Последний день 1941 года

Проснувшись, я лежал, высунув из-под одеяла нос. Холод стал ощутимым. Всегда так: пока спишь, — холод не чувствуешь. А проснулся, открыл глаза, — сразу почувствовал, что дышишь холодным воздухом. Вставать не хотелось. Брат сопит под одеялом. Он подогревает мои ноги, а я его. Сестра тоже спит. Она не встанет, пока я не затоплю «буржуйку». Дышу, и от дыхания появляется пар. Мне надо вставать и быстрее развести огонь. Холодрыга — страшная!

Для растопки я уже всё приготовил. Надо только положить в печку и поджечь. Бумага и одна спичка лежат так, что их можно взять в темноте на ощупь. На печке стоят кастрюля и чайник с водой. До школы мне надо успеть напоить и накормить козу. Уроки в школе закончатся в час дня. Быстро домой. К двум часам во вторую смену в школу идёт сестра. К моему приходу она должна накормить брата и приготовить что-нибудь поесть для меня. Мне надо поскорее успеть поесть, напоить и накормить козу, принести воды, наколоть и подготовить дрова на вечер и утро. В четыре часа нужно выйти из дома и идти семь километров вдоль железной дороги до конечной остановки трамвая № 2 — «Новогиреево». Затем ехать до остановки «Застава Ильича», где получить по карточкам хлеб на два дня — четыреста грамм на детскую карточку и триста грамм — на иждивенческую. Половину взять белым хлебом, который был мягкий, ароматный, ещё горячий.

Затем опять на втором номере трамвая я должен ехать по Ульяновской улице до Садового кольца. Потом пересаживаться на троллейбус «Б» или № 10 и до кинотеатра «Форум». А там рядом и завод. На заводе зайти за соевыми котлетами и суфле. Соевые котлеты дают по детским карточкам мне и сестре с братом, а суфле — только брату, поскольку ему ещё нет пяти лет.

В магазине, увидев меня, продавцы говорят: «Граждане, пропустите ребёнка без очереди». Я подаю карточки. Продавщица осматривает их, вырезает талоны и кричит через зал кассирше: «Маша, пробей ребёнку пшена, яиц, мяса…, масла». Потом я иду к кассе, протягиваю кассирше деньги, она даёт сдачи. Возвращаюсь к продавцу и беру то, за что заплатил. Продавец даже говорит, обращаясь к очереди: «Граждане, помогите ребёнку уложить продукты». Желающие всегда бывают. Мне укладывают всё в вещевой мешок, помогают надеть лямки, и я выхожу из магазина.

Дорога домой бывает тяжелее, а главное страшнее. Ехать на троллейбусе до Курского вокзала. Там надо обойти все стоящие у платформы поезда и узнать, какой состав пойдёт до Никольского. Некоторые вагоны обычно уже начинают заполнять люди. Кто-нибудь топит печку, чтобы было тепло. Постепенно вагоны наполняются до того, что в Никольском, когда надо выходить, тебя передают по головам. Люди, в основном рабочие, очень добрые. Поднимают тебя и говорят: «Граждане, помогите мальчику выйти в Никольском». Передают меня выше своих голов бережно. Открывают дверь и опускают на остановке на землю.

Но ждать на вокзале часто доводилось долго и бесполезно. Приходилось садиться на «двойку» и трястись на «двушке» до Новогиреево, а там — пешком вдоль железной дороги до дома.

Идешь. Темно. Спиной чувствуешь горячий хлеб. Кушать хочется. Знаешь, что есть довесок. Казалось бы: что стоит остановиться, развязать мешок и взять кусочек хлеба. Но ни разу такого не было! И не будет! Это ведь грех!

Идти страшно. Боязно не за себя, а за продукты: вдруг отнимут? Как придти домой без продуктов? Но ни разу никто никогда ещё не нападал, и продукты пока не отнимали.

Сегодня последний день 1941 года. Дел много. Как мы встретим Новый — 1942-й год?

