Тыловые скитания

Георгий Владимирович Смирных, директор спецшколы ВВС в г. Свердловске, фото 1951 г.

В один из дней в нашем дворе появился маленький, молоденький младший лейтенант, наорал на нас, отобрал наши штабные сани с 2 конями, и приказал грозно – быть готовым к перемещению с утра следующего дня. Утром мы втроем с вещами были готовы. Надо сказать, что к тому времени я обогатился – мне достался не то немецкий, не то итальянский солдатский ранец, и в нем уже завелись необходимые вещи: комплект портянок (большая добыча по тем временам), кой-какое бельишко, полотенце и даже немного продуктов: сухари, большой кусок сахара (килограмма под 2) и еще что-то с итальянских складов. Не одни мы прибыли на сборный пункт, набралась колонна человек под 300. Построились, появился младший лейтенант, представился как Баранов, сообщил, что он наш начальник и что будет стрелять «в случае неповиновения», сел в наши сани и покатил впереди колонны. Мы сами как-то разобрались в ряды и пошли следом. Не стоит и говорить, что настроение у всех было поганым, опять впереди неизвестность, да и пошли мы не в сторону фронта… Шли сначала строем, потом разбились по группам, ночевали, где и как придется, кормежки никакой. Кормились подаяниями местных жителей. От нашего начальника узнавали лишь место следующей ночевки, так и шли.

Не могу не сказать, что Баранов с момента своего появления стал нам ненавистен. Нельзя таким людям доверять неограниченную власть. Сам все время пьян, в санях и на ночлегах у него какие-то девки, пропуская колонну мимо саней, что-то орет рьяным голосом, пистолетом размахивает. Как-то так получилось, что вокруг нас с Задерой стали группироваться люди, особенно те офицеры, кто с нами пришел из Алексеевки. Баранову это страшно не нравилось, нам он угрожал, но издалека; как нашкодивший пес, он старался держаться от нас подальше.

Так подошли мы к Лискам. Здесь проходила немецкая полоса обороны. Офицеры внимательно ее рассмотрели – на крутом берегу на несколько километров вглубь создана продуманная система траншей, огневых точек на высотках, все хорошо замаскировано. И, надо сказать, оборона не подавленная, артиллерия наша явно с ней не справилась. Лишний раз я убедился, что шансов перейти линию фронта в этом месте просто не было. Но вот сам Дон в том месте не показался мне широким. Переночевав в разрушенных Лисках, двинулись на Калач, прошли уже почти половину пути, но нас развернули в направлении Миллерово по непонятным нам причинам. Командир наш Баранов совсем к тому времени исчез, то ли сняли его, то ли совсем спился и отстал. Маршрут получали от комендантов, колонна шла сама, без всяких командиров!

Повернув на юг, по направлению на Миллерово, ходко шли пару дней. Вот только голодно было – все хутора вдоль дороги были растерзаны войной. Это не могло не сказаться на состоянии дисциплины — на одном из привалов несколько человек стали агитировать найти села подальше от дороги и откормиться. Моментально возник стихийный митинг, где я обрушился на них от всей души. Целую речь закатил. Большинство меня поддержало, но все же наутро мы не досчитались нескольких десятков человек.

Февраль. Темнеет рано, и вот уже в темноте толпа вваливается в какой-нибудь хутор. Набиваемся по хатам «под самую завязку». Первая забота – ноги. Днем уже на солнце подтаивает, а к вечеру мороз опять настигает нас. Было до – 25 градусов, а с обувью вообще катастрофа. Даже у меня после перехода ноги мокрые, а это в моих довольно хороших ботинках… Первым дело сушить штиблеты. Во-вторых, неплохо что-то найти поесть. Хозяйки, надо отдать им должное, воспринимают такие нашествия как должное и готовы бы помочь, но им самим нечего есть. Сначала венгры выгребли все подчистую, а потом почти каждую ночь свои становятся на постой. Но порой угощали остатками картошки или кукурузы. И вот ведь еще горе – нет никакого топлива, даже кипяточку и того не попить. Так вот и шли. Под конец опять мы напоминали окруженцев и вряд ли были лучше виденных нами пленных мадьяр. Но дошли-таки до Миллерово. На обочине – очередной пересыльный пункт.

