Суд огласил приговор

Читайте также:
«Таков наш век: сегодня ты, а завтра я…»
Пребывание во Внутренней тюрьме

В последних числах августа мы с Лизой вернулись в Москву, так как на даче, где не было отопления, стало холодно. Весной, до отъезда на дачу, я всегда играла во дворе с соседским мальчиком, сыном В.И. Дудакова – начальника группы, в которой отец работал последние месяцы перед арестом. И вдруг теперь, при первой же нашей встрече, он заявил, что его мама не разрешает со мной «водиться», потому что мой папа арестован. Мне было всего три года, ему – четыре и мы оба, конечно, не понимали смысла запрета, но мою маму это очень взволновало. Во избежание повторения подобных инцидентов, она попросила Лизу и бабушку Софью Федоровну гулять со мной не во дворе, а в расположенном неподалеку зоопарке.

Вскоре мама получила извещение, что 26 сентября предстоит конфискация нашего имущества. Вопреки логике, она состоялась не после суда, который вынес это постановление, а за день до него. Другими словами, весь сценарий был подготовлен еще тогда, когда принималось решение об аресте отца.

В тот день мама взяла отгул, вызвала своих родителей и маму Марию Николаевну, а меня с Лизой отправила на Октябрьскую, чтобы я не присутствовала при этой тягостной церемонии. К тому времени, большая комната, в которой мы жили, уже была переведена на имя мамы, так что конфискации подлежало только то, что находилось в меньшей комнате. Два пришедших сотрудника НКВД – Альтшуллер и Стрелец – сняли печать с двери, ведущей в кабинет отца из коридора. Но она оказалась такой узкой, что выносить через нее мебель было невозможно. Тогда они распечатали вторую дверь — между комнатами – и приступили к выполнению задания. Это оказалось непростым делом, так как лифта в доме не было и им приходилось на руках нести по лестнице тяжелые вещи с шестого этажа на первый, а потом снова подниматься наверх. Маму, двух моих бабушек и дедушку посадили в другой комнате. Там же сидел и понятой – дворник К.Г. Юсупов. Его вся эта процедура явно тяготила, и когда Мария Николаевна робко попросила разрешения взять несколько книг на память, он сказал, чтобы они делали все, что хотят и брали все, что угодно – он ничего не видит и не слышит, и вообще это первый и последний раз в его жизни, когда он согласился выступать в такой роли. После этого мама, обе бабушки и дедушка дружно принялись за работу. Пока сотрудники НКВД, ругаясь и пыхтя, стаскивали вниз мебель, мама снимала с полок наиболее важные с ее точки зрения книги, которые, как она считала и верила, могут когда-нибудь пригодиться отцу. Мария Николаевна и Софья Федоровна переносили их – одна в ванную комнату под ванну, другая – в кухню под матрац раскладушки, на которой спала Лиза. А Максимилиан Николаевич засовывал книги под матрац моей детской кровати. Благодаря этому несколько десятков книг отца удалось сохранить. Таким же образом был сохранен и чернильный набор, стоявший на его письменном столе. Конечно, сотрудники НКВД не могли всего этого не видеть и прекрасно все понимали, но они ни на что не обращали внимания, скорее всего даже радовались, что им останется меньше работы.

Вначале они вынесли зеленый диван с валиками и огромными подушками, затем письменный стол, кресло и стулья. Наконец дошла очередь до пианино. Не имея специальных ремней и какого-либо опыта в этом деле, они волочили его по ступеням лестницы, пока между третьим и четвертым этажами не раздался «взрыв» — лопнула дека. Оставшиеся книги и журналы, альбом с фотографиями и пачку фотокарточек, а также серебряный портсигар с дарственной надписью, врученный отцу при организации РНИИ, они положили в мешок, после чего оторвали от стены прибитый к ней книжный стеллаж. Среди конфискованных книг оказалась «Техника ракетного полета» 1936 г. Эйгена Зенгера, «Проектирование воздушных сообщений» (1937 г.) Н.А. Рынина, «Полет птиц и машин с машущими крыльями» (1937 г.) М.К. Тихонравова, «Введение в космонавтику» (1937 г.) А.А. Штернфельда, несколько книг К.Э. Циолковского и др.

