Условия, когда никаких условий нет…

В докладе о проведении операции по выводу 2-й Ударной армии из окружения начальник штаба Волховского фронта генерал-майор Стельмах и военный комиссар штаба Волховского фронта дивизионный комиссар Рябчий отмечали: «В частях не было запасов соли, поэтому употребление конины было ограничено. Среди начсостава и красноармейцев прогрессивно нарастало количество больных от недоедания, отмечалось много случаев смертности от голода». Вот это да! Стельмах и Рябчий совершенно оторваны от условий, в которых сражались воины 2-й Ударной армии. Сами они находились на востоке от Волхова в Малой Вишере (25 км). Без соли, конечно, плохо. Но голод заставил нас съесть и лошадей со шкурой, и даже их амуницию без соли. Так что сокращение потребления конины произошло не из-за отсутствия соли, а из-за отсутствия съестного вообще и коней в частности. Если в полку убьет лошадь, то ее делили на все батареи. На одного человека доставалось не более ста граммов мяса, которое сварив, макали в сахарный песок, если он был, и ели. Немало дней было и без сухарных крошек, и без сахара.

Был у нас в батарее красноармеец Нефедов – богатырь выше двух метров, он один разворачивал орудие на 180 градусов. А тут так обессилел, что ходил еле-еле. Он обратился ко мне: «Товарищ комбат, прикажите давать мне этой бурды (вода чуть мутная от небольшого количества пшенной крупы) две порции. Совсем обессилел, ноги не держат». Я велел старшине давать Нефедову две порции, на что Нефедов обрадовано мне ответил: «Ой, спасибочко вам, спасибочко большое!». Было жалко и больно видеть состояние пухнущих от голода и героически сражающихся людей, да еще произносящих «спасибочко» за мутную водичку.

В мае мне приказали отойти из-под Б. Замошья и выбрать наблюдательный пункт примерно в полутора километрах на северо-восток от Малого Замошья. Здесь метрах в 150 от нас расположился штаб батальона капитана Михаила Трофимовича Нарейкина, а в 15–20 метрах – наблюдательный пункт 120-мм минометной батареи, которой командовал мой земляк старший лейтенант Евгений Петрович Шершнев, общительный, чуткий и авторитетный человек с большим чувством юмора.

Бойцы и командиры его уважали и ценили. Командиром взвода управления был старший лейтенант Леонид Абрамович Залгаллер из Ленинграда. До войны он был студентом архитектурного института. Он любил поэзию, знал много стихов, прекрасно и с большой охотой их читал. Выполненные им панорамы местности вызывали у нас восхищение. Своей культурой и эрудицией он притягивал людей.

Со всех сторон шел непрерывный бой, мы же, заняв перешеек между болотами, а впереди – широкая поляна, по которой немцы не рискнули наступать, очутились в сравнительно «тихом» месте. Под Большим Замошьем обстановка была очень напряженная, нам приходилось отбивать по несколько атак противника в день. Глаз не смыкали ни днем, ни ночью. Спали урывками. А здесь тишина, конечно, не полная, бои-то идут вокруг нас, но не у нас. Мы привыкли, как свободная минута, задремать. И здесь выставили часовых и наблюдателей, и – спать: и днем и ночью. Через неделю отоспались вволю за все свои недосыпы.

Ель, где был мой НП, была метров 30 высотой, с нее в стереотрубу хорошо просматривался район Земтицы-Вешки, где нами была обнаружена батарея противника со складом боеприпасов, и все это огнем 5-й батареи было уничтожено. Склад боеприпасов был взорван.

Постепенно от постоянного недоедания физические силы оставляли нас. И если я в свои 19 лет вначале залезал на ель без передышки, то потом не менее трех раз отдыхал, а многие уже вообще были не только не в состоянии подняться на ель, но и ходили плохо. Командиру отделения разведки сержанту Григорию Черноусову было около 25 лет, разведчику Семидотскому – 35, остальные разведчики и связисты – в этих пределах.