Примерно в двух километрах южнее городка был поселок и здание сельскохозяйственного техникума. Поселок, как часто бывает, на пригорке, а за ним огромный ров. Задера был тут в 1942 году и рассказал, что немцы ров этот огородили и загнали сюда несколько тысяч наших военнопленных. Спали прямо на земле, раненым не оказывали никакой помощи, не кормили, но на первых порах охрана была минимальной и можно было бежать. Но немцы быстро все наладили с охраной, понагнали собак, колючую проволоку в 3 ряда поставили… но также не кормили и помощи раненым не оказывали. Вот тут-то он и был свидетелем (и живым участником!) того, как наши женщины за взятки у охранников вымаливали наших солдат, выдавая их за своих мужей. Тут же в лощине он зарыл свой партбилет и удостоверение личности. Как пришли, он сразу рванул в овраг и уже под вечер радостно показывал мне свои документы, пусть подмоченные и подпорченные, но документы! Кстати, это помогло ему пройти проверку в считанные дни, и больше я его не встречал. Как строевой кадровый офицер он тут же получил назначение в войска. Я думаю, что войны он не пережил. По моим наблюдениям, это был человек, который органически неспособен щадить себя. А стремление у него было только одно – рассчитаться с немцами за свои обиды!

Пересыльный пункт переполнен. Нас кое-как втиснули на второй этаж забитого, казалось, уже до отказа здания, окон нет, проемы наскоро забиты досками, отопления никакого. Но народу внутри столько, что здание было прогрето одним их дыханием. [1] Спали так тесно, что чьи-то ноги на себе воспринимали как должное. Мне повезло – вызвали, дали газеты и поручили проводить политинформации. Это дело отвлекало от грустных размышлений и тягот выживания. Раздобыл карту и все светлое время ходил и проводил беседы. Как были внимательны мои слушатели! Ведь мы долгое время не представляли, что вообще происходит в стране. Вопросы: «А брал ли немец Москву?», «А Сталин жив?» воспринимались как должное. Все это следствие длительного пребывания на оккупированной территории, подверженности вражеской пропаганде, отсутствия воздействия на солдат со стороны наших политработников. Были вопросы, на которые я не мог ответить, потому что знал лишь только то, что было написано в данных мне газетах. Поэтому просто отвечал, что сам не знаю. Надо сказать, что эти политинформации были для большинства возвратом в советское настоящее.

Однажды ко мне подошел человек, представившийся уралмашевцем Елисеевым, он помнил меня по моим лекциям на заводе. Он был снабженцем в одной из местных частей. Пригласил к себе на квартиру, хорошо накормил, даже самогону поставил (от него я отказался), поговорили, вспомнили дом и семьи. Встречались еще дважды, но потом он стал более официален и больше уже на контакт не шел. Видимо, наши беседы кому-то не понравились.

Через несколько дней я был вызван опять к следователю. Маленькая комнатка, разгороженная плащ-палатками на несколько частей. В каждом углу идет допрос. Молодой, очень вежливый казах в форме особиста первым делом приказал выложить на стол содержимое карманов. Сразу же взял и внимательно изучил и партбилет, и удостоверение личности. Потом внимательно прочитал конспект моей политинформации. Затем подробно допросил об обстоятельствах окружения, где, как долго и с кем находился. В очередной раз поведал ему свою историю (видимо, от огромного количества детальных пересказов всех этапов окружения они так хорошо сохранилось в моей далеко не юной памяти!). Особо его интересовали характеристики и фамилии работников Политотдела 28 Армии, детали их поведения, даже привычки. Все было вежливо и тактично.

Я понимал сложность его задачи и стремился ему помочь своим откровением. Один только вопрос меня обескуражил: «А почему вы не застрелились?». Все дни болотного сидения вдруг нахлынули на меня, и я ответил так, как, видимо, ему не отвечал еще никто: «Дайте мне ваш пистолет. Я могу это сделать прямо сейчас. В окружении первое время было не из чего». Уже в конце допроса, возвращая мне мои вещи и документы, он прямо сказал, что не сомневается в моей честности, но предупредил, чтобы я готовился к трудностям. «Строевых мы сразу же уполномочены отправлять в части, а вас, политработников, еще ожидает процесс определения с партийностью», так сказал он мне на прощание. Несколько позднее я узнал решение о направлении меня в распоряжение управления кадров Фронта. Через пару дней мне и еще одному товарищу (забыл его фамилию) и выдали по справке такого примерно содержания:

«Батальонный комиссар Смирных Г.В., прошедший проверку ОО Миллеровского сборно-пересылочного пункта, направляется в Ваше распоряжение», печать, подпись.