По завершении «операции» обе двери кабинета отца были вновь опечатаны и составлен акт с описью конфискованного имущества, которое перевозилось на склад административно-хозяйственного Управления НКВД в усадьбе Покровское-Глебово на Волоколамском шоссе.

27 января 1939 г. оценочная комиссия определила стоимость нашей мебели всего в 430 рублей (кроме пианино, оцененного в 5000 рублей). Затем мебель сдали, как следует из составленного тогда же акта, на склад реализации. Все попытки мамы, подкрепленные удостоверением Одесского музыкального техникума и справками свидетелей, вернуть принадлежащее лично ей пианино, результата не дали. К счастью, именной портсигар отца сохранился и был возвращен маме 19 октября 1940 г.

А 6 октября 1938 г. у нас на Конюшковской появились соседи – семья молодого милиционера Ивана Прокофьевича Панишева, который только что женился на совсем юной, очень симпатичной девушке Августе. Оба были сотрудниками НКВД. Отношения с этой семьей у нас с самого начала сложились теплые и дружеские. Вскоре у них родились один за другим два сына, и им, конечно, стало очень тесно в маленькой комнате. Но Августа так полюбила мою маму, что отказывалась переезжать куда-нибудь без нее. Лишь через много лет, в 1952 г., удалось поменять квартиру на Конюшковской на две большие комнаты в огромной коммунальной квартире на Малой Бронной улице, и еще долгие годы мы оставались близкими соседями.

26 сентября 1938 г. под председательством В.В. Ульриха состоялось подготовительное заседание Верховной коллегии Верховного Суда СССР, на котором слушался вопрос о предании С.П. Королева суду. После заседания с отца взяли расписку в том, что им получена копия обвинительного заключения.

На следующий день, 27 сентября, в том же составе состоялось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР. Как следует из протокола заседания, на вопрос председательствующего, признает ли Королев себя виновным, «подсудимый ответил, что виновным он себя не признает и данные им показания на предварительном следствии он отрицает». Далее отец добавил, что «участником контрреволюционной организации он никогда не был и, конечно, он не знал никаких участников организации». В конце протокола отмечено: «В последнем слове подсудимый просит учесть его молодость, его преданность Правительству и Партии и просит дать ему возможность плодотворно работать в области авиации».

Суд удалился на совещание, по возвращении с которого председательствующий огласил приговор:

«Признавая Королева виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-7, 17, 58-8 и 58-11 УК РСФСР, и руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР Приговорила:

Королева Сергея Павловича к тюремному заключению на десять лет с поражением в политических правах на пять лет и с конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества».

Можно представить, что пережил отец, услышав такой приговор! Долгих три месяца он с нетерпением ждал суда, готовился к нему, оттачивая аргументацию, надеясь наконец-то сказать там всю правду. Он был убежден, что следователи Быков и Шестаков ничего не понимают, это просто пешки, выполняющие чей-то нелепый приказ. На суде все должно быть иначе, члены суда наверняка серьезные люди. Он ни в чем не виноват и это очень легко установить – ведь никаких доказательств его вины просто не существует. Он может все объяснить. Но… его объяснения, оказывается, никого не интересовали. Все шло по заранее намеченному плану. Зачем судьям тратить время на никчемные разбирательства? У них и без того много работы. Подобных дел – тысячи. Что же касается судьбы одного, отдельного взятого человека, то разве стоит об этом задумываться? Главное – всеобщая борьба с «терроризмом и вредительством». И вот он, этот отдельно взятый человек, мой отец, стоит, слушая убийственные слова, перечеркивающие всю его жизнь. У него без каких на то причин отнимают любимую работу. Он уверен, что может принести много пользы своей стране, что работа, от которой он теперь оторван, чрезвычайно важна для обороны, а из-за ареста его и В.П. Глушко она фактически остановилась.

