Военное детство в Эджваре

Я родилась 1 июня 1937 года. Всё своё детство прожила в Эджваре, что в графстве Мидлсекс, а если быть совсем точной – в районе Куинсбери, по адресу 7 Миллес Гарденз, Моллисон-уэй, Эджвар. Эджвар находился на самой окраине Лондона, там в середине тридцатых годов двадцатого века разразился настоящий строительный бум. В новых домах с террасами и огромными окнами, как этого требовал самый популярный архитектурный стиль времени Баухауз. Здесь жили семьи квалифицированных рабочих. Я думаю, что большинство из них были вполне счастливы в этих домах, утопающих в зелени на окраине Лондона, когда разразилась война.

Мои детские воспоминания в большей степени состоят из эпизодов, когда я пыталась заснуть, а по стенам не переставая двигались лучи от прожекторов, и были слышны взрывы и выстрелы. Помню, как днём в небо поднимались аэростаты заграждения, которые мне ребёнку казались милыми и даже домашними, и как гудели сирены воздушной тревоги, от которых становилось очень страшно. Ещё помню крики «выключите свет» во время авианалётов, они очень раздражали мою маму. И зелёные ленты, крест-накрест наклеенные на окнах вагонов метро, они сохранились кое-где даже до середины 1950-х годов. Помню воздушную тревогу в школе, во время которой мы прятались под раковинами в туалетной комнате, пока всё не заканчивалось. Когда мама узнала, что во время авианалётов мы вместе с учителем укрываемся под раковинами, она стала забирать меня из школы сразу после того, как стихали сирены.

Я росла в большой дружной и немного беспокойной семье. Когда началась война, мне было восемь лет, поскольку моя сестра была старше меня на двенадцать лет, к этому времени она была уже совсем взрослым человеком, а я была единственным несовершеннолетним членом семьи. Мы жили в двух соседних домах с общей террасой: папа, мама, сестра и я жили в одном доме, а мамины сёстры со своими мужьями – в соседнем. Женщины в семье постоянно ссорились: всегда были две сестры, которые не разговаривали друг с другом. Но при этом они были действительно преданы друг другу – годы взросления в трущобах лондонского Камден Тауна сплотили их на всю жизнь. Все они боготворили меня и всегда добывали мне какое-нибудь лакомство в магазинах.

Когда раздавалась сирена воздушной тревоги, все жители нашей улицы шли в бомбоубежище, которое, как правило, было подтоплено, а потому там было очень влажно. Мама и мои тёти решили, что находиться в таком помещении вредно для здоровья, да и соседи вели себя так, что ребёнку это видеть не следовало бы. Поэтому дома у нас были обустроены три убежища Моррисона по одному на каждую семью. Кажется, это был 1942 год.

Убежище Моррисона

В 1943 году, когда моей сестре было восемнадцать, её призвали на службу. У неё был выбор: пойти во вспомогательный территориальный корпус (ATS), выучиться на медсестру, стать кондуктором или пойти на фабрику. Она выбрала ATS. Идея быть медсестрой или работать на фабрике ей совсем не нравилась, а про кондукторш отец сказал, что ни за что не позволит ею стать, потому что они все распутницы – он был водителем автобуса и знал, как обстоят дела. Поэтому когда сестра ушла, в убежище Моррисона стали прятаться лишь мама, папа, я и наша кошка.

Однажды ночью – я думаю, это была осень 1944 года – загудела сирена воздушной тревоги, и мы пошли в убежище. Мы уже крепко уснули к полуночи, когда вдруг всё вспыхнуло, и огонь побежал по стенам. Я закричала: «Мама, мы горим!» Следом за вспышкой мы услышали, как где-то совсем рядом взорвалась упавшая бомба. Мне всегда казалось, что сначала я видела всполохи огня и только потом слышала взрыв. Кажется, отец спросил: «Все в порядке?» Мама плакала в истерике. Я тоже плакала, потому что наша кошка не вернулась домой ночью, и я была уверена, что она погибла в том кошмаре, что творился тогда на улице. Мы находились прямо под нашим огромным во всю стену окном в стиле Баухаз, когда оно рассыпалось на осколки. Пианино тоже оказалось разбито.

