Пребывание во Внутренней тюрьме

Читайте первую часть воспоминаний:
«Таков наш век: сегодня ты, а завтра я…»

21 июля Мария Николаевна посылает наркому внутренних дел Н.И. Ежову телеграмму, а 23 июля опускает в ящик Приемной НКВД на Кузнецком мосту заявление на его имя с просьбой о скорейшем расследовании дела сына. Через две недели письмо Ежову поступило в 1-й Спецотдел НКВД.

2 июля 1938 г. Отца перевели из Бутырской тюрьмы во Внутреннюю тюрьму НКВД. Она располагалась во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади, откуда и получила свое название. В прошлом два этажа здания представляли собой гостиницу страхового общества «Россия». Позднее были надстроены еще четыре этажа. На крыше тюрьмы имелся так называемый прогулочный двор, куда узников поднимали на грузовом лифте или вели мрачными лестничными маршами.

В Инструкции по управлению Внутренней тюрьмой Управления делами Особого отдела ВЧК, утвержденной 29 марта 1920 г., отмечалось: «Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т.п.» Подследственным не разрешались переписка с родственниками, чтение свежих газет и журналов, пользование письменными принадлежностями. В тюрьме было 118 камер на 350 мест, из них 94 одиночных (на 1 – 4 человека) и 24 общих (на 6 -8 человек).

Стены между камерами имели воздушные полости, поэтому узники не могли перестукиваться друг с другом, используя «тюремный телеграф». Они не могли также определить расположение своего застенка, поскольку номера камерам присваивались не по порядку, а в разнобой. Таким образом, пребывание во Внутренней тюрьме обеспечивало полную изоляцию заключенного. Вот в такую тюрьму и был переведен отец под порядковым номером 1442.

10 июля ему объявили « Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». В нем оперуполномоченный Быков «изобличал» отца в том, что тот « является активным участником антисоветской троцкистской вредительской организации, проводившей подрывную деятельность в НИИ № 3». Мерой пресечения было избрано содержание в Бутырской тюрьме, куда отца вновь перевели 8 августа 1938 г. Но до этого, 20 июля, в деле появился еще один документ – акт, характеризующий работу С.П. Королева и В.П. Глушко в НИИ № 3 в течении 5 лет. Он был подписан инженерами А.Г. Костиковым, Л.С. Душкиным, М.П. Каляновым и А.Н. Дедовым и представлял собой по существу обвинительное заключение.

Читая его, я не переставала удивляться, как могли коллеги после совместной многолетней работы буквально добивать своих товарищей, зная, что им грозит после ареста. Конечно, подписавшие акт были несвободны в своих, скорее всего навязанных органами НКВД действиях, но все же… Как можно было написать, что многолетняя работа В.П. Глушко и моего отца, «рекламировавшаяся в течении ряда лет как успешная, оказалась совершенно не удовлетворительной и непригодной для решения задач, поставленных перед НИИ № 3 в области освоения и применения жидкостных ракетных двигателей и ракетных летательных аппаратов»?! В том же акте приведены материалы, характеризующие действия – вначале В.П. Глушко, а затем С.П. Королева.

Эти материалы просто уничтожающие: «Методика работы КОРОЛЕВА была поставлена так, чтобы сорвать выполнение столь серьезных заказов путем создания определенных трудностей, запутывания существа дела ведением кустарного метода работы и непроизводительным расходованием средств». Все перечисленные факты сводились к одному выводу: умышленное вредительство. Разумеется этот акт давал в руки следователям как бы «дополнительные доказательства» вины отца, хотя им, убежденным в его виновности еще до ареста, это вряд ли было необходимо – ведь сколько заключенных (И.Т. Клейменов, Г.Э. Лангемак и множество других) они отправляли на гибель без всяких подобных «актов». Кстати сказать, в ту счастливую и вместе с тем ужасную ночь своего первого приезда из Казани в Москву, отец, рассказывая близким о злоключениях последних лет, вспоминал, как ему дали прочесть выдержки из этого акта, и как он был потрясен искажением фактов и явной ложью.