Тихо, чтобы никого не разбудить, выползаю в темноту на холод. Сплю в тёплых носках, в белых полотняных кальсонах и в белой нижней рубашке. Выскочив из-под одеяла, быстро надеваю брюки, валенки, свитер, складываю в печку дрова, поджигаю их. Бегу к козе, чтобы почистить у неё стойло.

Печка весело потрескивает, становится теплее. Пока греется вода, просматриваю учебники, тетради. Готовлю заданное. Просыпается сестра, ворчит, что разбудил её. Наливаю воду для козы. Она меня очень любит, издаёт приветственные звуки, лижет руки. Даю козе пару липовых веников, заготовленных летом, пучок сена, добавляю в воду горстку отрубей. Потом бегом за водой.

Воду беру в колодце, до него метров триста. Открываю дверцу, достаю ледяную цепь, привязываю крепче ведро, чтобы не оторвалось. Рукоятка ворота тоже холодная. Достаю одно ведро, другое, отвязываю ведро. Медленно иду домой. Нести два ведра очень тяжело.

Дома сестра уже согрела суп — баланду и воду с цветом чая. Надо быстрее поесть и бежать в школу. Хлеба — тонюсенький кусочек. В «чай» добавляю кристаллик сахарина для сладости. Одеваюсь. Напутствие сестры мне: «Не задерживайся!» Это я и сам знаю. Брат ещё спит. Вот счастливчик! Завидую ему. В школу не ходит. Все о нём заботятся. Даже суфле ему дают. Мы с сестрой иногда добавляем это суфле себе в чай по столовой ложке — вкуснятина! Суфле — густоватая вода с добавлением сои и привкусом шоколада. По карточке дают брату на заводе один литр в месяц.

На улице ещё темно. Быстрый шаг согревает. Не страшно: навстречу идут люди к «пассажирке», т.е. к поезду на Москву. Из Никольского многие работают в Москве, в основном из-за карточек. Ехать на работу тяжело, обычно один-два поезда рано утром и столько же поздно вечером из Москвы. Но зимой бывают сильные заносы, поезда опаздывают, идут медленно. До войны было три железнодорожных пути: для электровозов два — на Москву и обратно, — один для товарных поездов. В начале войны убрали два пути, оставили один. Сняли электрокабели и все провода. Сейчас все поезда идут по одному пути.

Соседка стоит у калитки и спрашивает; «Мама приехала?» Маму многие знают, она — уличком, т.е. председатель уличного комитета жителей. Всегда у неё люди, всем она помогает, пишет письма, что-то добивается, весь день в бегах, но и нас содержит.

Соседка знает: мама приедет, занесёт ей картофелину, а если придёт к нам домой, то мама её угостит, хотя бы несколькими ложечками супчика.

Пока иду до школы, меня приветствуют взрослые: «Здравствуй, Женечка! Не устал? Мама дома? Как братик, не болеет?» И другие вопросы.

На улице в четыре часа начинает темнеть. Я иду к станции, а от неё справа по движению к Москве была вытоптана тропа, по которой многие идут до Новогиреево к трамваю под номером «2».

По тропинке шёл быстро, обдумывая заданное в школе. Представлял, как приедет мама, как будем встречать первый военный Новый год.

До Реутова шёл в одиночестве. Было ещё светло. Прошёл мимо станции и опять на тропинку в сторону Новогиреево. Впереди замаячили несколько фигур. Стало темнеть. Не сбавляя шага, я двинулся дальше до посёлка Новогиреево.

Дорога проходила по полю. В темноте здесь идти страшнее, особенно назад. Вдалеке показались домики. Тропа вела к остановке трамвая.

Ну, вот и конечная остановка «двойки». Здесь уже стояли люди в ожидании трамвая. Но народу не так много, ещё хватит места для сидения.

Наконец, загромыхал трамвай — один большой вагон и другой маленький на прицепе. На повороте раздался скрежет до неприятного ощущения. Люди бросились к вагончикам трамвая, стремясь занять места. Я тоже в общей массе лез под ногами людей, хватаясь за поручни, с трудом залез на подножку и поднялся в вагон. В вагоне суета, люди хотят сесть. Я тоже присел с краю двух мест. Знал, что меня будут просить уступить место. Лучше самому попросить подвинуться двоих и притулиться, чем занимать всё место.