Отец выругался: «Если мне придётся ещё раз эту чёртову входную дверь вставлять, я спячу». Прибежал дядя Эрн узнать, всё ли у нас в порядке, и тут же порезал свои босые ноги на покрывающих весь пол осколках от разбившегося окна. Потом мы услышали, как заработали пожарные – казалось, огонь нас окружил со всех сторон. Какой-то мужчина бегал по улице и, не переставая, кричал: «Моя жена погибла. Моя жена погибла». Я больше ничего не помню о той ночи, кроме того, что уже на следующее утро я нашла кошку Сэнди целой и невредимой, она всё это время пряталась в саду. Тогда же, а может пару дней спустя, мы вместе с моим дядей стояли под проливным дождём, держались за руки и смотрели на крыши наших домов, на которых совсем не осталось черепицы. Несколько ирландцев пытались приладить брезент на крыше, и я спросила дядю: «Ведь всё будет хорошо?», а он ответил: «Несомненно, я уверен, что будет, и очень скоро».

Мой отец был водителем автобуса по маршруту № 13 – из Хендона, по Оксфорд-стрит и площади Пикадилли и, кажется, через мост Ватерлоо. Он всегда возвращался домой с работы чёрный от сажи из-за пожаров, сквозь которые ему приходилось проезжать, а однажды он еле успел остановить свой автобус перед огромной воронкой от взрыва бомбы.

Как-то ночью мне не спалось. Должно быть это была зима, потому что было ужасно холодно. Папа был в ванной, когда я услышала, что он вышел, позвала его: «Папа, я не могу уснуть. Мне очень холодно». Мокрые волосы у папы, как у панка, иголками торчали в разные стороны. Он рассказал, что когда-то на фронте в окопах они плотно закутывались в одеяла, закрывая шею. Я и теперь так делаю, чтобы согреться.

Мой папа, дядя Эрн и дядя Фред были в противопожарном отряде – они дежурили в нашем районе, следили, чтобы нигде ничего не загорелось. Они сидели всю ночь, играли в карты, курили и пили тёмный эль. Как-то ночью они, должно быть, все уснули, а кто-то оставил непотушенную сигарету, из-за чего загорелась квартира, и им пришлось побегать по округе в поисках телефонной будки, чтобы вызвать пожарную бригаду.

Моя сестра, была очень миловидной девушкой. Время от времени она приезжала домой на побывку в компании разных молодых людей, которые, как правило, были военными. За ней ухаживали несколько американцев, кажется, впоследствии они погибли в Европе. Ещё она была помолвлена с парнем по имени Фрэнк Ричи, он служил во флоте, сестра перед войной работала с ним в мясной лавке в пригороде Лондона, я думаю, он был сыном хозяина. Он погиб на следующий день после окончания войны: ехал на джипе с американскими солдатами, скорее всего они праздновали победу, джип попал в аварию, и он разбился насмерть. Моя сестра была в отчаянии, мне кажется, она так и не смогла смириться с этой потерей.

Сестра дяди Эрна – Гвен – собралась уехать в Глазго к своей сестре. Моя мама тогда была на грани нервного срыва. Вся семья решила, что мне тоже следует уехать в Глазго, подальше от бомбёжек, да и мама передохнула бы. Наша поездка была настоящим кошмаром. Поезд был набит битком. Двенадцать часов, пока мы ехали, нам пришлось сидеть на своих чемоданах. Свет постоянно выключался, а поезд всё время останавливался из-за авианалётов. Помню, как кто-то из солдат, сопровождающих поезд, разносил пассажирам чай.