В это время к нам в тыл со стороны Керести проникла группа «Герцог» с задачей поднять панику и затем уничтожить нас. Нашему командованию пришлось снимать и с обороны людей и направлять их на уничтожение прорвавшихся «Герцогов». «Герцоги» были хорошо вооружены, и каждый имел запас продуктов на несколько дней. Этот запас продуктов и вызывал особый интерес у наших бойцов, которые не только стремились уничтожить прорвавшегося противника, но и завладеть его продуктами питания. Это был единственный источник добывания пищи в тех условиях.

Наши бойцы – это истощенные и опухшие от голода люди, которых воистину качало ветром. Два пулеметчика, первый и второй номер, были совсем недавно могучими тридцатилетними бойцами, а теперь настолько истощены и обессилены, что с большим трудом тащили свой «максим» по направлению к прорвавшимся «Герцогам»; развернут его, дадут несколько очередей и снова вперед, а у убитых солдат заберут съестное, подкрепятся и опять вперед. И вот такие истощенные бойцы смогли уничтожить хорошо упитанных солдат противника и восстановить положение.

И все же обстановка ухудшалась, кольцо сжималось, снабжение и вовсе прекратилось. У М. Т. Нарейкина рядом с его НП расположилась батальонная кухня, но варить было нечего. Начал появляться щавель, с передовой выделили двух бойцов в наряд на кухню. Они пришли вечером, а утром должны были нарвать щавеля, вскипятить в воде, и эту кисловатую жидкость, еле-еле теплую, разнести по окопам. Эта кисловатая жидкость, емкостью 0,5–1 л, заменяла завтрак, обед и ужин. Наступило утро, а бойцы не встают – умерли во время сна от истощения. Или один командир роты, тоже из батальона Нарейкина, подстрелил скворца и с неимоверной радостью побежал варить суп, конечно, без ничего и без соли, а остальные, и я в том числе, завидовали этой снеди. Небольшое касательное ранение с малой потерей крови было смертельно, кто был старше 30 лет – совсем ослабли. Но главное – не было боеприпасов, не было бинтов и элементарных медикаментов. Духом же мы были сильны и уверены, что когда придет наша очередь – прорвемся. И еще удивительно, что жесткая экономия боеприпасов повысила прицельность огня. В районе узкоколейки стояла зенитная батарея и, когда было много боеприпасов, нередко била мимо самолетов противника, а тут неоднократно я видел сам – летят «Юнкерсы», и эта батарея с первой очереди сбивает самолет! Диву даешься! Ведь это очень сложно, но факт налицо, причем это повторялось неоднократно. Конечно, и мы стреляли при крайней нужде, даже пехота на патронах экономила – били только прицельно.

Примерно 15 июня было прорвано кольцо окружения в «огненном коридоре» в направлении Теремец-Курляндский и в образовавшуюся брешь было выведено большое количество частей 2-й Ударной армии, а 305-я стрелковая дивизия продолжала выполнять поставленную задачу. По слухам, было выведено из окружения тысяч пятнадцать. 830-й артполк неоднократно выделял бойцов для пополнения рядов пехоты, которая удерживала оборону в месте прорыва. Вот и 15 июня прорвали кольцо окружения и вместе с частями 2-й Ударной армии вышли и наши бойцы, которые должны были держать оборону в месте прорыва, и мы вновь выделили из огневых расчетов людей, чтобы держать оборону на востоке, а при орудиях снова осталось вместо 7 по 2–3 человека.

К 25 июня противник, продвигаясь за отходящими частями 2-й Ударной армии, подошел к огневым позициям 830-го артполка. Вести огонь прямой наводкой было невозможно, кругом густой лес, пришлось огневые позиции батарей перевести в район Малого Замошья. Единственная дорога, имевшаяся у нас на восток (настил из бревен по болоту), была захвачена противником. Продвигаться на большую землю, и самим тянуть за собой артиллерию было невозможно, так как на пути было труднопроходимое Большое Замошское болото. И вот я по телефону получил приказ от командира дивизиона капитана Маслякова: оставить НП и со всеми бойцами явиться на огневую позицию своей батареи для получения боевой задачи. Быстро собрали снаряжение, и пошли на огневую. Отошли немного и встретили партизан, которые спросили у меня обстановку. Я им доложил обстановку, они остались, а мы пошли на огневую.