 

Его обрекают на бесправное тюремное существование, и он бессилен что-либо изменить. Вместо освобождения его возвращают в Бутырскую тюрьму. Он удручен, подавлен, но не сломлен. Десять лет – это не расстрел. Еще не все потеряно.

Однажды в начале октября у мамы в Бутырской тюрьме не приняли денежную передачу, сказав, что ее мужа здесь больше нет. Где он – не объяснили, но она уже знала, что заключенных иногда переводят в другие тюрьмы, и бросилась его искать. Однако ни в Матросской Тишине, ни в Лефортовской или Таганской тюрьмах его не оказалось, и передачу не взяли нигде. Вечером Ю.А. Победоносцев сообщил, что по сведениям, просочившимся в институт, суд уже состоялся и отца должны отправить этапом из Москвы. Официальных сведений о суде и приговоре ни родственники, ни сотрудники не получили. По слухам, накануне отправки заключенных всегда переводили в пересыльную тюрьму в районе Красной Пресни, а затем сажали в вагоны на расположенной неподалеку товарной станции. И вот мама с Марией Николаевной несколько вечеров подряд бегали по путям этой станции в надежде хоть на секунду увидеть моего отца. Так продолжалось до тех пор, пока какой- то сердобольный человек не подошел к ним с сочувствием: «Что вы здесь делаете? Надеетесь увидеть своих? Но это невозможно: день и час неизвестны, путь неизвестен. Подвезут их, бедолаг, к самому составу, поставят в два ряда, прикажут присесть на корточки, посчитают по головам, все ли на месте, а затем — команда «по вагонам», и повезут их в дальние края». Так мама с бабушкой и ушли ни с чем. Потом мама еще раз обошла все известные ей московские тюрьмы, но ни в одной из них отца не было. Стало ясно, что его увезли.

И действительно, 10 октября 1938 г. он уже оказался в общей камере №70 Новочеркасской пересыльной тюрьмы. Что его ждет? Он безвинно осужден, это горько, обидно, оскорбительно, но нужно использовать любые возможности, чтобы выйти на свободу и продолжить дело создания ракетного самолета. Надо бороться — писать, просить, требовать. И отец продолжает борьбу. Он подает протест Верховному прокурору СССР, пишет наркому внутренних дел Ежову, 20 октября обращается с заявлением к председателю Верховного суда СССР, однако ответа не получает. 29 октября он вновь пишет заявление на имя Верховного прокурора СССР, в котором максимально сжато излагает суть вопроса и просит пересмотреть его дело.

«Верховному Прокурору СССР г.Москва

от заключенного Новочеркасской тюрьмы

Королева Сергея Павловича, 1906 г. рожд.

В порядке прокурорского надзора

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вас в порядке прокурорского надзора пересмотреть мое дело, т.к. я осужден 27 сентября с.г. в г. Москве Военной Коллегией Верхсуда неправильно и в предъявленных мне обвинениях совершенно невиновен.

Я авиационный инженер и летчик, окончивший (МВТУ–Н.К.) в 1930 г. С 1931 г. и до ареста работал в совершенно новой области авиационной техники – по ракетным самолетам. Эта область работы настолько нова, что до 1935 г. вообще никаких экспериментов не велось, были лишь изыскания и до сего дня нам не известны случаи осуществления даже в передовых странах за границей самолетов подобного типа.

Мне же с моими товарищами по работе (инж. Глушко–ныне также арестован) за эти годы удалось провести многочисленные эксперименты и в конце 1937 г. осуществить впервые в технике небольшой ракетный самолет. В 1938 г. Он был мною успешно испытан на земле с хорошими результатами. Этот самолет, все отчеты об испытаниях и проч. находятся и сейчас в НИИ №3 НКОП в г. Москве, где я работал до своего ареста. Но ряд лет группа лиц из НИИ №3 во главе с ныне техдиректором Костиковым упорно травили меня и мои работы, которые имеют совершенно исключительное оборонное значение. Всеми способами они старались меня убрать из НИИ №3, прибегая к самым гнусным приемам, о которых я писать здесь не буду из-за недостатка места.

