Просветление

Ноябрь 1945 года. Ленинград. Плановый отдел Балтийского завода. Обеденный перерыв. Вокруг моей бабушки, инженера-экономиста Бакановой Тамары Васильевны, столпились сослуживцы:

– Тамара Васильевна, а Ваню моего запишешь?

– Запишу, конечно, на фронте погиб?

– Да, при взятии Варшавы. Убит осколком снаряда.

– Ну значит, о упокоении убиенного воина Иоанна.

– А Петю моего?

– Разумеется, он тоже на фронте преставился?

– Нет, здесь в блокаду при бомбежке.

– Так и запишем: О упокоении раба Божия Петра.

– А маму мою помянете? Здесь, в Ленинграде от голода умерла.

– Конечно, упокой Господи рабу Божию Елену.

И текут, струятся имена всех на поле брани убиенных, от глада и хлада скончавшихся. Собирают православные имена на помин в Димитриевскую родительскую субботу. Некогда, после страшной и славной Куликовской битвы, стояли войска благоверного великого князя Димитрия сорок дней «на костях», Хоронили и отпевали своих убитых, залечивали раны. И с того времени установлено было в Русской Православной Церкви в ближайшую к памяти мученика Димитрия Солунского субботу поминать всех вождей и воинов на поле брани убиенных».

Да, Верховный главнокомандующий провозгласил 3 июля 1941 г.: «Под знаменами Дмитрия Донского — вперед к Победе». Но здесь его знамена стали «хоругвью горести народной». Знаком памяти о той крови и скорби, которой далась Победа. И еще — знамением победы жизни над смертью. Жизни бесконечной и вечнующей.

Наперебой сослуживцы просили Тамару Васильевну:

– А мою доченьку запишите, Ниночку. В эшелоне на станции сгорела.

– А она крещеная?

– А как же, что ж мы не люди? Нехристи?

И действительно, крестили Нину. В 1934 году, в деревне, на чердаке. Как говорится в Евангелии: «Дверем затворенным». Нашелся батюшка, не побоялся тайно окрестить ребеночка.

– А сыночка моего, Васю. С баржей утонул. Когда через Ладогу переправлялись.

– Записываю. Отрока Василия.

– Тамара Васильевна, мой-то Сергей как в 1941 ушел на фронт, так без вести и сгинул. Как его поминать? О здравии, аль за упокой? Может, запишешь сейчас?

– Ой, не знаю. А может, еще жив? Может, в плен попал и еще не вернулся! Чего заживо хоронить? Грех на душу брать? Молись пока как о живом. Лет пять пройдет, ну тогда…

И вдруг народ поутих. Примолк. В кабинет вошел инженеришко один. Лазарь Моисеич. Полный тезка грозного наркома, чем немало гордился. Юркий, щупленький. Был он из породы «купи-продай». Где чего купить, достать — из под земли достанет. Но не любили его на заводе. Говорят — стучал. И крепко. В 1937 г. многие из-за него отправились великим сибирским путем «во глубину сибирских руд». Кто-то — и сразу на погост, на Левашово. Зато жилищные условия свои он улучшил изрядно. За счет бедолаги-соседа. В 1941 от мобилизации Лазарь Моисеич отвертелся, как «весьма ценный специалист», поехал в эвакуацию в Свердловск. Сейчас вот вернулся. Работать дальше. В том числе и на дорогие органы.

Итак, идет он к столу.

– А что здесь такое?

Бабушка встала из-за стола, решительно повернулась к нему:

– Лазарь Моисеич, здесь ничего не продают и ничего не покупают.

– Ну а все-таки, в чем дело?

– Вот, усопших наших поминать собираемся. В войну убитых, в блокаду погибших. Родительская суббота завтра.

– Что, вы – верующая?

– Да!

– Ой, я сейчас пойду к Миронову, расскажу, какая Тамара Васильевна темнота! Какая темнота!

Виляя корпусом, с сияющим видом он направился к Сергею Васильевичу Миронову, начальнику планового отдела. Нырнул в начальственную дверь. Все замерли… Но Тамара Васильевна и бровью не повела. Не из таких она была, чтобы бояться. Во время переписи 1937 г. 6 января пришли переписчики в коммунальную квартиру на Большом проспекте. Встретила их ее мама, Анисия Дмитриевна. Попросили заполнить анкету. Дойдя до пункта: «Отношение к религии», Анисия Дмитриевна заколебалась: «Да я вот не знаю». И тут раздался голос бабушки: «Мама, простите, в чем дело?» «Да вот, о вере спрашивают». Бабушка подошла с маленькой Галей на руках: «Дайте мне карандаш». И подчеркнула «верующая», да так, что бумага аж прорвалась.

И вот сейчас, когда на нее со скорбью и сочувствием смотрели сослуживцы, она сохраняла полное спокойствие. «Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест».

И вдруг, за начальственной дверью с красной табличкой раздался громовой раскат мироновского голоса. Дверь отворились, и из нее пулей вылетел Лазарь Моисеич весь красный, как рак. Не глядя на сослуживцев, рысцой домчался до лестницы и кубарем скатился по ней. И потом видели они, как он полетел со страшной скоростью в сторону проходной. Выходит секретарша Миронова:

– Ох и врезал же наш Моисеичу. По первое число.

Оказывается, Миронов был не в духе. Распекали его с утра на совещании. План был под угрозой срыва. А это на военном предприятии в 1945 году понятно, что значило. Для всех. А тут как раз Моисеич под горячую руку попал. Только вошел он в кабинет, только открыл рот, чтобы донести, как Миронов рявкнул на него:

– Вы почему не объекте?

Этим неожиданным для него вопросом Лазарь Моисеич был совершенно обескуражен, сбит с толку. Из себя он мог выдавить лишь жалкий лепет оправданья, точнее его ничтожное подобие: «Да я… Да вот». И Сергей Васильевич грозным начальственным басом громыхнул:

– Вон отсюда! Чтоб через пять минут был на объекте. Не то….

И помчался Лазарь Моисеич на объект, то есть на строящийся корабль.

В свое время Сергей Васильевич Миронов был рабочий – золотые руки. Потом выдвинулся в начальники. Руководитель был умный и твердый, во многом – проницательный. Справедливый. Пустозвонов и сплетников не любил. А тут он, можно сказать, духом почувствовал, с чем к нему Моисеич вполз в кабинет. Незаметно было, чтобы он был верующий, но Бога и Церковь никогда не хулил. Можно сказать, страх Божий имел.

Уже потом Тамара Васильевна встретила Моисеича в столовой. Увидев ее, он потупился. С легкой улыбкой она спросила его:

– Ну что, просветлел?

Материал передан автором для публикации на www.world-war.ru