Подошли к огневой, и я услышал команду: «Комбат, в ровик!». Это кричал мне старшина батареи. Я и все разведчики, и связисты, пришедшие со мной, прыгнули в ровик – это окоп недалеко от орудия, и орудие взлетело на воздух. Потом и остальные три друг за другом были подорваны, наши боевые 76-мм пушки образца 1902 года с небольшой модернизацией затвора в 1930 году. До слез было жалко эти пушки, но приказы выполняют без обсуждений. Взрывали так: в ствол забивали дерево, заряжали, удлиняли шнур, прятались в ровик, дергали за боевой шнур, и снаряд в стволе взрывался. Батарея была выведена из строя по приказу командира дивизиона капитана Маслякова, который в свою очередь получил приказ от командира полка майора Н. Н. Вязьмитинова. Так вывели из строя все орудия. На том месте до сих пор стоят два передка нашей батареи.

На случай химического нападения у нас в батарее было 20 литров бензина для дегазации. Все имущество батареи старшина Кажохин Николай Иванович собрал в одну кучу, там были и мои личные вещи. Новая выходная гимнастерка, галифе и сапоги. Он мне предложил переодеться, так как ему все это сжигать было жалко, так мы бедно жили до войны, но я приказал все сжечь. Тяжело вздохнув, старшина облил все бензином и поджег, видно было, что ему это сделать нелегко. Он ведь был из калининских крестьян, людей практичных и экономных, но не жадных. Так мы освободились от лишнего груза. В батарее осталось человек 15 раненых и человек 10, способных держать оборону. Всех раненых приказал посадить на уцелевших лошадей, и мы двинулись на восток, где получили приказ занять оборону по реке Глушица. Все это произошло 25 июня 1942 года. Раненых с лошадьми и артприборами (буссоли, стереотруба и т.п.) сосредоточили на северо-западном берегу Большого Замошского болота.

Слева от нас занял оборону 1002-й стрелковый полк нашей 305-й стрелковой дивизии под командованием командира полка, майора Арсения Ивановича Смирнова. Справа – 6-я батарея и другие батареи нашего полка. А 4-я батарея под командованием старшего лейтенанта Егорова была окружена и уничтожена немцами. Командир дивизиона капитан Масляков находился справа сзади от нас метров на сто со своим штабом. Здесь нам сказали, что командующий 2-й Ударной армии генерал-лейтенант Власов пошел выходить из окружения с группой из семи человек с партизанами.

Наступила ночь с 25 на 26 июня 1942 года, которая прошла относительно спокойно, хотя немцы не прекращали артиллерийско-минометной стрельбы. 26 июня капитан Масляков оставил меня за себя, а сам ушел по вызову в штаб полка. Вернулся он часа через три, собрал нас, командиров, и объявил приказ, из которого следовало: вести себя тихо и не стрелять, не обнаруживать противнику, а в 20.00 мы должны незаметно оторваться от противника, сосредоточиться на северо-западном берегу Большого Замошского болота и объединенными усилиями, с остатками частей 305-й стрелковой дивизии и 19-й Гвардейской стрелковой дивизии, идти на прорыв в направлении Теремец-Курляндский. Наряду с этим приказал заготовить на три дня вареного мяса. Мы уже забыли, когда мы ели.

Я снял с обороны своего заместителя по строевой части лейтенанта Сипайло, старшину батареи Н. И. Кажохина и еще одного бойца, послал их к раненым, где они должны были рассчитать, сколько нужно оставить лошадей, чтобы увезти всех раненых. Это примерно по два человека на лошадь, а остальных лошадей зарезать и наварить мяса. Они ушли, и больше я их не видел. Капитан Масляков еще говорил, что комполков спорили, кто из них старший, чтобы возглавить прорыв. Кажется, старшим стал командир 1000-го стрелкового полка, так как он имел воинское звание выше других – полковник.

