Шла война, никакие законы не действовали

Эвакуация

В начале августа отцу предложили эвакуировать из Москвы нашу семью, как многодетную (пятеро детей), на теплоходе, который предоставлялся для сотрудников МАИ. Отец оставался в Москве, а мы с мамой должны были ехать на восток. Скоро мы были готовы к отъезду, и однажды утром отец перевёз нас в Южный Порт Москва-реки. Погрузив нас на теплоход, папа сошёл на пристань и, когда мы поплыли, стало видно, как он одиноко стоит, глядя нам в след. Пока теплоход не скрылся за поворотом реки, мы последний раз в жизни видели своего отца.

Я не знаю, далеко ли мы отплыли от Москвы за день, но когда стемнело, теплоход подвели к самому берегу реки, заросшему деревьями. Он укрылся у тенистого берега, а капитан приказал тушить все огни и запретил курить. Мы с Женей сидели на палубе, а мама укладывала малышей спать в каюте. Скоро над нами стали пролетать какие-то самолёты, — то ли наши, то ли немецкие, — а вдали над Москвой появилось множество прожекторных лучей, стали видны разрывы снарядов и отдельные очаги пожаров. Москва защищалась от очерёдного налёта немецких самолётов, пытавшихся прорваться в город. Мы ушли спать в каюту, а утром узнали, что неизвестные самолёты пролетали над нами всю ночь до рассвета.

Мы поплыли дальше, бомбёжек больше не видели, а теплоход двигался и по ночам. Через какое-то время из Москва-реки мы вошли в Оку, доплыли до Рязани и причалили к пристани. Там нам сообщили, что дальше нас повезёт другой теплоход, называвшийся «Память Вахитова», и надо перегружаться на него. Мама сидела с малышами, а мы с Женей перетаскали наши вещи из одного трюма в другой. Мы поплыли дальше, доплыли до г. Горького (Нижний Новгород), где Ока впадает в Волгу, и остановились у пристани. Волга произвела на нас громадное впечатление, и мы с Женей решили её переплыть, но мама, посмотрев на реку, не разрешила нам. Вниз по Волге мы доплыли до устья реки Кама и вошли в неё. Скоро мы доплыли до села Николо-Берёзовка с большой белой церковью и выгрузились с теплохода. Ожидая подводы, которые должны были приехать за нами, мы с Женей переплыли реку Кама, туда и обратно, и удовлетворили свою мальчишескую удаль: всегда переплывать реку, оказавшись на её берегу. Из Москвы до Николо-Берёзовки мы плыли больше 2-х недель.

Наконец, прибыли подводы, и возчики, покормив лошадей, повезли нас в своё село, которое находилось в Башкирии и располагалось в 25-и км от Николо-Берёзовки. В селе, которое называлось Калегино, нас разместили по домам. Нашу семью поместили в избе молодой женщины с ребёнком, муж которой был в действующей армии. Мы прожили у неё несколько дней, пока мама не нашла более подходящую для нашей семье избу-пятистенку, состоящую из двух половин с отдельными входами. Хозяева этой избы жили в одной половине, а мы – в другой. Так мы стали жить в селе Калегино, в котором фамилии доброй трети, а может быть и половины, жителей были Калегины.

В селе Калегино

Продовольственные трудности, вызванные войной, ещё не дошли до этого отдалённого села, и в магазине Сельпо можно было купить какие-то продукты. Первым делом мама послала меня в магазин и велела купить 20 кг муки, дав соответствующий мешок. Я купил муку и, взвалив мешок на плечи, понёс её домой. Но, пройдя метров 50, я понял, что, хотя мне уже полных 15 лет, к такому труду я не подготовлен, и эта ноша мне не по силам. С большим трудом я дотащил мешок до дома и осознал, что такое физический труд.

А в 1943 г., когда я был уже в армии и служил в запасном полку в Тоцких лагерях, нас, нескольких солдат, отправили на станцию разгружать вагон с мешками ржи весом по 80 кг. Носить мешки надо было по достаточно узкой доске из вагона в пакгауз, — двое солдат нагружали мешок на спину, а ты, поддерживая его за нижние углы, нёс согнувшись метров 20 в пакгауз, где опять же двое солдат снимали его со спины. На меня взвалили первый мешок, и я пошёл по доске. В глазах пошли оранжевые круги, и я подумал, что вот-вот упаду с доски на рельсы с высоты 1,5 м., но, сжав зубы, донёс мешок до места. Второй мешок отнёс без кругов в глазах, а в последующие рейсы носил мешки уже ускорено. Вагон мы разгрузили за 0,5 часа, а наши гимнастёрки стали тёмными от пота. Вот где был настоящий физический труд.

