Смерть Косички

В первый же месяц после начала войны в поселке стали агитировать жителей делать бомбоубежища. Обычно делали одно на два дома. Материалы — доски и бревна подвозили на транспорте поселкового Совета. Надо было только поехать жителям в ближайший лес. Там уже всё было подготовлено, только помочь грузить и выгрузить. Сосед Уткин Борис Андреевич, оказался очень активным: сразу же привёз себе на участок бревна и доски. Он же уговорил отца выкопать убежище у него на участке.

Бомбоубежище делали наподобие погреба, но узенькое, со скосами к основанию. Несколько бревен вдоль стен закрепляли распорками снизу и сверху, чтобы не сплющило. Крышу делали так, чтобы она находилась на уровне земли. На поперечные брёвна прибивали доски, чтобы не было щелей, накрывали рубероидом, у кого он был, и засыпали землей вровень с окружающим грунтом. Земляная лесенка вела вниз. Входную дверь старались делать из массивных досок. При входе взрослым приходилось наклоняться.

Отец, хотя и помогал соседу в работах, но в убежище по тревоге обычно не ходил. У него было своё мнение: бомба одинаково может упасть и на дом, и на бомбоубежище, а бомбоубежище от прямого или близкого падения бомбы не спасёт.

Мама обычно будила отца, когда мы уходили по тревоге в бомбоубежище, но он ворчал на маму: «Подь ты к лешему, не мешай мне спать!» Так было и в этот раз.

Одев нас наспех в приготовленные с вечера пальто, чтобы не мерзнуть в убежище, мама забирала еще что-нибудь поесть, и мы шли. Младший братик обычно канючил: «Не хочу, оставьте меня в доме!» Но мама была неумолима. И мы уходили в убежище.

В убежище было темно и сыро. Заходили на ощупь. Сначала шла сестра, потом я, а уж далее мама вела братика. Наша лавка была справа. Напротив устраивались соседи — Уткины. Сам Уткин располагался у двери. Он курил тайком, пряча окурок в рукав. Наблюдал за прожекторами и заходил внутрь, когда начиналась стрельба зениток. Рассказывал, как обстреливают немецкие самолёты, есть ли в небе наши ястребки. С ястребками мы чувствовали себя увереннее: думали, что немцы бомбить при ястребках не будут и на них не полетят.

Звук от ястребков был высокого тона с завыванием при наборе высоты: «У-у-у-у-у-у-у…». А немецкие самолёты-бомбардировщики летели с прерывистым подвыванием низкого тона, будто уставшие от полета: «У-у, у-у, у-у,…».

Зенитные орудия установлены были ближе к Москве. Немецкие самолёты облетали Москву с востока. Недалеко от нашего посёлка они поворачивали на запад к Москве. Летели какое-то время над нашим посёлком. Зенитки вели стрельбу в восточном направлении. Разрывы были над домами. Осколки от разрывов падали на крыши домов и на дачные участки. Днем мы, мальчишки, собирали осколки, обменивались ими. У каждого были медные осколки с нарезами, алюминиевые с цифрами — от дистанционных: устройств, простые металлические от корпусов снарядов. Чем больше был размер осколка, тем больше ему цена при обмене.

Осколков опасались, поэтому при стрельбе хождений по посёлку не было. Строго следили за светомаскировкой.

На крышах домов обязывали дежурить жителей, чтобы не допустить пожаров. На чердаках устанавливали бочки металлические и корыта с водой. Жильцам выдавали щипцы с длинными ручками, чтобы схватывать горящие зажигательные бомбы и бросать их в бочки или корыта с водой. В каждом доме кто-то обязан был это делать, специально обучали этому. Отношение ко всему было серьезное.

Пока у нас не было бомбоубежища, мама возила нас, детей, в Москву. Выезжали обычно рано — около 8 часов. Брали с собой одеяла байковые и одевались теплее. Приезжали на Курский вокзал и шли в метро.