Они же (Костиков) ввели в заблуждение НКВД, и 27 июня с.г. меня арестовали, причислив к группе ранее арестованных в Институте лиц. Мне предъявили обвинение во вредительстве и участии в антисоветской организации. Я заявлял и заявляю, что никогда вредительством не занимался и ни в какой организации не состоял и ничего подобного и не подозревал. Несмотря на то, что я был арестован в момент достижения успеха в своей многолетней работе, следователи Vll отдела Шестаков и Быков избиениями и издевательствами заставили меня подписать ложные показания на себя. Я 3 раза писал об этом Вам протест, то же Н.И.Ежову, но Суд не разбирая дела по существу, осудил меня на 10 лет тюрьмы.

В результате; я осужден невинным, причем обвинен в преступлении по делу, которое является целью моей жизни и мною создано, как реализация идей нашего ученого К.Э. Циолковского. Я оторван от дела в период его успешного развития и работа стоит, т.к. арестован и Глушко. Этим нанесен ущерб СССР, т.к. указанные работы чрезвычайно важны и нужны. Прошу Вас пересмотреть мое дело, причем все расчеты и сведения мною могут быть доказаны.

1938 г. 29 октября С. Королев».

Ответа снова нет, а время безвозвратно уходит. Нельзя опускать руки, надо действовать. 10 ноября 1938 г. Отец повторно обращается к председателю Верховного суда СССР.

«г. Москва Председателю Верховного Суда СССР

От заключенного Новочеркасской тюрьмы НКВД

Королева Сергея Павловича, 1906 г. рожд.

ЗАЯВЛЕНИЕ

20 октября с.г. я обратился к Вам с заявлением с просьбой в порядке судебного надзора пересмотреть мое дело, т.к. 27 сентября с.г. я был осужден в г. Москве Военной Коллегией на 10 лет тюремного заключения неправильно, и в предъявляемых мне обвинениях ст.58 п.7,11 и 8/17 я совершенно невиновен. В упомянутом заявление я уже заявлял, что никакой вредительской деятельностью я никогда не занимался, ни в какой антисоветской вредительской организации я никогда не состоял и ни о чем подобном не знал. Там же я кратко излагал обстоятельства, при которых следователи VII отдела НКВД Шестаков и Быков путем избиений меня и издевательств заставили меня написать вымышленные ложные показания, от которых я отказался еще до суда, заявив обо всем этом Наркому Ежову (31/8с.г.), прокурору Вышинскому (14/Vlll и з31/Vlll) и начальнику VII отдела НКВД(14/VIII). Однако все мои заявления, равно как и мое заявление на суде 27/lХ с.г. остались безрезультатны, и я осужден на 10 лет тюрьмы, будучи совершенно невинным. Никто (ни следователи, ни суд) не рассматривал моего дела по существу, да и никакого «дела» у меня и нет, а все составляют грубо извращенные факты и обстоятельства, в которых никто не хотел объективно разобраться. Поэтому я обратился к Вам с заявлением 20/Х, а в настоящем заявлении я к ранее изложенным обстоятельствам хочу добавить некоторые факты, могущие разъяснить мою невиновность. Так, в данных мною под давлением следствия показаниях написано:

1. Что я состоял в антисоветской организации и знал, что в ней состояли б.директор Института Клейменов, техдиректор Лангемак и инж. Глушко и что Лангемак, якобы завербовавший меня, давал мне вредительские задания (о них я скажу ниже), которые я выполнял. Это все ложь, как я уже и говорил ранее, и я неоднократно просил дать мне очную ставку или хоть показать мне показания этих людей, но в этом мне отказали. Показания этих людей на меня (если они есть) или клевета или ложь.

