Штрафбат. «Черная кошка»

Середина октября 1943 года. Было относительно тепло и солнечно, против прошлой страшной зимы, когда немцы и испанцы целыми подразделениями замерзали до смерти в окопах в своих летних шинельках и пилотках, в сапогах.

Глиняный карьер стал нашему батальону «крепостью», куда не залетали снаряды противника, тем более пули. Вдруг зуммер — звонят с КП полка. Лапшин, вызвав меня к телефону, выкинул шутку:

— Сукнев, я тебя снимаю с командира батальона! — Это мне удар прямо в лоб и плевок в душу!

— Ну и что, поживем в тылу — хватит для меня и Лелявина! — почти со злостью отвечаю. Ясно — дальше передовой все равно никуда не отошлют. Даже солдату в обороне легче выжить, чем командиру взвода, роты, батальона. Солдат сидит в одном месте и сидит, а ты должен бегать от одного к другому. Ловить пули и осколки.

Лапшин, поняв, что «пересолил» в шутке, засмеялся:

— По рекомендации командования дивизии тебя назначают командиром отдельного штрафного батальона! Согласен? Это повышение, у тебя же почти тысяча человек будет. Дмитрий Антоныч, все за тебя.

— В чье подчинение этот батальон? — уточняю.

— Дивизии и штаба 52-й армии. Но снабжение и довольствие от нашего полка.

— Согласен! — чуть не вскричал я, ибо это означало конец пребывания в подчинении этого неприятного человека…

Сдав батальон устно новому комбату Кальсину, мчусь в штаб дивизии. Принял меня подполковник Лось — мой хороший знакомый, однако его положение первого заместителя комдива Ольховского связало мне язык. Именно Лось меня рекомендовал на новое «поприще» с согласия «Смерша» и тут же зачитал выдержки из приказа наркома обороны СССР И.В. Сталина № 227 от 28 июля 1942 года:

«…Сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины».

Ну и ну! Неожиданный поворот.

Тогда я совершил серьезную ошибку, повлиявшую на мою судьбу, — отказался стать заместителем командира 299-го полка у подполковника Токарева, своего кумира.

И сейчас не все продумал: батальон будет под тысячу штыков, автоматов не было. Надо было бы мне поставить пожестче вопрос: это уже почти бригада, и необходимо сопровождение артиллерией — полковыми орудиями и минометами. Ведь я становился ни «вашим», ни «нашим» для полка, дивизии, а штаб армии, как говорится, «за морем телушка полушка…». И до Лося это не дошло.

На время формирования и некоторой учебы по тактике и стрельбе батальон должен был занять упомянутый выше глиняный карьер, куда можно было ввести в «штольни», вырытые в стенах, до тысячи человек. А 3-й батальон уходил ближе к переднему краю обороны севернее села Слутка. Мне задача: пока батальон в пути, выбрать лучших командиров рот и взводов, а также сержантский состав из полков дивизии. Старший адъютант батальона — старший лейтенант Николай Лобанов, заместитель по части строевой и боевой — капитан Кукин, комиссар, то есть замполит — майор Федор Калачев. Командиры рот: 1-й — капитан Шатурный Николай Николаевич, сибиряк из Томска; 2-й — старший лейтенант Крестьянинов; 3-й — старший лейтенант Петрик Иван Федорович и пулеметной — отважный Александр Жадан. Все командиры взводов, сержанты и старшины рот ждут прибытия контингента! Гадаем: кого пришлют? Объявлено, что календарный зачет службы в штрафном батальоне год за шесть лет! (Но это, увы, был обман.)

Штрафные батальоны, как известно, были созданы по образцу немецких. Перед нами, кстати, стояли немецкие штрафники.

Батальон — разношерстную толпу — под усиленным конвоем привели энкавэдэшники. И сдали мне под «личную ответственность».