М.Н. Баланина и Наташа Кололева, 1938 год

А наша жизнь продолжалась. До конца лета я жила на даче с Марией Николаевной, Григорием Михайловичем и Лизой и, конечно ничего не знала о катастрофе, случившейся с нашей семьей. Мне говорили, что мой папа – летчик, у него важная работа и он уехал в командировку. Эти же слова я повторяла детям, с которыми играла. Мама старалась в выходные дни хоть на несколько часов приезжать на дачу, чтобы побыть со мной. В то время это было непросто, так как поезда на паровозной тяге ходили медленно и с большими интервалами. Обычно по выходным пассажиров бывало очень много, приходилось стоять, но мама, хронически недосыпавшая, умудрялась спать даже стоя и только просила ее вовремя разбудить, чтобы не проехать свою остановку. Вечером она всегда возвращалась в Москву.

В первое время после ареста мужа мама боялась, что ее тоже арестуют и, если это случиться при мне, она не переживет. Постоянно носила в портфеле на всякий случай две смены белья. В летние месяцы 1938 г., когда она не дежурила и ночевала дома, к ней каждый вечер поднимался Ю.А. Победоносцев, живший в том же подъезде на первом этаже, и оставался в квартире до часа ночи, чтобы ей не было так страшно одной. Позже этого времени обычно не арестовывали, и он уходил к себе. Там, в коридоре под зеркалом, у него на всякий случай тоже стоял чемоданчик. В нем весьма наивно были сложены полотенце, носовые платки, носки, подушечка и другая первоочередная мелочь – на случай возможного ареста, исключить который тогда никто не мог.

Зная, что у мамы почти ничего нет, Юрий Александрович, приходя к ней, всегда приносил с собой печенье или другое лакомство. В то время это было самым дорогим для нее угощением, а главное, она чувствовала дружескую поддержку и принимала ее. В этой поддержке мама тогда очень нуждалась, потому что положение ее, как жены арестованного, оставалось незавидным. Люди, которые еще недавно стремились с ней встретиться, пожать руку, улыбнуться поговорить, теперь стали ее избегать, переходили на другую сторону улицы, делая вид, что не заметили, — ведь она была женой «врага народа», а в то время не только дружба, но даже простое общение с родственниками репрессированных было чревато опасными последствиями. Да и на работе многие стали сторониться ее, боясь проявить участие, а некоторые даже отказывались под тем или иным предлогом ассистировать ей на операциях. В доме от нее все шарахались и старались быстрее пройти мимо. Вначале маме было очень горько, обидно, но потом она решила, что все это нужно пережить. Не давала покоя еще одна боль, которую мама перенесла по ее словам, благодаря советам одного из своих учителей, крупного хирурга Г.П. Ларина. Дело в том, что нашлись «друзья», которые не верили, что она, такая молодая и красивая, оставшись без мужа, живет одна. Мама очень переживала, пока Георгий Петрович не убедил ее успокоиться и перестать реагировать, после чего эти разговоры прекратились сами собой. Несмотря на все неприятности, никто никогда не видел ее слез, никто не знал, что ей живется плохо и в любое время может стать еще хуже. Она собрала в кулак всю волю, все душевные силы и мужественно переносила удары судьбы.

Еще одним таким ударом был неожиданный визит А.Г. Костикова, который пришел к нам домой вскоре после ареста отца и предложил поменяться с ним жилой площадью. Он тогда жил на Петровке в бывшем «митрополичьем» доме, где отцу ранее предлагали комнату в огромной коммунальной квартире. Мама очень удивилась такому предложению – ведь у нас осталась лишь одна маленькая комната, а другая была опечатана. Но Костиков заявил, что это его не смущает, что он сумеет добиться снятия печати НКВД, а ей нечего рассчитывать на возвращение мужа. Он пробыл около двадцати минут, держался вначале вежливо, затем дерзко и вызывающе, но мама ответила категорическим отказом. Сразу после его ухода она позвонила свекрови.

Когда Мария Николаевна приехала, мама была очень расстроена. Бабушка, как могла, утешала и ободряла ее, уверяя, что отец обязательно вернется, а из квартиры ее никто не выселит. На другой день Мария Николаевна специально поехала на Петровку, чтобы понять причину прихода А.Г. Костикова и его странного предложения. Оказалось, что хотя его комната превосходила размером нашу, но в том доме была коридорная система и он, видимо, искал пути переезда в отдельную квартиру.