2. Что я неверно делал расчеты или проекты ракет, над которыми я работал в НИИ №3 НКОП, например, по объекту 301/201. Это все ложь, т.к. в деле объекта 301/201 в секретной части НИИ-3 можно найти два акта технической комиссии РКАА (НИТИ РККА) и заключение консультанта из ВВА им. Жуковского, бригинженера Пышнова о том, что все проделанные расчеты удовлетворяют требованиям. Кроме того, все расчеты обязательно подвергались проверке и обсуждению на техсовете, о чем на них и в деле 301/201 есть отметка. Наконец, за всю мою работу по ракетам ни разу расчеты не подводили нашу работу. Аналогично по другим объектам (напр.318/218).

3. Что я вел работу без достаточно разработанной и обоснованной теории. Это все ложь, т.к. в трудах НИИ-3 «Ракетная техника» №1,2,3,4,5 и в журнале «Техника воздушного флота» №7 за 1935 год, а также в делах объектов №301/212 и 318/218 напечатаны работы мои, инж. Щетинкова, инж. Дрязгова и других работавших со мной инженеров по вопросам теории ракет. Теория ракет именно нами и разработана в тех пределах, как это позволяло время (с 1935 г.) и новизна дела.

4. Можно сказать «венцом» или завершением моих работ над ракетами было создание мною и инж. Глушко (ныне арестован) в период с 1935 до 1937 г. ракетного самолета – ракетоплана. Такая работа не сделана еще нигде и за рубежом. Я провел 30 испытаний машины на земле с работающим ракетным двигателем и 100 испытаний разных (пробная заливка баков, проба арматуры и проч.). Количество этих испытаний ничтожно для такого большого, технически сложного и нового вопроса – проблемы, как ракетоплан. Простой автомобиль, хорошо изученный, испытывают десятки раз. Но меня заставили написать, что я умышленно затягивал выпуск машины, увеличивая число испытаний, что когда я и инж. Глушко испытывали зажигание, то хотели взорвать объект и т.п. Это все ложь, т.к. ракетоплан цел и невредим и находился до дня моего ареста в НИИ №3 НКОП (27 июня с.г.). Никаких взрывов на нем вообще не было, и он, и мотор целы. А в обвинительном заключении сказано, что в 1935 г. (!) я взорвал ракетоплан(!). Подобные примеры можно привести еще, но нет места.

5. Так все прервано, извращено в этих показаниях, да иначе и быть не могло, т.к. меня заставляли писать неправду, извращая факты. Следствие, как я уже указывал в предыдущем заявлении, было введено в заблуждение ныне техдиректором НИИ-3 Костиковым и его группой (Дедов, Душкин, Калянова), которые травили меня и мои работы ряд лет и дали ложные сведения НКВД (я их видел, но не читал). Они же составили акт от 20/VII с.г. что все эти лица никогда не видали моих объектов в работе, а Дедов и Калянова вообще не видали некоторые из них даже в чертежах! Моя же просьба о грамотной экспертизе была отклонена.

6. Обвинительное заключение сильно отличается от «показаний» тем, что в нем абсолютно все так извращено и перепутано, что некоторые пункты даже трудно понять (например, о том, что я сделал ракету, работавшую вместо 60 секунд 1-2 секунды. Что это такое?) и т.д. Весь этот ком лжи и извращенных фактов получился результате вопиющей безграмотности и пристрастия ведших мои допросы.

7. В приговоре сказано, что я тормозил «образцы вооружения» Но я никогда не работал над «образцами»! Я вел научно-исследовательскую проблемную работу (с 1935 г.), которая со временем могла стать «образцами». Работа за эти 2 ½ года шла с такими результатами, как создание ракетного опытного самолета, испытание ракет и пр. Все материалы об этом есть в НИИ №3 НКОП в Москве.

Ракетные самолеты — цель моей жизни, они нужны СССР, и я прошу Вас пересмотреть мое дело для того, чтобы я мог снова над ними работать, а не сидеть здесь без дела в тюрьме. В заявлении всего не напишешь, но если мне дадут возможность, я легко докажу свою невиновность. А врагом я никогда не был.

10 ноября 1938 г. С. Королев».