Знакомимся с делом каждого штрафника. Среди них офицеров от младшего лейтенанта до старшего (капитанов не было) — под сто пятьдесят человек, все осуждены за «нарушения воинской дисциплины», за драки, «прелюбодеяния», за то, что утопили танк, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам, и т. п. И даже из наших войск в Афганистане попали ко мне двое лейтенантов, которые подрались на квартире пожилого командира полка из-за его любвеобильной молодой жены. Лейтенантам дали от одного до трех месяцев штрафного. Как этот срок пройдет или штрафник раньше отличится, подписываем документ, и он отправляется в свой полк, надевает погоны, служит дальше.

Эта рота элитная, думаю, не подведут лейтенанты! 2-ю роту сформировали из 200 гавриков — одесских и ростовских рецидивистов, которым заменили штрафным батальоном длительные сроки отбывания наказаний в тюрьмах и лагерях. Несколько привезены с приговорами к смертной казни — расстрелу. Это медвежатники, аферисты, громилы по квартирам и налетам, но умнейший народец. Рассудительные, технически образованные, все же такие механизмы, сейфы в сберкассах, вскрывали. Им лет по 28—35, физически крепкие. Как они мне объяснили, одессит — это русский, грек, украинец и еврей… Анекдоты потом рассказывали — от смеха падаешь.

3-я рота — басмачи, 200 человек таджиков, туркмен и еще откуда-то из Средней Азии. Они все, как мы говорили, «бельмей», по-русски якобы не понимали поначалу. Их поручили Николаю Шатурному, сносно говорившему по-таджикски.

Каждого из штрафников «пропускал через свои руки», допрашивал вездесущий наш, бывалый по Лелявину оперуполномоченный «Смерша» Дмитрий Антонович Проскурин, уже в звании капитана госбезопасности.

В большом котловане провели митинг с вновь прибывшими. Слово комбату, то есть мне. Вот где, пожалуй, пригодились мои познания, почерпнутые из приключенческой и криминальной литературы всех времен и народов. Главное — подход к душе, особенно это относится к опасным преступникам, в данном случае к умнейшим во всех отношениях одесситам и ростовчанам.

Я знал душу человека. Возвращаясь к разговору о том, каким должен быть командир, снова скажу: он должен быть начитан, не только детективы, но вся классика у него должна быть в голове, и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и другие поэты и писатели. Иначе командира не будет!

Так вот, объявляю: с этого часа тот, кто состоит здесь, в батальоне, не преступник, не вор, а воин Советской Родины, ее защитник. И чтобы я не слышал слова «штрафник» — мы здесь все равны, и если придется умереть в бою за Родину, то на равных!.. Вы обыкновенная отборная часть. Теперь давайте отличаться. Какое задание получено — в огонь и в воду. Мое слово — закон, по уставу.

Тут они все воспрянули духом.

Началась подготовка батальона к выходу в оборону или в наступление, а может быть, к худшему — разведке боем за проклятыми «языками», которые доставались нашим войскам слишком дорого!

Все шло как надо. Только рота Шатурного, так называемая «бельмей», говорить по-русски, стрелять из немецких трофейных винтовок отказывалась. Надо было видеть: идет строевая подготовка. Шатурный наступает на ногу басмача и командует: «Левой, левой», а тот все старается поднять правую. Шатурный наступает на носок валенка и продолжает «учить». Народец хитрющий… Выбираю несколько рослых и по лицам сообразительных басмачей, грамотных, как пишется в их личных делах. Переводчик — Шатурный. Доказываем им, что они, басмачи, лучшие стрелки и наездники-кавалеристы, и «нечего придуряться…». Почти все без толку! Не поддаются.

Как назло, рядом в лесу встал из резерва до распределения батальон… СВЯЗИСТОК! Да каких: одна краше другой! Одесситы сразу ко мне, комиссара Калачева они избегали. Просят разрешить им пригласить в гости девчат-связисток, только на один вечер, в их «штольни».