Вскоре после ареста отца мама позвонила В.Н. Топору, который давал ему рекомендацию в сочувствующие партии, чтобы сообщить о случившемся. Встреча состоялась в сквере у Тишинского рынка, так как встречаться у него, а тем более у себя дома, мама считала опасным. Валентин Николаевич, узнав о нашей беде, взволновался, старался подбодрить маму и просил о нем самом не беспокоиться. Он сказал, что не верит обвинениям и убежден, что Сергей ни в чем не виноват. В дальнейшем его неоднократно «обсуждали» на партбюро и парт собраниях, требовали, чтобы он покаялся в даче рекомендации «врагу народа». Его понизили в должности и вынесли выговор с занесением в учетную карточку. По истечении пятилетнего срока выговор был снят автоматически, и в последующем Валентин Николаевич даже гордился им. Он навсегда остался другом нашей семьи, любил меня как дочь (у него было два сына), ежегодно доставал мне билеты на Елку в колонный зал Дома Союзов и старался помочь нашей семье всем, чем только мог.

После ареста отца мама получила разрешение передавать ему деньги – 50 рублей один раз в месяц или два раза по 25. Она предпочитала делать это именно дважды, чтобы таким образом узнавать, не отправлен ли он из Москвы. В те трудные дни и без того нелегкой жизни необходимо было не позднее семи часов утра приехать к Бутырской тюрьме, где обычно уже собиралась толпа – в основном женщины. Внутрь запускали всех сразу. Обстановка ожидания – угнетающая. Люди молчали. Когда-то у стен небольшого помещения стояли скамейки, потом администрация тюрьмы, по-видимому, решила, что это слишком большая роскошь для родственников «врагов народа», и скамейки убрали. Теперь приходилось стоять, переминаясь с ноги на ногу или опираясь о стену.

Вызывали по алфавиту. На букву «К» было очень много заключенных, в том числе и Королевых. Когда, наконец, подходила очередь мамы, она предъявляла свой паспорт и свидетельство о браке (так как носила другую фамилию), после чего сдавала деньги. Иногда на это уходил весь день и она, вконец измученная, выходила на улицу поздним вечером. Но ее поддерживала мысль: раз деньги взяли, значит, муж жив, и он в Москве. Родные боялись, что маму могут не выпустить обратно, и у выхода из тюрьмы ее всегда ждали Максимилиан Николаевич и Софья Федоровна или Мария Николаевна. Если бы, не дай Бог, она не вышла оттуда, Софья Федоровна должна была немедленно удочерять меня. Все бумаги для этого подготовили заранее.

Тем временем следствие по делу отца подходило к концу. 4 августа его вызвали на очередной допрос, во время которого следователи Шестаков и Быков предъявили ему все те же обвинения в принадлежности к антисоветской троцкистской вредительской организации, которая якобы ставила «своей целью сорвать вооружение Красной Армии новыми образцами вооружения и тем самым подготовить ее поражение в случае войны». Отец подписал машинописный текст протокола допроса с этими абсурдными обвинениями, так как понимал, что спорить и доказывать обратное равносильно тому, что биться головой о стену.

7 августа 1938 г. отцу объявили, что следствие по его делу будет направлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Именно там он собирался рассказать правду, привести неоспоримые доказательства своей невиновности, наивно полагая, что будет внимательно выслушан, понят и, конечно, освобожден.

В тот же день сотрудники НКВД Шестаков и Быков составили акт об уничтожении материалов обыска, изъятых при аресте отца. Конечно для НКВД пакет с инженерными расчетами отца, его записная книжка или альбомы с семейными фотографиями ценности не представляли, а ведь в них была его жизнь. Но вершителям судеб людей требовалось только одно: заставить арестованного «сознаться» в сочиненных ими «грехах».