А обстановка сложилась очень тяжелая. Площадь примерно 2х2 километра, занятая нашими войсками, насквозь простреливалась. Всюду лежали убитые и раненые. Кто бредит, кто лежит в воде и просит пить, кто просит перевязать, а кто, в здравом уме, просит пристрелить, так как сами уже обессилели настолько, что и застрелиться не было сил или личное оружие было изъято, чтобы не застрелился, а двигаться не мог из-за тяжелого ранения. Застрелился комиссар нашего дивизиона старший политрук Долинский. Я считал, что это преждевременно, бой не кончился, и еще не все потеряно. Перевязочного материала никакого, раненых прибавляется, а перевязать их нечем. Немцы не атакуют, обложили нас, как зверя в берлоге, бомбят и обстреливают артиллерийско-минометным огнем. Правда, один раз они попытались занимаемую нами территорию перерезать на две части, но наше командование, имея небольшой резерв автоматчиков, быстро выбило их с нашей территории.

До окружения в батарее было 118 человек и 65 коней, а теперь на реке Глушица из командиров один я (лейтенант Сипайло ушел к раненым) и два сержанта, а всех нас – несколько человек: сержант Григорий Черноусов из Пермской области, я его назначил командиром взвода управления, практически своим заместителем; командир орудия, азербайджанец, фамилию которого я забыл (в былое время в Дмитрове он отлично играл в домино); один связист и один из огневого расчета – вот и все. У нас был один ручной пулемет Дегтярева уже с пустыми дисками. К 19.00 (26.06.42г.) у каждого осталась винтовка с пятью патронами, а у меня – две гранаты Ф-1, пистолет ТТ с обоймой и автомат ППД с одним диском патронов.

Откуда ни возьмись, с левого фланга, идет писарь дивизиона Курдюков, человек с феноменальной памятью. Увидел меня и остолбенел:

– Комбат, ты живой?

Я ему ответил:

– Как видишь.

– А мне сказали, что ты убит, и я тебя уже списал.

– А я-то думаю, почему меня не кормят?

Курдюков мне ответил:

– Ничего, будешь жить до ста лет.

И ушел своей дорогой.

Лежим тихо. Черноусов мне говорит: «Комбат! Если ранит меня, пристрели!». Я подбадриваю, что мы много прошли и Муравьи отстояли, и Волхов форсировали, и М. Замошье взяли и т. д., и отсюда прорвемся. Он вроде успокоился. И вот на меня напала грусть. Думаю про себя – неужели убьют? И вдруг мелькнула мысль: сползать и попросить покурить у заместителя командира нашего дивизиона капитана Крашенниникова. У него, кажется, еще есть табачок. До Крашенниникова метров 70 назад. Своим сказал: «Сползаю, авось покурю!». Уполз. Крашенниников лежал за сосновым бревешком. Дал закурить, и так мне весело стало, хоть пляши. И в это время налет. Где лежал я – прямое попадание. Черноусова убило наповал. Санинструктор бросился к нему, снова налет. Он залез под трупы и спасся. Я прибежал обратно.

Осталось нас четверо. У моего автомата оторвало кусок кожуха, выполнявшего функции дульного тормоза. Автомат я из рук не выпускал. Или еще такое: одного моего бойца ранило – распороло живот, не повредив кишок. Кишки выпали, он их собрал вместе с мусором и вложил снова в брюшную полость. Стоит, и сквозь пальцы сочится сукровица и кровь. Перевязать абсолютно нечем, исподнее белье грязнее грязного. Этот боец был токарем одного из московских заводов, коренастый здоровяк, выше среднего роста. Я подошел и спрашиваю: «Ну, как?». Чем-то, думаю, надо подбодрить и ничего сделать нельзя. Он отвечает: «Ничего, комбат, за вами буду держаться – выйду».