Очень хорошо помню, как мы пошли на запад, нашли в каком-то хуторе управление кадров, а там, забрав мое направление, выдали новое – на курсы переподготовки офицерского состава в … Миллерово!!! Так завершился очередной этап моего тылового анабасиса.

На этот раз вновь перед нами группа каменных полуразрушенных строений на восточной окраине города. Курсы смешанные, и после заполнения анкет и выяснения уровня моего образования (интересовало, кстати, только военное), меня назначают в группу подготовки командиров батальонов. Нас человек 20, не больше. Большая часть – это командиры взводов и рот. Группе выделили отдельное спальное помещение, с двухярусными койками и постельным бельем, а также комнату для занятий. Командовал нами довольно пожилой, израненный на фронте майор. Появился учебный план, программа, были назначены преподаватели. Курсы были организованы быстро, по-военному, во всем чувствовался четкий распорядок. Вскоре началась напряженная учеба. Без хвастовства могу сказать, что я быстро восстановил знания, полученные на Белебеевских курсах, выбился в передовики. Только отсюда, с курсов, наконец-то смог послать первые настоящие письма домой и дать свой новый адрес. С нетерпением ждал ответа.

И тут, видимо под воздействием пережитого, я тяжело заболел, попал в госпиталь и провалялся там почти месяц. Вернулся, когда занятия уже шли вовсю. Нас переобмундировали, я даже свои «шпалы» прикрепил в петлицы (погон нам не дали), но в город, почему-то не выпускали, а содержали как курсантов военного училища. Зато назначали дежурными по комендатуре, я побывал там дважды, без особых происшествий. Учение шло нормально, и мы уже прикидывали на какой участок фронта попадем после окончания, как нас неожиданно…

Ранним утром раздается сигнал «подъем» и на улицу выводят подразделения, укомплектованные окруженцами (на курсах было и такое деление), окружают автоматчиками, дают команду снять новое обмундирование, выдают «сильно б/у» и под конвоем ведут на вокзал. Сначала нас охраняют как преступников, на протяжении длинного и неспешного пути (мы не «литерный» груз!) знакомимся с конвоем (им было сказано, что мы шпионы!) и далее везут нас как обычных мобилизованных (их ведь также возили под охраной!). Наконец эшелон приходит в Калач, и нас сдали в лагерь 258. Невесело, но ясно, что высокое начальство решило подстраховаться и перепроверить нас еще раз… А нам каково было – этим никто не интересовался. Прибывшие позднее рассказали, что командир нашей группы майор-фронтовик, прибывший на занятия и узнавший о нашей судьбе, высказался громко и ясно: «При царизме за бегство из плена ордена давали, а здесь…» далее следовало столь нелицеприятное выражение про наше командование, что я и сейчас не решусь предать его бумаге! Не знаю, поплатился ли он за свою храбрость, но подозрительность в те времена лилась сверху вниз обильно.

Странный был этот лагерь. Начать с того, что нас, прибывших вечером, в него не приняли, а распустили до утра по соседним хатам. Охрана наша куда-то испарилась, и мы были просто брошены. Утром пошли к лагерю. Обозначены ворота, стоят какие-то будки контрольно-пропускного пункта. Выход строго по пропускам, охрана с винтовками и никаких заборов, ни деревянных, ни проволочных! Большая территория ограничена кое-где кустами-посадками, а в остальном – пропахана неглубокая условная линия. Предупреждают, правда, что выходить за эту условную линию нельзя, все покидать лагерь должны только по пропускам и через КПП. И дисциплина была что надо! Ведь основная масса скопившихся здесь людей, жаждущих отправки на фронт, была заинтересована в скорой проверке и безропотно подчинялась всем требованиям. Хотя, что скрывать, многие по ночам пользовались «прелестями» городской жизни. Внутри лагеря расположены глинобитные и досчатые бараки. Сколько – точно не скажу, но много. А еще бараки администрации, караула, кухни, склады, а также особо охраняемый барак на отшибе. В бараках для проверяемых кое-где были нары, но в том бараке, куда я попал, спали прямо на полу, правда, на соломе. Мне думается, что в прошлом это был какой-то животноводческий совхоз.