Поезда метро уходили в депо раньше. Толпы шли по шпалам и выбирали места для ночлега. Всем хотелось не идти далеко, а занять место ближе к платформе. Мама стелила одеяла между шпал, на одеяла – пальтишко каждому и маленькие подушечки. Накрывала одеялом и старалась разговорами быстрее нас усыпить. Было прохладно, но спокойно. Всю ночь нас не беспокоили сирены, стрельба зениток и разрывы снарядов. По крайней мере, мама была спокойна за наши жизни.

Силу света в туннеле уменьшали создавали полумрак. Хождений особых не было, спать было спокойно.

В пять часов утра объявляли по громкоговорителю, чтобы быстрее освобождали форму и туннель. Мама будила нас и собирала вещи. Вставать не хотелось, но кругом все шумели, быстро уходили. Нас торопили уборщики. К тому же надо было успеть на первую электричку.

На привокзальной площади Курского вокзала уже было много людей. Одни приехали на электричке и спешили на работу, а другие, как мы, спешили быстрее уехать. Мама часто повторяла: «Как там у нас, дома?»

В электричке мама брала братика себе на колени, прижимала его к своему телу, и он обычно засыпал. Я и сестра прижимались к маме по бокам и дремали.

До Никольского от Курского вокзала ехать на электричке всего 25-30 минут. Проезжая станции, видели сгоревшие дома. Чухлинка, Кусково, Новогиреево – всего-то 10-15 километров от центра Москвы. Всегда мысленно представляли свой дом в Никольском: не сгорел ли, как эти дома?

В Никольском быстро выходили и чуть не бежали бегом до дома, даже младший четырехлетний брат не хныкал, а спешил вместе с нами.

Но вот и дом. Целый! Как бывало всегда радостно видеть дом не сгоревшим! Папа обычно ещё спал. Дверь всегда открыта. Он просыпался и всегда говорил: «Ну, как, путешественники, нагулялись в метро?»

Когда я и Юля были в лагере, иногда вместе с мамой в Москву ездила моя симпатия со своей мамой. А папа у неё, как и у меня, тоже никогда не ездил в Москву, оставался на даче. Он говорил, что бомба в их дом не попадет, и доказывал, что у самолёта всего две бомбы, долетает до Никольского один самолёт. В Никольском почти тысяча домов, поэтому из двух бомб одна не попадет в их дом. Но моя мама с Аликом и мамой Косички часто ездили в Москву на Курский вокзал, и все ночевали в метро. Было лето, в школу не ходили, поэтому для детей ездить было не утомительно. Можно было поспать и днём.

Однако, по мере приближения немцев к Москве, налёты немецкой авиации участились. И вот однажды. Только мы пришли домой, как завыли сирены. Мама едва успела нас завести в убежище, как вдруг раздался громкий взрыв. Показалось, взорвался расположенный за спиной дом Уткиных. Почти одновременно что-то отшвырнуло меня и всех вперёд, кто сидел на этой стороне бомбоубежища, а затем сразу же назад. Напротив меня сидела мама. Она потом рассказывала, что затылком ударилась об стенку убежища, и после этого ее отбросило вперёд, на меня.

Уткина Мария Федоровна заголосила и стали причитать молитву «Отче наш, да святится имя Твоё…» А мы не могли придти в себя от того, как нас тряхануло вперёд и назад после взрыва. Мария Федоровна, сидевшая справа рядом со мной, схватила мою руку приказала: «Повторяй за мной: «Отче наш, да будет воля Твоя, да придет царствие Твоё…». Я послушно повторял за ней слова молитвы. Закончив читать молитву вместе со мной, Мария Федоровна приказала:

« Читай сам. Ну… Отче … Говори дальше!» Я добавил: …наш». Она продолжала: «Иже еси…». Она опять на меня гаркнула: «Говори далее». Я продолжил: «На небеси…». И так всю молитву — она начинает, а я доканчиваю. После этого Мария Федоровна заставила меня повторять молитву ещё и ещё, пока я не сотворил ее от начала до конца без подсказки.