После этапирования отца из Москвы семья о нем вначале ничего не знала. Затем маму вызвали в приемную на Кузнецком мосту, где сообщили, что ее муж переведен в Новочеркасскую тюрьму, и она может пересылать ему прежнюю сумму денег, но только один раз в месяц и по шифрованному адресу. Было известно, что Новочеркасская тюрьма — пересыльная, однако сколько времени отец в ней пробудет и куда его отправят, никто не знал. Оставалось ждать хоть какой-то весточки от него самого. Наконец пришло долгожданное письмо.

«16 ноября 1938 года.

Милая моя, хорошая Лялюшка! Горячо обнимаю тебя, Наташку и маму и сообщаю Вам, что я жив, здоров. Самочувствие у меня хорошее и состояние удовлетворительное. Очень много думаю и вспоминаю о Вас, дорогие мои, как Вы там поживаете и что поделываете. Наташка, верно, сильно подросла и окрепла за это лето, смотрите же, берегите её, мою милую черноглазую дочурку. Как Лизуха? Вспоминаю Вас всех и тебя, моя милая девочка, как самое светлое видение жизни. С этими мыслями начинается и заканчивается каждый мой день здесь. Посылать тебе я смогу 2 письма в месяц и столько же получать от тебя.

Мой адрес такой:

Гор. Новочеркасск, Ростовской области

Почтовый ящик № 43

Сергею Павловичу Королеву

Ну, а дальше – твое письмо будет соответствующим путем доставлено мне. Когда будешь мне писать, то указывай на своем конверте полностью свое имя, отчество, фамилию и свой обратный адрес (Конюшковская 28, кв.11), точно так, как это делается на заказных письмах.

Когда получу от тебя ответ, то конечно отвечу, а главное буду хоть знать, как Вы там живете, и о себе напишу как-то полнее, потому что когда пишешь первые письма, всегда не хватает слов, хотя перед этим много думаешь и готовишься. Итак, пиши, буду с нетерпением поджидать твои письма. Крепко обнимаю тебя и всех Вас, мои дорогие: Всегда с Вами, Сергей».

Письмо перечитывали несколько раз всей семьёй. Его общий настрой вселял оптимизм и веру в то, что рано или поздно мы снова будем вместе. Еще два письма отца пришли в декабре 1938 г., но никакой информации о том, что с ним будет дальше, там не содержалось.

Жизнь наша в конце 1938 г. Была трудной и в первую очередь, конечно, для мамы. Ей приходилось очень много работать, чтобы прокормить нас троих и посылать деньги отцу. Иногда она возвращалась домой пешком, а не на трамвае, чтобы сэкономить немного денег. Питались очень скромно. Покупали в основном «микояновские» котлеты по 10 копеек. Мама вспоминала, что, приходя домой, она уверяла Лизу, что пообедала на работе, на что Лиза отвечала, что тоже сыта, так как её угостила обедом Катя – дворничиха. Обе прекрасно понимали, что и то, и другое было неправдой, но благодаря этой неправде все котлеты доставались ребенку, то есть мне. Только один раз в месяц, в день зарплаты, мама позволяла себе удовольствие: покупала белоснежный, мягкий, теплый батон с изюмом за 23 копейки и вместе с пачкой мороженого съедала его одна. Много позднее мама подарила мне свою фотографию того времени, написав на обороте: «Моей родной единственной Натухе, так украшавшей мне мое невеселое существование в эти годы и всем своим существом придававшей мне силы, бодрость духа и упорство в отношении борьбы за жизнь».