В течение всего дня народ предоставлен сам себе. Наша, довольно дружная, группа организовала для себя какое-то подобие распорядка: после подъема делали зарядку, старались поддерживать самих себя в человеческом обличии, брились, стриглись, чистились по возможности. У одного из нас была бритва, и он превратился в парикмахера, кое-кто рукодельничал, все штопали свое вечно рвущееся обмундирование. На память об этом лагере мне осталась сшитая там фуражка, которую мне сделали за плату. У нас ведь даже завелись деньжата – на курсах пару раз нам даже выдавали зарплату. Регулярное питание было налажено, но кормили впроголодь – на сутки буханка хлеба на четверых, да еще утром и вечером по тарелке «баланды» — болтушки из муки, в которой один раз я выловил даже кусочек мяса. Из развлечений были домино, шашки и шахматы. В домино я так и не научился играть до самой старости, но вот шахматы любил и играл в них довольно хорошо (правда, разряда никакого не имел, не были они популярны в дни моей юности). Устраивали мы и целые турниры – барак на барак, и даже однажды я дал сеанс одновременной игры, не глядя на доску. Но большей популярностью все же пользовались карты: игра в преферанс не прерывалась порой даже по ночам.

Своеобразно проводилась в лагере вечерняя поверка: бараки строились в колонну по 4 человека и выходили на большой вытоптанный сотнями ног плац. Там эти колонны размыкались и начинали движение друг на друга, так, чтобы можно было всмотреться в лица. И было несколько случаев на моей памяти, когда люди опознавали старост, полицаев, дезертиров и прочих предателей. Тут же я повстречал и Василия Афонасьева, который был нами оставлен в хуторе Высоком под видом сапожника. Он поведал, что нам повезло, что мы все не остались в том хуторе: через пару дней в хутор прибыли каратели и перевернули все вверх дном в поисках нашей группы. Его спас старик-староста, уже в первый день убедившийся, что он настоящий сапожник. Так он и дожил в хуторе до его освобождения нашими войсками.

Вообще в лагере было много старшего комсостава, и знакомства завязывались очень легко. В один из дней я был вызван на очередную проверку, получил пропуск, вышел через КПП и самостоятельно пошел в город. Там в комендатуре со мной была проведена очередная беседа, но на сей раз краткая. Пожилой офицер задал несколько формальных вопросов, поглядел в какие-то списки и отпустил меня. Товарищи в бараках говорили, что к тому времени всем проверяющим уже стала полностью ясна трагедия нашего разгрома под Харьковом в июле 1942 г., они уточнили перечень всех окруженных частей и тех участков местности, где они закончили свое существование. Но я сам лишь через 30 лет в мемуарной литературе прочитал, что наша 28 Армия была полностью разгромлена, по картам проследил путь нашего отступления и окружения в районе Дона. Тогда же мне стало ясно, что рвани мы в последний момент на юг, мы могли бы еще выйти на соединение с 6 Армией. Но судьба распорядилась иначе…

25 июня 1943 года в Калачевском РВК я получил очередную справку о прохождении спецпроверки и отправился искать управление кадров Фронта. Кстати запомнилось, что военкомом в Калаче был офицер – немец по национальности и коммунист! Найдя УК в Миллерово, я получил здесь же первые письма из дома. К счастью, их никто не уничтожил за время моего пребывания в лагере, и они спокойно меня дождались. Настроение резко улучшилось – дома все в норме, я проверен, перепроверен и все-таки признан незапятнанным. Что ж, батальонный комиссар Смирных, — в бой!

Но опять ничего из этого не вышло! Подразделения резерва Юго-Западного Фронта были разбросаны по близлежащим хуторам. Наше подразделение (кстати, опять сплошь составленное из окруженцев, проверенных уже трижды!) передвигалось из одного хутора в другой многократно. Это была пора большого безделья. Младших офицеров еще выдергивали на пополнение, а вот чином повыше – практически нет. Полковника Константина Васильевича (фамилию не помню), бывшего комдива, старшего батальонного комиссара Иванова, батальонных комиссаров Рябышева, меня, многих других, вероятно, стеснялись (как увидим, до определенного момента) посылать командирами взводов, а большего дать боялись… Вот и просидели мы в резерве до октября 1943-го!