— Вам, товарищ комбат, приведем самую красивую! — предложил один, с которым мы еще встретимся в Одессе после войны…

Знаю, если отказать — в бою первая же пуля моя! Что делать? Придется разрешить, но при этом достать СЛОВОМ до души! Иначе беды не избежать ни им, ни мне. Подгуляют, разберутся по парам… Говорю:

— Одно главное условие: тишина и никаких излишних возлияний, товарищи! В полночь чтобы в расположении батальона никого из связисток не было. Мне же не положено быть при вашем бале-маскараде!

Сто благодарностей в мой адрес. И ночь прошла наполовину весело, но к утру все мирно-тихо. Даже наш «Смерш» этот «бал» прозевал, а комиссар Калачев, друг мой, промолчал. С этого часа у одесситов и ростовчан, серьезного воровского мира, я стал больше, чем товарищ, — БОГ!

В последующих боях они старались защитить меня от шальных пуль, подставляя себя, боясь потерять «такого» комбата… Кстати говоря, мою охрану составлял взвод автоматчиков из одесситов. Этот взвод был и резервом в бою.

Смотришь фильм 1989 года Одесской киностудии «ГУ-ГА» о штрафниках, и не хватает зла на сценаристов — сплошная ложь, вымысел! Даже написал на киностудию письмо. Но кто нас, фронтовиков, слушает? Картинка из фильма. Идет строй в ряд по четыре, с ПРИМКРУТЫМИ ШТЫКАМИ на винтовках на ремне. Разве так ходили? Ведь запнулся и переднего убил. Или такой эпизод. Никто не хочет петь строевую. Комбат кладет строй несколько раз на пыльную дорогу: «Встать! Ложись! Встать! Ложись!» Какая же чушь. Ведь в первом же бою такого командира ждет пуля или нож в спину.

…Но вот прошло время военной подготовки. Звонок от самого комдива Ольховского.

— Сукнев, к вам со мной завтра в полдень будет генерал Артюшенко! Смотр. И гляди, что не так, он бьет в ухо! — смеётся полковник.

— Сойдемся характерами, — ответил я Ольховскому.

А Артюшенко действительно мог. При мне одному полковнику как дал! Ну, думаю, до этого не допущу, я — строевой, гвардеец. Перед этим мне друг, помощник начальника штаба из дивизии Волков привез прямо в лес новенькие майорские погоны, которые мы с ним и обмыли.

Следующий день. Полдень. Батальон выстроен по лесной дороге, нами же утоптанной. Впереди офицерская рота. За ней — медвежатники, как я уже говорил, грамотнейшие технари на все руки, чуть ли не интеллигенция. Последняя — пулеметчики, тоже из офицеров. И замыкающие — рота басмачей.

Из лесной просеки перед строем появилась кошевка, которую нес строевой вороной, в белых чулках, рысак. Из кошевы вышли начальники — наш комдив и генерал. Остановились перед строем. Даю команду: «Батальон, смир-рно! Равнение на — средину!» — и чеканю шаг с рукой у виска, от строя прямо к генералу Артюшенко, высокому, как и маршал Тимошенко, только молодому, не так давно произведенному из полковников в тихвинских боях. Доложил строго, звонко, точно по уставу, ни задоринки, ни «пылинки». Вижу, Артюшенко понравилось. «Слава Богу, пронесло!» — подумалось. И Ольховский довольно усмехается. Он невысокий ростом. Стоят они с генералом будто Паташон с Патом…

Артюшенко вдоль строя идет, я следом. А один басмач ночью заснул у костра, сжег половину полы. Я его поставил в четвертый ряд, а он вдруг вылез в первый. Ругаю его: «Какой черт тебя вытащил! Три шага назад! Чтоб скрылся с переднего ряда!» Артюшенко захохотал, говорит потом: «Ну ладно. Давайте — маршем пройти».