Когда мы, наконец, добрались до дома сестры Гвен (у Гвен и её сестры на двоих было шестеро детей), она показала на убежище Моррисона, уже заполненное ребятишками, и сказала: «Вам придётся спать наверху. Видите, здесь больше нет места». Я сразу поняла, что мне у них не понравится. К тому же они заставили меня перед сном принимать рыбий жир, а ещё пить шоколадный напиток Ovaltine, который они делали на воде – мама всегда его делала с молоком. И я решила вести себя отвратительно, чтобы от меня поскорее избавились бы и отправили домой. Я постоянно плакала и жаловалась, что соскучилась по дому. Подслушивала разговоры взрослых, когда они были уверены, что я уже сплю, и однажды они произнесли заветные для меня слова: «Надо отправить её домой. Она ужасный ребёнок».

Я пробыла там всего лишь около месяца – я действительно очень старалась. Несмотря ни на что, мне было очень интересно играть с детьми. Домой я ехала одна, и меня встречала вся моя семья кроме папы, который, скорее всего, был тогда на работе. За этот месяц у меня появился очень сильный глазговианский акцент, и моя мама даже расплакалась, потому что не могла понять ни слова из того, что я говорила.

В нашей семье были замечательные Рождественские праздники. Мы всегда готовили вкусное угощенье и много разных напитков, несмотря на все лишения военного времени. Мы всегда готовили курицу – настоящая роскошь, которую мы могли позволить себе раз в году. Мужчины обязательно что-то устраивали в Рождественскую ночь. Однажды они устроили танцы в египетском стиле, подражая ансамблю из мюзик-холла, название которого я не помню. Ещё они любили устраивать переодевания и дразниться. Можно сказать, они гордились тем, что наша семья была последней на улице из тех, что отмечали праздники, делали угря и пели песни так громко, что будили всех соседей.

Рождество 1942 года в одной из семей

Когда я стала чуть старше, мы с сестрой стали петь дуэтом на наших семейных праздниках. Единственная песня из нашего репертуара, которую я помню сейчас, – это «Сентиментальное путешествие», кажется, я пела партию сопрано. Во время всех наших представлений тётушка Ви сидела в уголке, изредка потягивая шерри, посматривала на нас очень неодобряюще и неистово вязала.

Мы всегда были голодными – в магазины не поставлялось достаточное количество продуктов. Думаю, именно во время войны мама как-то принесла домой китовое мясо. Она не знала, как его можно приготовить, поэтому просто его пожарила. Это было что-то ужасное. Что-то очень плотное, похожее по вкусу на рыбью печень. В начале войны мама и папа решили держать цыплят. Я считала их своими лучшими друзьями, и всё время просиживала в курятнике, разговаривая с ними. Мой любимый цыплёнок всё время клевался. Запах тушёных в течение нескольких часов картофельных очисток, которыми мы их кормили, был отвратительным, но зато у нас были свежие яйца, которые стоили так, будто они золотые. Мы подкладывали фарфоровое яйцо курице, чтобы заставить её нестись. Когда несушка становилась слишком старой, чтобы нести яйца, мама заставляла отца свернуть курице шею. Он ненавидел это, потому что курица продолжала бегать по саду, хоть и была уже мёртвой.

Однажды к нам в сад залетела утка. Я тут же влюбилась в неё и назвала её, конечно, Дональдом. На мой день рождения у нас было праздничное мясное блюдо с непривычным для меня вкусом. Помню, подозревала, что это был Дональд, но всё равно ела, а потом искала его в курятнике, но не нашла, закатывала истерики и много плакала.

Я помню, как мы гуляли на улице, когда праздновали Победу, и как я возвышалась над всеми, сидя на плечах дяди Фреда – он был очень высоким.

Вот, наверное, и всё. Мой папа и дяди умерли много лет назад. Моя мама умерла в возрасте 95 лет в доме престарелых в Хартфордшире, где теперь живу и я. Обе мои тёти живут в доме-интернате для пожилых в городе Клактон-он-Си – сейчас им 99 и 97 лет.

Перевод для www.world-war.ru Елены Захаревич

Источник: http://www.bbc.co.uk/history/ww2peopleswar/stories/31/a3136231.shtml