сорока лет. Это ужасно, это трагедия всей моей жизни, потому что до сорока лет мне негде было жить. Получилось так, что эта страшная управхоз, брат которой арестовывал  целые этажи, она продала нашу квартиру, и было известно, кому и что. За взятки она продавала. Она папе дала, как только он вернулся, временный ордер на пятый этаж в коммунальную громадную квартиру, пока не освободится наша. А потом выяснилось, что никаких временных ордеров не бывает, и мы остались совершенно без жилья. Мы остались в ужасной коммунальной квартире, где было 17 человек, куда на пятый этаж мы таскали дрова,  где до воды надо было бежать 70 метров, чтобы помыть ребенка. В общем, это была ужасная квартира, с  больными, с душевнобольными…

Андрей Леонидович: Действительно, послевоенная жизнь бывших блокадников в нашем городе тоже оказывалась не слишком простой. Когда в руки историков попадут записи людей, переживших блокаду, они поразятся тому, как мало сделало государство для того, чтобы в послевоенное время  поддержать тех, кто пережил нечеловеческие страдания в период битвы за Ленинград. При этом мы никогда не должны забывать о том, что битва за наш город была самой продолжительной и самой кровопролитной битвой II Мировой войны. Ну, а те, кто в блокированном Ленинграде, несмотря на голод  и холод делал дневниковые записи — по сути дела, фиксировал события величайшего исторического значения. Но история творится и сегодня, поэтому неслучайно Татьяна Николаевна всегда давала всем своим ученикам совершенно определенное наставление:

Татьяна Николаевна: Я всем своим ученикам приказываю вести дневник. Дневник — это не значит: «Вот, на меня посмотрел Вася! Ах, я люблю Толю!» Дневник — это история. Поэтому все мои дети, если они хорошие, всегда ведут дневник.

Андрей Леонидович:  Своеобразным  радиодневником являются и передачи Петербургского исторического клуба, свидетельствующие о том, как события отечественной и зарубежной истории воспринимались в XXI  веке. Но едва ли не самой важной работой, которую радио Петербург осуществляло  на протяжении своей более чем 80-летней истории, была работа по сохранению живых человеческих голосов. Это и есть живые голоса человеческой истории.

Время пребывания нашей радиопередачи в эфире подошло к концу. Если Вас взволновали проблемы, затронутые в передаче, пишите по адресу: 191023 Санкт-Петербург, Итальянская, 27. Радио «Санкт – Петербург», Петербургский исторический клуб. Всего Вам доброго!

 

Санкт-Петербург. Дом Радио. Эфир записи: 15 января 2012 г.

 

Фотографии любезно предоставлены из семейного архива.
Текст подготовили: Марина Васильева, Татьяна Алешина
www.world-war.ru