Вот эту силу духа и стойкость рядовых страны Советов, эту высокую, беззаветную преданность Родине я видел в 305-й стрелковой дивизии в окружении. В условиях, когда вообще никаких условий не было. Обычно пишут или вспоминают, что вот не было того-то, и как без этого обойтись было трудно. А у нас ничего не было. Мы последние три дня не спали и не ели даже травы. Никто о куреве не говорил. Желание покурить перекрывал голод. Заядлые курильщики обычно в сытое мирное время говорят: «Я лучше голодом посижу, но без курева не могу!». Голод настоящий вытесняет желание курить. Лежим, ждем 20.00, чтобы начать отход. А часов ни у кого нет, так примерно прикидываем, сколько еще осталось. Появились два немецких разведчика – совсем недалеко. Шепотом боец-связист просит у меня разрешения снять их из винтовки, но был приказ не демаскировать передовую, оторваться незаметно! Я бойцу шепчу: «Два вшивых фрица погоды не сделают, а вот незаметно мы уже отсюда не уйдем».

Примерно в 19.00 немцы открыли ураганный автоматно-пулеметный огонь справа, спереди и слева. Не успевал иголки сосновые с шеи сбрасывать, которые сбивали с сосенок разрывные пули. Приказываю бойцу отползти в тыл метров на сорок и оттащить туда пустые диски от ручного пулемета, чтобы они нас не загромождали при отходе. Боец вскоре, уже не по-пластунски, а на четвереньках прямо-таки бежит обратно и кричит: «Комбат! Немцы!». Я на него цыкнул, чтобы замолчал, и сам пополз в тыл посмотреть. Точно! Немцы. Еще я спросил бойца, где штаб дивизиона? Он ответил, что никого нет. Я вернулся назад и приказал отходить. Метров сорок проползли, а затем уже довольно в высоком болотистом лесу мы побежали в направлении 1002-го стрелкового полка на юг, к северному берегу Б. Замошского болота. Боец, что ползал с дисками и первым обнаружил немцев, рассказал, что немцы подходят к раненому и спрашивают: «Рус! Вставай, идти можешь?». Если встал и идет – «гут», а если нет – прикалывают ножами.

Командир орудия, азербайджанец, бежал с пулеметом и все мне говорил: «Комбат! Разреши бросить пулемет, сил нет!». Я не разрешал, а затем подумал, зачем нам эта железная палка без патронов, и приказал разобрать пулемет на ходу, разбросать части, потом взял его за ствол, ударил о дерево, и все деревянные части отлетели. Изуродованный пулемет был выброшен.

Мы выбежали на небольшую болотную полянку, на другой стороне которой стоял командир 1002-го стрелкового полка майор Смирнов. Это был душевный и талантливый военачальник. Обычно моя батарея поддерживала 1002-й стрелковый полк. Так вот, выбежали мы прямо на майора Смирнова. Я такой встрече обрадовался и даже успокоился. Я к нему и докладываю обстановку и, что немцы следуют за нами. Он мне говорит: «Не может быть! У меня там заместитель (это правее, где мы были) со станковым пулеметом». Я ему: «Вы что, мне не верите?». Он: «Да нет…», – и не успел закончить фразу, как немцы выкатились цепью на опушку поляны и остановились.

Я показываю на немцев рукой и говорю: «А вот и живые свидетели». Смирнов мне говорит: «Добров, задержи их, пока я отведу полк». Я ему: «Меня свои бросили, отходим вместе». Он мне: «Я вас не брошу». Я ему: «Отходим вместе». А полк, это человек 20 от силы 30, вытянулся цепочкой, и мы пошли в направлении, где должны были сосредоточиться для прорыва. Я со своими пошли замыкающими. Все это на виду у немцев, которые стояли и не стреляли. Они, видимо, были уверены, что мы их потенциальные пленные. Отошли к болоту. Я походил там, где должны были быть лошади и раненые. Кроме разбитых артприборов ничего не нашел. В это время мы услышали далеко-далеко на востоке крики «ура!» – это наши пошли на прорыв. Примерно в 20.–21.00 я со своими занял оборону на левом фланге 1002-го стрелкового полка, подальше от гнавшихся за нами немцев. Я решил не отрываться от полка и с ним идти на прорыв, а для этого полк должен идти через меня, и нас не забудут. А вышло наоборот. Полк ушел не на восток, а на запад, и потом повернул на восток.