Осенью 1938 г., видя, как тяжело живется маме, как она борется за существование, надрываясь на трех работах, профессор М.О. Фридланд, заведующий кафедрой травматологии и ортопедии Государственного центрального института усовершенствования врачей (ЦИУв), действовавшей на базе Боткинской больницы, и главный врач больницы Б.А. Шимелнович решили ей помочь, предложив подать заявление о зачислении на должность ассистента кафедры. Мама согласилась не сразу, она знала, что ей придется, заполняя анкету, написать, что ее муж арестован, а кто возьмет на такую должность жену арестованного? Тем не менее Михаил Осипович и Борис Абрамович убеждали её и буквально заставили написать заявление. По их рекомендации, к величайшему удивлению мамы, с 1 сентября 1938 г. она была зачислена в штат института на должность ассистента. Но вскоре её неожиданно вызвали в кабинет главного врача, где уже находилась директор ЦИУв профессор В.П.Лебедева, которая очень внимательно посмотрела на неё и задала несколько вопросов. Лишь потом мама узнала, что какой-то «доброжелатель» сказал директору, что она – итальянка, плохо говорит по-русски и даже институт закончила за рубежом… Маму приняли на должность ассистента без кандидатской степени с тем условием, что она должна как можно скорее подготовить и защитить диссертацию. Теперь помимо трех служб, предстояло еще заниматься научной работой. М.О. Фридланд предложил ей тему: «Спирт-новокаиновая блокада как метод борьбы с мышечной ретракцией (сокращением мышц.-Н.К.) при переломах длинных трубчатых костей». Экспериментальную часть диссертации мама выполняла по ночам на лягушках, морских свинках и кроликах. Имея уже большой опыт работы практического врача-хирурга, много оперируя на органах брюшной полости и костях, она сама была не в состоянии зарезать лягушку. Приходилось, несмотря на дефицит денег, нанимать санитарку, оплачивая ее «труд», иначе завершить работу оказалось бы невозможно. Когда экспериментальная часть диссертации была закончена, разработанная методика начала применяться в клинике у больных с переломами длинных трубчатых костей, а затем и ребер. В дальнейшем она нашла широкое применение при лечении раненых во время Великой Отечественной войны.

В конце 1938 г. отец все еще находился в Новочеркасской тюрьме. Его безумно угнетали вынужденное безделье и безысходность, в которой он оказался. Но в глубине души теплилась надежда, что все еще может измениться, что его голос рано или поздно будет услышан. И хотя никаких ответов на предыдущие письма не было, 29 ноября 1938 года он обращается к Верховному прокурору страны с новым заявлением:

Верховному Прокурору Союза СССР г. Москва

От: Осужденного Новочеркасской тюрьмы НКВД

Королёва Сергея Павловича 1906 г. рожд.

В порядке Прокурорского надзора.

Заявление

29 октября с.г. мною направлено на ваше имя заявление с просьбой в порядке прокурорского надзора пересмотреть моё дело, т.к. я осужден 27 сентября с.г. в Москве Военной коллегией неправильно и в предъявляемых мне обвинениях (ст.58 п. 7,11 и 8/17) совершенно не виновен. Тогда я указал, что на следствии меня вынудили силой дать ложные показания, и хотя я об этом писал Вам ещё до суда (14 и 31 августа с.г.) и заявлял на суде – я был осужден на 10 лет тюремного заключения, хотя являюсь невиновным. Это моё заявление является дополнением к предыдущим с изложением некоторых отдельных фактов по существу моего дела и обвинения:

1. В данных мною под физическим и прочим воздействием следователей VII отдела Быкова и Шестакова ложных показаниях говорится, что я состоял во вредительской антисоветской троцкистской организации и занимался вредительством в области ракетной техники, где я работал. Это всё вымысел, т. к. никогда ни в какой организации я не состоял, ни о чём подобном у нас в Институте не знал и не подозревал и никогда вредительством не занимался. На следствии я не раз просил очных ставок или хоть прочитать показания на меня других, ранее арестованных лиц, но получал отказ и соответствующие «внушения», чтобы я сам писал такие показания. Видел я (но не читал) агентурные, как мне сказали, данные на меня. Я знаю, что они написаны техдиректором НИИ -3 (где я работал) Костиковым, который ряд лет травил меня и мои работы по ракетам и теперь оклеветал меня и ввёл в заблуждение НКВД, припутав меня к ранее арестованным лицам. Их показания, если они есть, равно как и Костиковские измышления, являются ложью и клеветой на меня. Тем же Костиковым и его группой представлен в НКВД «технический акт» от 20 /VII с. г. (его я читал), где говорится, что я ничего не сделал по ракетам, и прочий вымысел и вздор. Этот «акт» подписан лицами, никогда вообще не видевшими моих объектов в действии, а двое из них не видали даже их чертежей (Дедов, Калянова). Цена такому «акту» грош ломаный, а в грамотной технической экспертизе мне было отказано. А по существу дела, с 1935 г. (т.е. за два с половиной года) в совершенно новой области оборонной техники, на голом месте, без помощи, в крайне тяжёлых условиях, мною с моими товарищами по работе сделаны несколько типов опытных научно-исследовательских образцов ракет (объекты 217, 212, 201 и 218); произведены десятки испытаний их в полёте и сотни испытаний на стендах и в лабораториях с неплохими результатами (см. отчёты в делах этих объектов в НИИ -3). Создан и успешно испытан на земле опытный ракетный самолёт (нам известно, что за границей, несмотря на усиленную работу, этого ещё нигде не сделано). Моя работа по ракетам была для меня целью моей жизни – меня же принудили написать и обвинили, что я занимался вредительством, использовав для этого все средства и моё состояние после тяжёлого ранения в голову при испытаниях, сотрясение мозга и проч., произошедшее незадолго до ареста.