Зашёл кондуктор, просил покупать билеты. От начала до конца маршрута билет стоит 30 копеек, но цена разная в зависимости от расстояния. Я стараюсь экономить, беру билет до Заставы Ильича, он дешевле, но выхожу дальше на две остановки, у булочной. Кондуктор делал вид, что не замечает этого. Меня многие кондукторы знают. Контролёры тоже формально иногда скажут: «Мальчик, а ты проехал дальше, надо докупить билет». Но я отвечаю, что сейчас выхожу, и меня оставляют в покое.

В шесть часов вечера в булочной ещё не так много людей, т.к. с работы шли позже. Главное — был бы белый хлеб на детские карточки, тем более — к Новому году.

Занял очередь за хлебом, потом в кассу. Высчитал, сколько стоит хлеб, потом заплатил в кассу и успел опять в очередь за хлебом.

К Новому году хлеб хороший: мягкий, ароматный. Завернул хлеб в чистое полотенце, уложил в вещмешок. Так хотелось съесть довесок! Но было мысленно стыдно перед братиком и сестрой. Представил, как они на меня смотрят, что я тайком от них съедаю довесок!

Быстрее на остановку трамвая: надо спешить в магазин на заводе. По Москве трамваи и троллейбусы ходят хорошо, особых задержек нет. Москва освещена. Стояли дежурные милиционеры. Дворники подчищали тротуары. Люди спешили по магазинам, домой, на работу и с работы. Лица всех сосредоточенные, не чувствовалось приближение Нового года — война.

Невольно вспомнил предвоенное время. В эти часы тогда была весёлая предпраздничная суета. А вот и магазин. Открыл дверь, зашёл. К продавцам и в кассу — очереди. Стараясь быть веселее, крикнул: «С наступающим Новым годом!» На меня все оглянулись, многие, улыбаясь, ответили: «С Новым годом!» Продавцы стали подзывать: «Женечка, иди сюда».

Очереди были небольшие — по 5-7 человек. К Новому году карточки «отоваривали» хорошо. Дали селедку, восемьсот грамм мяса, пшено, восемьсот грамм сахара, шестьсот грамм соли, пять штук яиц, — и это всё на одну мамину карточку и три детских карточки. Часто было так, что почти месяц ничего не давали, а в конце месяца вдруг сразу за весь месяц. Это только в Москве так хорошо было, а в Подмосковье, в том же Никольском, нормы были меньше и «отоваривали» хуже.

Как всегда, меня пропускали без очереди. Продавцы интересовались: «Мама-то, приехала? И вы одни, да?» Все живо интересовались, как живём мы, трое детей, одни. Подбадривали: «Ничего, сегодня увидите свою маму, она к Новому году приедет!»

Потом побежал на завод. Через проходную меня пускали уже без звонка дяди Вити. Даже говорили: «Иди быстрее — сначала за котлетами, потом за суфле, а то не успеешь».

Котлет дали семь штук — по две детям и одну на иждивенческую карточку. Молоко-суфле тоже дали больше — аж два литра: по литру белого и шоколадного. Бутылку мне дали, но попросили возвратить.

Итак, я очень хорошо отоварился и побежал прямиком на троллейбус. От Самотёки до Курского вокзала близко. Надеялся, что к Новому году поезд обязательно будет.

На вокзале пошёл к тому пути, где обычно стоит состав до Обираловки (позже эту станцию назвали Железнодорожной). Состав был уже на месте, но паровоз ещё не подцепили. В вагонах людно. Места свободные есть, но надо сесть так, чтобы и тепло было, и выйти в Никольском легче.