Как только мы устроились в деревне, мама сказала, что нам с Женей надо пойти работать в колхоз, чтобы как-то прокормить себя, так как денег, которые будет присылать папа, нам не хватит. Мы пошли к одному из колхозных бригадиров, и он направил нас на молотьбу на сложной молотилке, которая, работая от трактора, молотила пшеницу. Молотилку обслуживало много людей, — одни подавали снопы пшеницы, другие направляли их к барабану молотилки, третьи отгребали солому, четвёртые убирали зерно и т.д. Нас поставили на уборку соломы, и мы вилами должны были отбрасывать её подальше. Солома шла из молотилки огромными валами, а довольно длинная цепь людей отбрасывала её вдоль цепи, в конце которой 2 пожилых мужика складывали высокую скирду. Молотилка работала с редкими перерывами, и мы с Женей очень устали. Мы продержались только до обеденного перерыва, а потом незаметно покинули молотьбу. Никаких последствий нашего бегства не было, а бригадиры, по-видимому, поняли, что такая работа нам не по силам и стали наряжать нас на другие работы, связанные с лошадьми.

А мы, познакомившись с местными ребятами, пошли с ними на конюшню 4-й бригады. Мальчишки, примерно нашего возраста, должны были бороновать какие-то участки вспаханного поля, а бригадир предложил нам с Женей ехать с ними в поле и учиться бороновать. Поскольку бороны были уже в поле, то туда надо было ехать верхом на лошадях. Мы с Женей по примеру ребят взобрались на лошадей и первый раз в жизни поехали верхом, конечно, без сёдел. Выехав в поле, мальчишки пустили лошадей вскачь, и мы за ними. Так мы доскакали до места, где лежали бороны, и все стали слезать с лошадей. Я попытался слезть со своей лошади, но она вдруг стала брыкать задними ногами, и я скатился через её круп на пашню под общий хохот ребят. Оказалось, что эта лошадь не любит, когда ей нажимают на круп, и начинает лягаться. По-видимому, я неудачно сдвинулся на круп, и она сбросила меня. Так я познакомился с повадками конкретной лошади и впоследствии всегда обращал внимание на характеры лошадей, с которыми мне приходилось работать.

Вскоре мы научились обращаться с лошадьми, — надевали на них уздечки, хомуты и взнуздывали, скакали на них верхом и запрягали в телеги. Мы познакомились с характерами каждой лошади нашей бригады и даже знали, на какой лошади удобнее и приятнее ехать рысью или галопом. Например, на коне «Буланом», у которого была широкая спина и мягкая поступь, очень хорошо было ехать рысью, а на «Серке» с его жёсткой поступью лучше было скакать галопом, хотя он и был иноходец. В деревне все, кроме ветеринара, ездили верхом без сёдел. А вот запрягать кобылу «Капитолину» надо было очень осторожно, она всё время пыталась тебя лягнуть или укусить.

К нашему приезду в Калегино уже началась уборочная страда, и все наши работы на лошадях были связаны с уборкой урожая, — мы подвозили снопы сжатой пшеницы к скирдам или молотилкам, отвозили зерно или косили овёс, гречиху и просо на лобогрейках. Лобогрейки – специальные косилки, в которые запрягались 3 лошади: одна направляющая и две тянущие. В 12 км от Калегино находилась железнодорожная станция Карманово, и, работая на полях со стороны Карманова, мы с тоской засматривались на проходящие вдали поезда. Наша жизнь резко изменилась к худшему и приняла непривычные формы, а, глядя на поезда, казалось, что можно вернуться в прошлое.

С наступлением осени начались пахотные работы под озимую пшеницу. Колхоз был огромный, — только пахотных земель было более 10 000 гектаров, и трактора пахали круглосуточно. Нас стали наряжать «плугарями» на тракторы, т.е. находясь на сидении пятилемешного плуга, прицеплённого к трактору, мы должны были следить за глубиной вспашки и соответственно поднимать или опускать лемеха, крутя соответствующую рукоятку. В ночную смену очень важно было не заснуть и не свалиться под плуг. Иногда на косогорах и местах, неудобных для прохода трактора, мы днём пахали вручную на двухлемешных плугах, в которые запрягалась пара лошадей. Так мы постепенно втянулись в колхозную работу.

Однако деревенская жизнь не ограничивалась только работой. Однажды из любопытства я пошёл на общее колхозное собрание, на котором колхозникам сообщили об обязательной продажи государству по очень низким государственным ценам ожидаемого приплода их коров, т.е. телят. Это называлось «контрактация скота у колхозников», и за уклонение от контрактации или гибели животного по вине хозяина следовала тюрьма. Все сидели подавленные из-за нежелания отдавать свою скотину за бесценок. И вдруг с задних рядов раздался возглас: «За вином бы послать!» Все зашевелились, и раздались крики: «Послать, послать!». Председатель колхоза поднял руку и сказал: «За вином на днях пошлём», и собрание успокоилось. Действительно, через несколько дней из Николо-Берёзовки привезли два воза ящиков с водкой, а вся деревня бросилась в сельпо раскупать её. Здесь в деревне водку называли вином. Наша мама тоже купила 2 бутылки, а потом эту водку обменяла на 20 двадцати литров молока у старушки, у которой до этого покупала молоко.