Размещались мы по хатам, по 2-3 человека, но на постой определяли уже квартирмейстеры, порядка стало больше. Рота фактически собиралась только дважды в день – в столовой. Кормили по тыловым нормам, но терпимо. Многие как могли, помогали хозяйкам, получая порой «приварок» в виде пары «огирок» или неизменной кукурузы. По мере уборки урожая можно было разжиться и картошкой. В роте старших офицеров никаких занятий не было – каждый убивал время по-своему. Кадровые офицеры получали назначения быстрее. Помню, как однажды меня послали за чем-то в Калач, и по просьбе одного майора я отправил его письмо домой. Получив назначение в 240 гв. стрелковый полк я узнал в его командире того самого майора, но уже получившего очередное звание – подполковника Александра Ивановича Шишкина. На должность замкомандира дивизии был назначен и самый ярый преферансист в роте, мой приятель, полковник Константин Иванович. Запомнил я его еще и потому, что перед расставанием он дал мне несколько очень дельных советов бывалого фронтовика и, между прочим, сказал: «В бою слушайся внутреннего голоса. Чувствуешь, что из этого окопа нужно уйти – уходи немедленно». Надо честно сказать, что в правильности сказанного я имел шанс убедиться неоднократно. Спасибо, Константин Иванович!

Запомнился этот резерв мне и моей вечной проблемой с зубами. Направили меня в санчасть в город к стоматологу. Несколько дней там я прожил, обратно в роту даже не отпускали. Огромной величины и объема военный стоматолог (молодой еврей) рассверлил мне 4 зуба, залечивая их постепенно, но, в конце концов, заявил, что цемента у него нет. «Я вам поставлю временные пломбы, — сказал он. И, ничуть не смутившись, добавил: «Вам ведь на фронт, попадете в госпиталь по ранению – там вам их и доделают, а убьют – ну тут вам ничего не нужно будет!». Этим было положено начало моей полной катастрофе с зубами в послевоенное время. Временные пломбы выпали очень скоро, на фронте было не до зубов, а когда я попал в Полтавский госпиталь по ранению, зубы уже пропали. Что еще осталось в памяти о резерве, так это дорогущий рынок (нам платили уже жалование, и тут я впервые оформил аттестат на семью) и полное отсутствие садов в этом благодатнейшем крае. Изредка меня привлекали для проведения политинформаций в ротах младших офицеров, но хотя я и еще носил звание политработника, я понял, что назначение я получу скорее по строевой части. Проклятое определение «окруженец» било метко и больно.

Описывая пребывание в резерве, может сложиться впечатление: веселая, сытная, беззаботная жизнь, в то время как люди воюют и умирают. Не совестно? Совестно, и еще как! Но всякие попытки ускорить свою отправку на фронт подавлялись в зародыше и таким образом, что больше этот вопрос и поднимать не хотелось. В отношении к нам высокого начальства сквозило недоверие и, с каждым месяцем наших побед, оно становилось сильнее. Типичным был ответ: «Вот пусти тебя на передний край, а ты к немцам не уйдешь?» Вот и хочется спросить всех наших вождей: а за что нас так свои-то били?

Помню пожилого уже младшего лейтенанта-комвзвода. «У меня за 1941-42 годы семь ранений! В моем теле до сих пор 11 осколков! Меня раненого, без сознания бросили под Айдаром, когда немцы были уже под Россошью, а теперь говорят – иди, искупай кровью свои грехи!».

Где-то под конец сентября на базе резерва начали формировать штурмовой батальон. Отобрали около тысячи человек, разбили на роты, обмундировали и увезли. Слухами земля полнится, и вот от проезжавших легкораненых узнаем судьбу тех ребят. Привезли их на берег Днепра, вооружили легким стрелковым оружием и приказали на подручных средствах форсировать реку! Позднее, в очередном резерве под Днепропетровском, встретил я одного из них, и он рассказал подробности. Пересказывать не буду – вскоре я сам поведаю примерно такую же историю. Однако, надо все же сказать, что батальон тот переправился через Днепр, засел на берегу и даже отбил танковую атаку немцев одними гранатами. Осталось их несколько десятков из тысячи!

Через несколько суток после отправки первого штурмового батальона резерв снялся и быстрыми переходами двинулся вслед за наступающим Фронтом. Названия хуторов не помню, но шли мы в направлении Запорожья. Кое-где нас подбрасывали на машинах, но, в основном, шли своим ходом. На одном из хуторов построили и зачитали приказ маршала Василевского, суть которого сводилась к тому, что окруженцы должны искупить свою вину кровью. Какую вину, нам так и не пояснили, но быстро начали формировать очередной батальон уже невзирая на звания.

[1] Как мне, историку, не вспомнить рассказ как в спальню императрицы Елизаветы Петровны в Петергофе на ночь загоняли взвод преображенцев и приказывали «дышать шыбче»!

Продолжение следует.

Материал подготовлен внуком полковником запаса
Игорем Александровичем Сабуровым