Рабочие, которые едут домой из Москвы, как правило, приносят для топки доски, палки, уголь. Всегда находятся такие инициативные люди, которые готовят печь, разводят огонь, следят за печкой. Но бывает, что печку не топят. Приходилось ехать в холоде и в темноте. У печки ведут интересные разговоры, но главное у всех на устах — положение на фронтах: где как наступают и отступают. Перед Новым годом вели речь о снабжении. Многие получили по карточкам продукты, ехали весёлые, довольные, что везут продукты к новогоднему столу. Говорили, что продуктовые карточки в Москве отоварили по личному указанию Сталина, было решение по этому вопросу в горкоме партии. Как бы то ни было, а в Москве на карточки выдали всё положенное и добавили на предприятиях ещё дополнительно, что смогли.

Но вот толчок: подцепили паровоз. Вскоре поехали. В вагон набилось много людей, но не как бывало. Сказали, что один поезд добавили, поэтому многие уехали раньше.

Попросил сидевших радом людей разбудить меня так, чтобы выйти в Никольском. Стал дремать, но мысленно был уже дома: приехала ли мама? Как там сестра и братик? Представлял, какой будет у нас пир на Новый год, ведь я вёз так много продуктов! Можем позволить роскошное угощение на Новый год! Разомлел и задремал.

Сосед разбудил в Реутово. «Слышишь, следующая станция Никольское, пробирайся к выходу». Спохватился быстро, несу мешок впереди, боясь разбить яйца. Умолял: «Дяденька, пропустите, мне в Никольском выходить». Люди, как могли, сжимались, пропускали и ещё помогали: «Пропустите мальчика, ему до Никольского».

Поезд затормозил, меня проталкивали быстрее. Старались открыть дверь в тамбуре. Хлынул холод. Помогли спуститься вниз на платформу, наставляли: «Осторожнее, не упади, мешок не теряй».

Я усвоил главное — быть вежливым. Надо больше говорить «спасибо» и «пожалуйста». Спрашивать просительно «можно?» и добавлять «немножечко, чуть-чуть».

Так и сегодня в вагоне: «Дяденька, вы не можете немножечко подвинуться? Чуть-чуть, пожалуйста». Или далее: «Дяденька, пропустите меня, пожалуйста, мне в Никольском выходить». «Дяденька, помогите, пожалуйста, выйти из вагона». И мне помогали. Продвинулись, дали сесть. Помогли пройти к выходу, спуститься по ступеням. Люди хорошие и добрые, надо уметь с ними разговаривать.

На станции темно, светилось только одно окно в кассе, и мерцала лампочка на платформе. Ветер, холодно. На улице людей не было. Страшновато: вдруг кто-нибудь отнимет мешок с продуктами.

Почти бегом достиг забора нашего участка. Он недалеко от станции. Окно в доме светилось. Это лампа в темной комнате, где горела печка. Открыл вертушку калитки. Бегом до двери, постучал. Меня ждали. Сестра и брат вышли в сени. Откинулся крючок на двери. Мне открыли дверь в кухню. Наконец-то, я дома!

Мамы ещё не было. Неужели не приедет? Но ведь обещала! Значит приедет!

Сестра помогла снять вещмешок, расстегнула пуговицы на пальто, сняла его. Затем мы втроём начали разбирать то, что я привёз. Брат стал клянчить: «Дай это!» Сестра неумолима: «Подожди, сейчас приготовлю дли всех!» Единственно, что она позволила, — дала маленький довесочек белого хлеба, который так хотел съесть я.

И вдруг — рокот мотора автомобиля-грузовика. Мы все почти одновременно закричали: «Мама! Мама! Мама!» Машина остановилась у калитки, фары горели, мотор работал. Мы бросились в сени, открыли дверь и побежали бегом к калитке — я первый, за мной Юля, последний с рёвом — брат.

Калитка открылась. В ней появилась мама с женщиной. Они несли мешок. «Мама! Мама!» -закричали мы и бросились на неё. Стали обнимать, целовать. «Мамочка, ты наша милая, как мы по тебе соскучились, как без тебя плохо! Родная ты наша! Тебе тоже тяжело? Нам так жалко тебя! Мы тебя так любим!»