25 августа 1938 г. Прокурор Союза ССР А.Я. Вышинский утвердил обвинительное заключение по делу отца, заканчивающееся словами: «…Королев Сергей Павлович, 1906 г. рождения, урож. гор. Житомир, русский, гр-н СССР, беспартийный, по происхождению сын учителя, до ареста инженер научно-исследовательского института № 3 НКОП, обвиняется в том, что: являясь участником антисоветской троцкистской вредительской организации, с 1935 г. занимался срывом отработки и сдачи на вооружение РККА новых образцов вооружения, т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58, п.п. 7, 11, 8-17.

Вследствие изложенного, обвиняемый Королев Сергей Павлович подлежит суду военной коллегии Верховного Суда Союза ССР с применением закона от 1 декабря 1934 г.», принятого сразу после убийства С.М. Кирова, означало, в частности, что судебное заседание по делу отца будет закрытым и проведенным в ускоренном порядке, без участия защиты и свидетелей.

Вскоре после ареста сына Мария Николаевна узнала, что в Верховном Суде есть приемная, где принимает следователь, а родственники заключенных ходят туда и передают заявления с просьбой о пересмотре дел. Она тоже включилась в это изнурительное хождение. В течение двух летних месяцев она как на работу уезжала с дачи, чтобы попасть к следователю. Перед его кабинетом находилась довольно большая комната, в которой скапливалось много людей, в подавляющем большинстве женщин. Каждая несла сюда свое горе – у одной арестован муж, у другой сын, у третьей отец или брат. Все приходили с надеждой получить хоть какую-то информацию о своих близких. Каждой двигала наивная вера в торжество справедливости, каждая добивалась приема. За долгие часы ожиданий Мария Николаевна наслушалась от этих несчастных таких страшных рассказов, что помнила их всю жизнь. Особенно ей запомнилась история двух женщин. У одной был арестован муж – ответственный партийный работник. Когда она сообщила об этом двум его братьям и отцу, то один из братьев привез ей пятьсот рублей, сказав, что кроме денег ничем помочь не может, другой объявил, что никакого участия в судьбе брата принимать не будет, так как это опасно для его собственной семьи. Отец же заявил, что раз сын арестован, то он отрекается от него, потому что враг народа ему не сын.

Другая женщина рассказала, что ее мужа, научного работника одного из сибирских институтов, увозят куда-то на Север, и вот ему удалось оторвать от рубашки и каким-то образом передать ей ленточку, на которой он кровью написал: «Скажи сыну, что я погиб, но невиновен». И она показала Марии Николаевне эти кровавые каракули.

Люди испытывали потребность поделиться бедой с такими же горемыками, которые сами переживали подобное и могли их понять. Говорили всегда шепотом и обычно с теми, внешность которых располагала к доверию. А на остальных поглядывали с опаской, не исключая, что среди них могут находиться агенты НКВД.

Наконец подошла очередь Марии Николаевны. На все вопросы следователь отвечал, что своевременно будет суд, что дело рассмотрено, и если ее сын не виноват, то он вернется. Следователь говорил спокойно, вежливо, с любезной улыбкой. По-видимому, он отвечал такими стереотипными фразами и всем другим просителям, сидевшим в приемной сутками. Но иных способов узнать что-либо о своих близких и их судьбе не существовало, и люди тратили силы и время ради этой короткой, совершенно бесполезной, но так необходимой им встречи.

Здесь, в ожидании приема у следователя, Мария Николаевна услышала о знаменитом юристе, пожилом человеке, который если и берется за дело, то обязательно за трудное, и очень часто добивается успеха. Она узнала адрес и пришла к нему на прием в маленькую юридическую консультацию, битком набитую людьми. Дожидаясь своей очереди, она рассматривала собравшихся и обратила внимание на высокую, одетую во все черное пожилую женщину. Она сидела, сложив руки, закрыв глаза и покачивая вправо – влево головой. И такая безысходная тоска была во всем ее облике, что кто-то не выдержал и участливо спросил, почему она здесь, кто у нее арестован. Не меняя позы, она ответила, что осуждены три ее сына – горные инженеры, работавшие на Алтае. Потом, выйдя от юриста, она сказала, что тот обещал помочь. А Марии Николаевне он отказал.

Продолжение следует.

Источник: С.П. Королев: Отец: К 100-летию со дня рождения: в 3 кн./ Н.С. Королева; Совет РАН по космосу. 2007.