Несмотря на продажу водки, пьяных людей на улицах мы не видели. По-видимому, водку берегли для каких-то особых семейных праздников или случаев. Так однажды я встретил на улице довольно большую толпу людей, состоящую в основном из парней и мужчин, которые шли в обнимку, занимая почти всю ширину улицы. Все они были выпивши и горланили какие-то частушки. Как оказалось, это были проводы призванных в армию парней и мужчин, т.е. проводы на войну. Позади мужчин шли женщины и девушки, утирающие слёзы платками.

Кажется, на этом собрании вместо довольно молодого председателя колхоза, которого забрали в армию, председателем выбрали совсем пожилого мужчину по прозвищу Степан Трубка. Так его прозвали в деревне за то, что он всегда курил большую трубку. Он был очень добрый и справедливый человек, и мама рассказывала, что в конце 1942 г. Степан распорядился выдать колхозникам по 300 г. зерна на трудодень. Узнав об этом, партийное районное начальство отдало его под суд. Его арестовали, и суд приговорил Степана Трубку к 5-ти годам лагерей, где он и умер. Никаких законов, запрещающих расплачиваться с колхозниками за работу, не было, так как колхоз формально являлся кооперативной организацией. Но шла война, никакие законы не действовали, а колхозники работали за «палочки», — так назывались трудодни, за которые они ничего не получали.

С окончанием лета мы стали ощущать недостаточность нашей одежды и обуви. Наши городские ботинки быстро развалились, и мы, как и все в деревни, стали обуваться в лапти, сплетённые из липового лыка. Для лаптей нужны были портянки, и мама разорвала нам на портянки суконное одеяло. В сухую погоду лапти были удобной лёгкой обувью, но при дождях они промокали и быстро разваливались. При хорошей погоде лаптей хватало на 3 – 4 недели, а при дождливой – на 1 – 2 недели, и стоили они 10 р., что для нас было не дёшево. Деревенские жители либо сами плели лапти, либо умелые старики и мужики «подковыривали» их новым лыком, продлевая срок носки до 2-х месяцев.

Приближалась зима, а в колхозе оставалось много неубранной пшеницы, так как уборочные комбайны часто портились и простаивали. Вот-вот ожидался снег, и тогда пшеница погибнет. Женщины, собираясь на работу возле конюшни, говорили, что в поле остаётся более 40-ка гектар неубранной пшеницы, а вот, если бы им отдали хотя бы половинную долю этой пшеницы, они бы сжали её серпами вручную, даже работая по ночам. Но руководство колхоза, боясь нарушить указание райкома ничего не давать колхозникам, было глухо. Скоро пошёл снег, пшеница погибла, и никто за это не отвечал.

С наступлением холодов у нас возникли проблемы с пальто и шапками. Зимние городские пальто мы привезли с собой, но они плохо согревали в морозы 30° – 40°, которые считались обычными в этой уральской местности. Иногда морозы доходили до 50°, и тогда крестьяне старались на улице смотреть на лица друг друга, и растирать замеченные побелевшие места, чтобы избежать обморожения. В сильные морозы крестьяне обращали внимание, как ведут себя собаки. Если собаки начинали кататься в снегу, значит скоро начнётся буран, и морозы спадут, по крайней мере, до -20°.

С шапками у нас было хуже, — мы имели только летние кепки. Мама достала для Жени какую-то шапку, а мне в сельпо купили финскую ватную кепку с ушами. Но до этого я успел получить воспаление среднего уха и лечил его в сельской поликлинике. Зимой основной работой была молотьба пшеницы либо на сложной молотилке, либо на комбайне в поле возле громадных скирд. Местные жители были, как правило, в полушубках и валенках, а мы, — в пальтишках и лаптях, — согревались в движении работой и у костра горящей соломы. Мама же поменяла своё зимнее пальто на молоко малышам, а сама ходила по деревне в какой-то телогрейке.

Несмотря на трудности военного времени, в селе создали радиоцентр, и за небольшую плату можно было провести трансляцию в каждую избу. Мама выделила деньги, нам поставили репродуктор, и мы стали иногда слушать военные сводки и что-то представлять себе о положении на фронтах. Кажется, радио провели только в конце декабря 1941 г., поэтому мы ничего не знали о наступлении немцев на Москву и, что там происходило. Однажды мы услышали, что под Москвой также стоят сильные морозы, и очень обрадовались. Нам казалось, что немцы при таких морозах не смогут воевать, и мы их победим. Но регулярно слушать радио нам с Женей было некогда, — рано утром мы уходили на работу, а, приходя с работы, ели и засыпали. Из папиных писем мы узнали, что Институт и всех сотрудников эвакуировали в октябре 1941 г. в г. Алма-Ата.