Снова начался артналет и бомбежки: кто стоит, кто лежит, я стою на одном колене. Мысль у всех одна: лишь бы не ранило. Ранит – попадешь к немцам. Не ранит – можно попытаться прорваться, а если убьет, то убьет. Несколько позже мы узнали, что 1000-й стрелковый полк и дивизионы нашего 830-го артполка, а также части 19-й Гвардейской стрелковой дивизии почти полностью погибли. Командир взвода управления 6-й батареи вернулся из неудавшегося прорыва, нашел меня и сказал, что впереди всех шли командиры полков и другие командиры с личным оружием, а за ними бойцы, все кричали «ура!» и шли, не сгибаясь под шквальным пулеметно-автоматным огнем врага. Наш командир дивизиона капитан Масляков дошел до нашего проволочного заграждения, то есть почти прорвался, и погиб. Он был впереди всех. Я еще пытался выяснить, почему на прорыв повели вдоль старой передовой, где через каждые 10 метров немецкий дзот с пулеметом, взять бы левее, вдоль узкоколейки. Ответа не находил.

Когда мы заняли оборону на левом фланге 1002-го стрелкового полка, прибежал откуда-то связной и объявил: «Коммунисты, в штаб полка». Это как снег на голову. Я считал, что нас забыли, а, оказывается, забыли еще и 1002-й стрелковый полк и штаб 830-го артполка! Из коммунистов был я один – кандидат в члены ВКП(б). Я встал и пошел со связным, артналет пока прекратился, вернее, затих. Смотрю, мои бойцы идут за мной, боятся меня потерять. Я их оставил недалеко от штаба полка и велел ждать. Штаб полка – это то же болото, поросшее мелким сосняком, и никаких укрытий. Подхожу, стоит командир полка майор Вязьмитинов, комиссар полка батальонный комиссар Найда, начальник штаба полка капитан Брюховецкий и парторг полка (фамилию забыл). Откуда нас собралось человек 15, не знаю. Все молчат. Говорит один парторг и примерно следующее: обстановка очень тяжелая, организованное сопротивление бессмысленно. Разбивайтесь на мелкие группы и выходите, кто как сможет! Вот так. Довоевались. Меня такое решение возмутило. Я считал, что нужно объединиться и прорываться. Начали люди расходиться. Ко мне подошли командир полка майор Вязьмитинов и комиссар Найда. Вязьмитинов осипшим голосом, полушепотом спросил: «Добров, что будем делать?». Я ответил: «Вы командир полка, вы и командуйте, а я с этого места никуда не уйду», – и сел на пенек. Они от меня отвернулись и пошли на север, но ведь лес. Десять метров прошел и меняй направление, никто не увидит.

Смотрю, два моих бойца, слышавшие мой ответ, пошли за командиром полка. Ко мне подошли какие-то женщины и стали просить меня взять их с собой. Куда я возьму, сам не знаю, что делать. Встал, и с двумя оставшимися, командиром орудия из Азербайджана и еще одним бойцом, пошел обратно к 1002-му стрелковому полку. Пришли – никого нет. Ушли, а куда? Решил пройти обратно. Ребят оставил в лесочке, сам пошел в разведку. Вышел на полянку, а по другую сторону поляны немцы стоят плотной шеренгой и машут мне рукой, крича по-русски «иди-иди!». Я поворачиваюсь через правое плечо, это я хорошо помню, что не по уставу повернулся, и вижу, идут женщины, наверное, медперсонал. Шеренга размыкается, и немцы их пропускают, похлопывая по плечам, и говорят: «Гут! Гут!». Мне же кричат по-русски, но мне показалось с акцентом: «Иди, иди! Все равно наш будешь!». И не стреляли.