Соседка успокоилась. Тогда захныкал мой четырехлетний братик, и заговорил сосед с мамой. Сосед сказал, что взрыв большой оттого, что где-то поблизости упала бомба и наверняка тяжелая. Хорошо хоть в нас не попала. «Завтра всё узнаем», — заключил он. А мама продолжала с соседкой охать, ахать и благодарить Бога, что бомба не попала в нас.

Но вот завыли сирены. Это означало конец воздушной тревоги: опасность миновала. Все гурьбой повалили из бомбоубежища.

На дворе была лунная ночь. Тишина. Соседи Уткины пошли к себе в дом, который был очень близко метров 25-30. До нашего дома было дальше — метров 50. Мы пошли к себе домой. От нашего дома до третьей линии недалеко — метров четыреста.

Утром я вышел из дома и спросил у соседних ребят, где взорвалась бомба. Мне сказали, что у магазина на третьей линии. Там жила моя симпатия. С тревожным чувством я направился туда. Ещё издалека заметил толпу в конце проулка, соединявшего наш двор с третьей линией. Обогнал несколько человек, которые шли в том же направлении.

Подойдя к толпе, я не увидел дом Косички. Не было ни дома, ни забора, ни сарайчика, ни туалета, ни деревьев, окружавших дом со всех сторон. Толпа была плотная. Я не мог протиснуться, стоя в рост, поэтому наклонился и стал пробираться между стоявшими людьми. Передние люди стояли на краю ямы — воронки. Если бы в воронку встали два взрослых человека, один на другого, то и тогда они оказались бы ниже уровня земли. Бревна от дома, кирпичи, доски, обломки мебели, ведра и другие остатки имущества, снесенные деревья валялись на земле за толпой, окружавшей воронку.

На краю воронки стояли бабушка и дедушка моей симпатии и плакали. Они рассказали, что бомба попала прямо в центр дома, в котором спали их дочь с мужем и внучкой. Убежище для дома еще не сделали, осталось немного доделать внутри и повесить дверь. В эту ночь никто в убежище не пошел, и вот – все погибли. Их разорвало. Бабушка рыдала навзрыд, причитала: «Миленькие вы мои, родненькие вы мои! Да как же это вы не пошли в убежище? Как же мы без вас будем жить?»

Я тоже плакал. Я не мог представить, что моей симпатии, моей Косички, такой улыбчивой, такой доброй, такой внимательной ко мне – больше нет в живых. Она всех жалела, как-то я убил комара, который напился крови и сидел на ее руке. Она воскликнула: «Женечка, зачем ты убил комарика? Ведь он хотел жить! Представь себе, что люди убьют всех, кто нас кусает. Как мы тогда будем жить без них? Нельзя никого убивать, даже комарика!»

И вот убили ее! Я плакал, и стал уходить. Мне давали дорогу. Слезы были на глазах многих людей. Выбравшись из толпы, я как-то машинально оглянулся по сторонам. Взгляд мой на какое-то мгновение задержался на завалившемся дереве. Корни дерева были в земле, а ствол с ветками был наклонен. И вдруг на веточке мелькнуло что-то красное. Я побежал к дереву, глядя на красное.

Подбежал и остановился , ужаснувшись. А ветке висела косичка с красным бантиком. Это была ЕЕ косичка. Это был ЕЕ бантик.

Я вспомнил, как однажды дернул ее за бантик. Мне так хотелось дернуть! Тогда я долго смотрел на ЕЕ личико, наклоненную над книжкой головку. Мне так она нравилась!