Зима оказалась очень снежной, — в бураны снег заметал избы почти до крыш, и по улицам можно было проехать на санях только по узкому «ущелью» между сугробами снега. Если лошадь оступалась с наезженной дороги в поле, то, как правило, она не могла сама вытащить слегка нагруженные сани на дорогу, и её надо было распрягать, выводить на дорогу и потом как-то вытягивать сани. Зима со своими надоевшими морозами проходила медленно. На признаки конца зимы нам указали крестьяне, — след саней на снегу стал блестеть, даже при 20°-ом морозе. Но снег лежал ещё почти до мая, а весенние полевые работы начались только в самом конце месяца.

Весной мы работали на полевых работах, — плугарили на тракторах, пахали и бороновали на лошадях, что-то возили. Там, где не проходил трактор с сеялкой, сеяли вручную. В этом случае сеять доверяли только старикам. В деревне нашей семье выделили огород, который сосед-старичёк вспахал деревянной сохой, а не стальным плугом, — считалось, что огородную землю полезнее вспахивать сохой. На огороде посадили в основном картошку, — она стоила в деревне очень дёшево, так как у крестьян с их огородов весной оставалось так много картошки, что они даже добровольно сдавали её государству за бесценок.

Так как в декабре 1941 г. мне исполнилось 16 лет, я, посоветовшись с мамой, решил получить паспорт. Мы узнали, что у колхозников нет паспортов, — их им не дают, но нам как эвакуированным городским жителям должны выдавать. После окончания посевной, я пешком отправился в районный центр, расположенный в 25 км от Калегино. С собой я взял метрическое свидетельство и, кажется, справку из сельсовета. Районный центр находился в деревне Колтасы, населённой русскими, татарами и марийцами. В паспортном отделе милиции меня зарегистрировали, сфотографировали и сказали приходить за паспортом через неделю. А через неделю я опять прошёл 50 км., чтобы получить паспорт. После таких «походов» у меня «горели» подошвы ног, и я отлёживался дома.

А как-то раз меня нарядили свозить одну женщину в Калтасы, — её вызывали в военкомат, и колхоз выделил лошадь. В военкомате ей вручили «похоронку» о гибели её мужа на фронте. Всю дорогу назад женщина «голосила» об убитом муже. Я ей в душе сочувствовал, но и удивлялся, как у неё хватает слёз и сил плакать и причитать о погибшем.

Вскоре у нас появился новый вид работ, — в Колтасах стали строить эвакуированный из Курской области «Сушкомбинат», предназначенный для обработки овощей, посылаемых на фронт для питания солдат. Для приготовления сушённого картофеля, квашенной капусты и засаливания огурцов строили кирпичные цеха. Так как Калегино было селом, то по дореволюционным правилам в нём стояла большая кирпичная церковь, закрытая еще в 30-х годах и используемая как зерновой склад. Вот из района и пришёл приказ разбирать эту церковь на кирпичи и возить их в Колтасы для строительства «Сушкомбината». На разборку церкви направляли молодых женщин и юношей, так как пожилые колхозники старались уклониться от этой кощунственной работы. Поскольку бригадирами всех 4-х бригад были женщины, они, зная в деревне всех и понимая ситуацию, наряжали на эту работу только тех, кто по своему мировоззрению от неё не откажется.

Меня, как эвакуированного, также однажды направили на разборку церкви, но потом я стал возить кирпичи в Колтасы на телегах, запряженных парой лошадей. Обычно спставлялся обоз из 3 – 5 подвод, возчиками которых были мальчишки. Грунтовая дорога была не очень трудной, но за одной деревней был крутой спуск, на котором надо было следить, чтобы лошади не понесли, а гружённая телега не наехала на них. Однажды я не туго подтянул подбрюшник у коренника, и в конце спуска, когда лошади побежали, коренной конь поранил заднюю ногу о стальной шкворень телеги. Из раны потекла кровь, а я очень испугался, что испортил лошадь. Но ехавшие в обозе ребята предложили полечить рану, полив её мочой и обвязав тряпкой. До Колтасов оставалось ещё 6 км, но конь, хромая, благополучно довёз телегу. Разгрузив телеги, мы часа 4 кормили лошадей, мой конь перестал хромать, и мы поехали обратно. Потом таким способом мы лечили ссадины не только у лошадей, но и собственные раны.

А в 1946 г. я, приехав в отпуск из армии в Москву, крестился в храме свт. Николая в Хамовниках и на первой своей исповеди покаялся об участии в разрушении храма в Калегино.

Продолжение следует. 

Материал передан для публикации на сайте
автором воспоминаний