Я подошел к своим, сказал, что здесь нам не пройти, не объясняя почему, так как подумал, как бы не пошли сдаваться, и мы пошли на восток к болоту. Прошли, может быть с полкилометра, сели. Лежит раненый в ногу полковник, наверное, из 19-й Гвардейской стрелковой дивизии. Видно, что отличный был строевик и хладнокровный, каких мало. В руках пистолет. Сел недалеко от него. Нужно было подумать, что предпринять. Прорываться не с кем. Значит, надо уйти в тыл к немцам, подкормиться, выждать, когда немцы уберут войска, перейдут к обычной обороне, и выходить к своим. Раненый полковник говорит мне: «Вы люди молодые и не раненые. У вас есть надежда выйти, а вот я подпущу немцев поближе, убью одного-другого, а потом себя». В это время к нам подошли командир полковой батареи 1002-го стрелкового полка и его командир огневого взвода старший лейтенант Каргинов. С Каргиновым я учился в одном взводе во Втором Ленинградском Краснознаменном артиллерийском училище. С ними был боец их батареи (уже пожилой) и лейтенант из миндивизиона нашей дивизии. С десяток бойцов из разных частей бродят. Кто они, что они – неизвестно.

Один лейтенант из 19-й Гвардейской стрелковой дивизии подошел и говорит, что нас продали, тебя, орденоносца, продали и так далее. Заходили всякие слухи, что немцы засылают к нам переодетых в нашу форму шпионов, что доверять незнакомым нельзя и т. п. Один пожилой украинец, видимо, бывал в окружениях еще в 1941 году. Он начал призывать вступать в партизанский отряд и что нужно выбирать место «ще гаще, вин туда не пийде» («вин» – это немец). Я послал своих в разведку на болото, так как с других сторон уже были немцы. Мои бегут обратно и кричат: «Комбат! Справа немцы идут гуськом друг за другом и отсекают болото от нас».

Раздумывать было некогда, я вскочил, крикнул: «За мной!». Побежал на Б. Замошское болото. Бегу и вижу: по земле натянуты зеленые нити, значит, минное поле, начиненное противопехотными минами натяжного действия. Приостановился, показал всем подбежавшим (нас оказалось уже человек семь), как нужно переходить минное поле, встал боком и, переставляя ноги одну над другой, перешел все минное поле. Все сделали так же и прошли его, а вслед за ним и другое, аналогичное. Только нити были белые, остались от зимы. Углубились в болото километра на два. Легли и закопались в мох, замаскировались. Мох оказался сравнительно сухой. Стало тихо, пробовали курить мох, но он трещит и не горит.

Весь остаток дня над болотом очень низко летал самолет-разведчик, но нас не обнаружил. К вечеру мы поднялись и пошли на запад. Вышли из болота прямо на мой НП, преодолев снова два минных поля, только в обратном порядке: сначала зимнее, а потом летнее. Рядом с землянкой стояла брошенная лошадь. Я достал пистолет, дал его пожилому бойцу и сказал: «Стреляй!». Он вложил ствол в ухо лошади, выстрелил. Вырезав немного мяса, мы направились вдоль болота к Малому Замошью и услышали, как немцы играют на губной гармошке, видимо, нам на встречу шел патруль. Мы бросились к болоту и по грудь в воде, держа оружие и мясо над головой, пошли потихоньку на запад. Выбрались на кочки в приболотном лесу. Темень. Разложили небольшой костерок и стали варить мясо, кто в кружке, кто как шашлык, и тут же полусырое ели. Потом решили двигаться ночью дальше на запад. Только выбрались из леса на полянку с кустарником, как кто-то сбил меня с ног, налетев в темноте со стороны немцев, и скрылся в лесу, а с той стороны, откуда прибежал этот «кто-то», начали стрелять короткими очередями и кричать что-то, звуки были короткие и подстегивающие.