Командую своим орлам, командирам рот: «Шагом марш!» И все — руби ногой! — пошли. Ну там снег, идут в валенках, рубить-то нечем. Первыми — русские офицеры, очень хорошо прошли. Одесситы за ними следом — ничего прошли. Потом эти басмачи. Все такие неуклюжие, малорослые. Может быть, бандиты они хорошие, а вояки никакие, это их в кино героями показывают. Но старались и они. В интервал между ротами выскакивают человек пять вперед и пляшут какую-то свою национальную «увертюру», кричат: «Ла-ла-ла». Артюшенко как грохнет, сколько духу захохотал. Махнул рукой: «Поехали!».

В ухо я не получил от благодушного, как мне казалось, генерала-фронтовика, командира нашего 14-го корпуса…

Мы заняли оборону центром в селе Слутка, где не осталось ни одного дома, избы, все изрезано траншеями и ходами сообщений, на высоком берегу против высоты Мысовая, где погиб 1-й батальон Гайчени. Там, на западном склоне, на кладбище, могила Григория Гайчени, потом обнесенная металлической оградкой. На мраморной плите — его портрет и имя… О его комиссаре Федоре Кордубайло, русском греке, ни слова, хотя он после геройской гибели Гайчени вел батальон дальше в прорыв и погиб тоже героем… Тогда здесь погибли многие командиры взводов и солдаты из нашего, лелявинского, 1-го батальона.

3-ю роту — из басмачей — вывели в первые траншеи в Слутке. Это движение противник заметил, но молчал в ожидании нашего нового безумного броска на высоту…

Шатурный командует, чтобы один из взводов роты стрелял залпами по той стороне. Но на все ответ — «бельмей». Другой взвод — тоже «бель-мей». Но я-то знал, что басмач должен снимать из винтовки пулей птицу с неба!

Шатурный руками разводит. Пришлось вмешаться.

— Товарищи «бельмей»! — обращаюсь к роте. — Ставим вам на пятерых по ящику патронов — под триста штук. И чтобы к утру в них не было ни одного не выстреленного патрона. Если у кого останется, того лично буду расстреливать! Бельмей?

Закивали головой. И всю ночь дружные залпы из трофейных винтовок доносились от Слутки.

Сами немцы обычно ночью стреляли трассирующими всю ночь. Всегда, когда к передовой подходишь, видны красноватые, зелененькие, розовые трассы. Вся их передовая живет до утра. И ракеты осветительные вешают. А наша сторона молчит. Во-первых, стрелять незачем, во-вторых, патроны экономить надо, их обычно был недостаток. А те лупят. И как? Если холодно, они днем пристреляют цели, шнур привяжут к рычагу, сидят в блиндаже за 300 метров от окопа и дергают. Наши разведчики, бывало, придут — пулемет стреляет, пулеметчика нет. Ползают, ползают по траншее, а обратно придут пустые, без «языка». Так было у Лелявина и потом.

Басмачи палят, все исполнили. Уперев приклад в землю, между ног, палили в темный свет, как в копейку. А немцы молчат — не поймут, что за стрельба залповая гремит. И пули-то немецкие, и трассирующие, и разрывные, но к ним не летят. Может, подумали, что русские с ума сошли…

Двое басмачей-штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров выстрелили себе в.ладони из винтовок. Такое каралось расстрелом…

В той же впадине-овраге я поставил на исполнение приговора пятерых автоматчиков-одесситов. Залп — одного расстреляли. Поставили второго, здорового мужчину. Залп — и мимо! Еще залп — и тоже мимо! В царское время, говорили одесситы, при казнях, если оборвалась веревка или пуля не сразила приговоренного, его оставляли в живых. Одесситы — это ходячая энциклопедия: чего только от них не наслушаешься…

«Спасая положение», чекист Дмитрий Антонович Проскурин выхватил из кобуры свой пистолет и, прицелясь, с усмешкой, как обычно, выстрелом убил приговоренного!

Я ему бросил: «Это убийство!» — но он снова усмехнулся. Это к характеру тогдашних энкавэдэшников…

Продолжение следует.

Источник: Сукнев М.И. Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата. 1941 – 1945. – М.: ЗАО Центрполиграф, 2007.