В профиль носик у нее был маленький, чуть сплюснутый. Бровки темные. Ротик маленький. На щечке румянец. Она внимательно читала учебник и нашептывала прочитанное. А на меня не обращала абсолютно никакого внимания! Я не выдержал и дернул ее за косичку с красным бантиком. Она вдруг повернулась ко мне в пол-оборота. Лицо у нее было изумительное. Она спросила: «Женечка, что ты?» И вдруг улыбнулась, показывая свои реденькие зубки. Глаза ее как-то по особенному светились. На щечках обозначились ямочки. Она как бы озарилась изнутри и была так очаровательна!

«Ты что?» — повторила она вопрос. Я не выдержал, покраснел, наклонился к парте и пробурчал: «Да так».

А она продолжала смотреть на меня, хихикнула и звонким голосом сказала: «Женечка, какой ты у меня хороший!» И погладила своей правой рукой мою руку, которой я только что дернул ее за косичку.

После этого я больше никогда не трогал ее косичку, хотя очень хотелось. Несколько раз дергали другие мальчишки из нашего класса и даже старшего. Если рядом находился я, то обязательно начинал драться. Причем сразу бил по лицу того, кто посмел тронуть ее косичку. Эта косичка была моей. Я считал, что только я мог ее тронуть, а другие не имели на это права. И вот косичка с красным бантиком висит на веточке. Это именно та косичка, за которую я тогда ее дернул. Вспомнил ее улыбку, взгляд и заревел еще сильнее.

На меня обратили внимание. Я полез на ствол дерева. Корень закачался, ствол затрясся, пригибаясь при каждом моем шаге. Я мог упасть, дерево – завалиться, но я упорно лез к тому суку, на котором висела косичка.

Толпа подошла к дереву, окружила его. При каждом моем движении раздавались охи и вздохи. Стали уговаривать: «Мальчик не лезь, упадешь!» Мальчик… Мальчик, стой!» Но я лез, одержимый лишь одним желанием — достать косичку. Достать, во что бы то ни стало!

Вот и тот сук, на веточке которого висит косичка. От ствола до веточки хоть и было недалеко, но достать я не мог. Сук прогнулся, когда я наступил на него. Казалось, что я вот-вот подхвачу косичку. Внизу подо мной стояли люди, готовые подхватить меня, если я упаду. Опять возгласы: «Мальчик, не лезь, упадешь!» А вот и голос бабушки. И голос её дедушки. Я узнал эти голоса, потому что они меня называли по имени: «Женя, осторожно! Женя, не упади…!»

До протянутых ко мне рук, стоящих внизу людей, было не меньше двух-трёх человеческих роста. На меня нашло какое-то остервенение. Я видел бантик с косичкой, и мне надо было достать эту её косичку, мою косичку!

Не знаю, что на меня нашло. Но я понял, что не достану косичку рукой. Косичка была так близко, а рукой не могу достать. Сук прогибается, даже в какое-то мгновение заскрипел. Он мог обломиться, и тогда я упал бы вместе с ним. Что мне было делать? И я прыгнул от ствола к веточке, на котором висела косичка. Я схватил косичку, она была у меня. Она была со мной! Её косичка, моя косичка!

Внизу раздались крики, возгласы. Я полетел вниз, но в руке держал косичку. Меня внизу подхватили и опустили на землю.

И вдруг я заревел — сильно, громко. И со слезами на глазах, впервые сказал: «Танечка, моя милая, как я тебя люблю!»

Размахивая зажатой в руке косичкой, я громко кричал, глядя на небо: «За что убили мою Танечку? За что? Гады, гады! Фашисты! Я вас ненавижу! Я вас буду тоже убивать!»

Рыдал я, плакали окружавшие меня люди. Ко мне подошла бабушка Тани, присела и попросила: «Женечка, отдай милый, мне косичку Тани. Нам с дедушкой на память». А я все рыдал и отказывался отдать косичку: «Нет, косичка моя, моя на всю жизнь. Я с косичкой буду воевать, и бить фашистов!»

Косичку Танечки я всё же отдал её бабушке и дедушке…