Оказалось, что на этом болотце скопилось немало людей и, окружив его, немцы ждали, когда мы сдадимся. А сбил меня кто-то из другой группы, которая решила выходить раньше нас. Съели мы все мясо и кусок лошадиной шкуры, которая была вырезана вместе с мясом. Думаем: надо из этой мышеловки выбираться. В ночь с 27 на 28 июня в этот район прилетели наши самолеты «У-2», наверное, продукты хотели сбросить с боеприпасами, но условных сигналов не увидели. Немцы, что нас окружили, открыли по «У-2» сильный огонь, и нам под этот шум удалось проползти через их боевой порядок.

Помню, ползу слева от небольшого куста, а справа за кустом лежит немец у пулемета и кашляет. Этот фриц не стрелял, и мы около него все проползли, а подняться и задавить его, у нас уже не было физических сил. Дальше встали в рост и пошли на запад, питаясь только травой. Ноги опухли и почти не сгибались в коленях. Комары кусали нещадно. Встанешь, поставишь ноги на ширину плеч, раскачаешься и поворотом корпуса бросаешь то левую, то правую ногу вперед. Если попадает местность, где съедобной травы нет, то сознание отключается, и идешь, ничего не соображаешь. К примеру, сбоку у меня висит планшетка с картой и компасом. Нужно мне сориентироваться на местности, проверить азимут, правильно ли держим направление. Беру планшетку в обе руки, гляжу на карту, и сознание отключилось. Стою и стою. Потом сознание возвращается. Я говорю сам себе: «Фу ты, что же это я стою?». Быстро сверяю направление движения и мы, покачиваясь, двигаемся дальше. Видимо, это было что-то вроде небольшого обморока от голода. И такое состояние, чем дальше, тем чаще повторялось. Шли мы гуськом, старались след в след. Утром, когда высохнет роса, трава поднимается, и след исчезает. Впереди менялись, так как первому нужно было быть особо внимательным. Шли примерно в направлении села Речка.

В одном месте лес оборвался. Высокая по пояс трава и грунтовая дорога, на которой, слева от нас, работают наши пленные, а справа (метрах в семидесяти) у дороги дымит костер, и немец в накомарнике стоит и смотрит в противоположную от пленных сторону вдоль дороги и отмахивается от комаров веткой. Один наш пленный оперся на лопату и уставился на нас. Я гляжу на него и думаю: «Что ж ты делаешь? Ведь предаешь нас». Он, как прочитал мои мысли, повернулся к нам спиной и быстро-быстро заработал лопатой. Что делать? Обходить стороной – силы на исходе. Легли мы и по-пластунски переползли дорогу между пленными и немцем и благополучно скрылись в лесу. Пошли дальше. Если нужно было сходить в разведку, то ходили уж по очереди, по два человека. Шли по обстановке: днем или ночью. Поздно вечером, уже сумерки сгущались, мы подошли к какой-то деревне (не помню названия), где-то в районе села Речка. Очередь идти в разведку была моя и Николая Каргинова. Подползли мы вдвоем к огородам. На улице никого не видно. Мертвая тишина. Только встали и пошли огородом к дому, как справа, недалеко от нас, вроде конный въезжает в деревню. И вдруг из всех домов, включая и тот, к которому мы шли, выскакивают немцы и громко разговаривают. Видимо, им привезли почту. Мы легли и отползли к своим в кусты, где вспугнули тетерку, которая заломила крыло и не могла лететь. Мы ее поймали, разодрали, на части поделили и съели сырой. Такой вкусной пищи я никогда не ел.

Материал для публикации передал:
Владимир Александрович Добров

Продолжение следует.

Воспоминания ранее были опубликованы «Бои под Новгородом 1941-1942″, Екатеринбург 2005, Издательский дом УрГЮА. Тираж 100 экземпляров.