2. Более того, в обвинительном заключении указано, что в 1935 г. (?) я и инженер Глушко В. П. (арестован) взорвали ракетный самолёт. Заявляю, что 27 июня 1938 г. (день моего ареста) он, целый и невредимый, стоял в НИИ №3. Все отчёты – см. дело 218. Это работа большого оборонного значения и с моим арестом на ней не осталось никого, чего и добивались Костиков и др.

А в 1935 году я его только начал разрабатывать и осуществил в 1937 году.

3. Далее я обвиняюсь, что делал неверно расчёты объектов (например 201/301) и не разрабатывал теории. Это ложь. В делах объектов 212, 201, 218, 301 есть в НИИ -3 все расчёты. Они неоднократно проверены и приняты посторонними техническими приёмщиками, о чём есть акты. Теоретические научные работы мои и других инженеров помещены в сборниках трудов НИИ -3 «Ракетная техника» №1-5, журнале «Техника воздушного флота» №7 за 1935год и др. Всего не менее 10 работ.

4. В обвинении взяты все денежные суммы, которые были израсходованы на объекты и записаны как зря истраченные. Это, конечно, не верно, т. к. на эти деньги сделано немало полезного.

5. В обвинении указано, что я увеличивал с целью задержки число испытаний ракетного самолёта – их было сделано 30 шт. полных и около 100 шт. лабораторных, включая и пробную заливку топлива и т. п. Нелепость обвинения ясна т. к. даже автомобиль испытывают дольше и больше, а это всё же первый ракетный самолёт! В обвинении сказано, что я заставил ракеты работать не 60 секунд, а 1-2 секунды. Что это означает вообще нельзя понять.

6. По приговору я обвиняюсь, что «задерживал образцы вооружения». Но я никогда не работал ещё над образцами вооружения, а вёл лишь научно-исследовательскую работу, которая в будущем могла стать образцами. Понятно, что за два с половиной года работы над новой, очень сложной технической проблемой нельзя дать образцы…и т. д. Можно ещё привести ряд фактов, говорящих за себя и подтверждающих мою невиновность. Да иначе и быть не могло, т. к. меня заставили извратить правду и получились путаница и ложь. Следователи своею безграмотностью и пристрастием только усугубили путаницу и ложь, в результате чего я осужден на тюрьму. Я прошу Вас пересмотреть моё дело, т.к. я хочу работать над ракетными самолётами, которые сейчас как никогда нужны СССР. Я полон сил, энергии, обладаю знаниями и опытом и желанием работать. Врагом нашей родины, партии и Советской власти я никогда не был. Я воспитан и вырос при Советской власти. Прошу снять с меня незаслуженное обвинение.

29.XI.38 С. Королёв»

Продолжение следует.

Источник: С.П. Королев: Отец: К 100-летию со дня рождения: в 3 кн./ Н.С. Королева; Совет РАН по космосу. 2007.