Попытки захватить плацдарм на берегу Волхова

Декабрьские бои 1941 года за освобождение правобережья Волхова и захват плацдармов на его левом берегу в январе 1942 года (Тихвинская наступательная операция). Часть 3.

Наш правый сосед действовал более успешно. Он не только форсировал Волхов, но и захватил плацдарм на его западном берегу, расширяя его, выгнал противника из леса, который почти вплотную подходил к Теремцу. Конечно, за этот плацдарм, как и за другие, потери людей были огромны, кровь лилась обильно. Семьи теряли кормильцев-отцов, взрослых сыновей и нередко дочерей, которые на передовой бились с противником наряду с мужчинами, а иногда и подавали им пример стойкости и мужества. Зато теперь день 23 февраля называется чисто мужским праздником. Это ли не искажение и не забвение роли наших женщин в боях за Родину? Страна в этих битвах теряла самые крепкие рабочие руки, которые могли многое построить и произвести. Ставка ВГК требовала только одно: вперед и только вперед любыми средствами, людей не щадили, и даже их жизни, и предавали все забвению.

Перед тем, как мы получили приказ перейти в Дубровку, 4 января 1942 года нас вызвали с передовой в штаб полка, дали время привести себя в порядок, так как вид у нас был запущенный. С передовой нужно было передвигаться, где ползком по-пластунски, где перебежками и, достигнув какого-нибудь укрытия, можно было распрямиться и идти в лес. А там уже ждет лошадка, запряженная в сани – розвальни с ездовым, и поехали на огневую помыться и подстричься. Пришли в штаб полка, доложили начальнику штаба о своем прибытии для получения приказа. Оказалось, нас вызвали для вручения наград за декабрьские бои 1941 года. Вручал представитель Верховного Совета СССР, выхоленный, в меру упитанный гражданский с серьезным лицом. От нашей батареи мне и командиру огневого взвода – по ордену «Красная Звезда», разведчику Лебедеву и связисту Суворову – медали «За отвагу». Был банкет скромный, на котором меня спросили, сколько мне лет. Я ответил, что завтра будет девятнадцать. После банкета мы сразу убыли в Дубровку. Это было 4 января 1942 года. Всего из взвода управления нашей батареи было награждено шесть человек. Это большая часть наград нашего полка.

Когда мы заняли новый наблюдательный пункт, подошло подкрепление под командованием политрука. Все крепкие, молодые и ладные бойцы, один к одному. Рассредоточились по окопам и ходам сообщения. Политрук отправился к командиру батальона за получением боевой задачи. Вскоре он вышел из землянки комбата расстроенным, подошел ко мне и говорит, что вот настроил своих ребят на бой, в который они рвутся, а комбат велел ждать и никакой задачи не поставил. Надо быстрей в бой вступить, пока не появились убитые и раненые, что охладит боевой дух его подразделения, и бойцов труднее будет поднять в атаку. Я ему сказал, что комбат прав, и начал ему рассказывать обстановку. Через стереотрубу показал ему передовую противника и его огневые точки, где и сколько у него пулеметов, минометов и орудий. Только что противник получил пополнение живой силы численностью до роты, я его поддержать не смогу, снарядов нет, и стрелять мне запретили.

В это время над нами появился наш самолет «У-2». Летчик выключил мотор и стал планировать над нами и кричать: «Вы что здесь сидите? Ваш сосед занял лес, что справа от Теремца, давайте вперед!». Включил мотор и улетел. В свою очередь противник все свои силы в Теремце бросил против наступающего соседа справа. Для этого даже оголил свой тыл. Наши тридцать замерзших человек поднялись из оврага и цепью побежали в Теремец. Руки у бойцов были сомкнуты впереди и спрятаны в рукава, а винтовки висели у них на ремнях. Мы тоже все по команде комбата: «Вперед!» бросились на лед Волхова и побежали к Теремцу. На Волхове весь снег был исчерчен полосами от пуль перекрестного огня пулеметов, образуя квадраты по 40–50 см. Такой плотный огонь не оставлял никакой надежды на выживание. И все же из 300 человек прорвались через него 30 и теперь уже занимают Теремец. Мы же передвигались в полной тишине, то есть по нам уже никто не стрелял, а может, и стреляли, да мы этого не заметили. Первого дома в Теремце достигли без потерь. Бойцы же, которые из оврага ворвались в Теремец, от бега разогрелись и приняли нормальный вид.

Этот крайний дом был заминирован. Ждали саперов. Недалеко от дома взяли в плен одного немца, он не мог понять, откуда мы взялись. Подбежал невысокий, уже в возрасте боец с винтовкой с примкнутым штыком, наставил ее на солдата противника и фальцетом крикнул: «Ты в кого стрелял, сукин сын?». Боец считал, что трудящийся в трудящегося не должен стрелять, и, таким образом, проводил с немцем разъяснительную работу. Тот же перепугался и не понял, что от него хочет этот русский. В свою очередь наш боец посчитал свою агитационную миссию законченной и побежал дальше. Наступила ночь. Саперов ждать не стали. Кто-то раздобыл веревку, один ее конец привязал к скобе двери, за другой, из-за символического укрытия, ее дернул, дверь вышибло, разминирование закончилось.

В одном из домов был штаб противника. Зашел, разбираю документы, в руки попал конверт из серой бумаги, в какую у нас покупки в магазине заворачивали, разорвал его, а в нем оказался железный крест – немецкий орден – и документ, в котором значилось, что этим крестом награждается обер-лейтенант такой-то. Прибежал пехотинец, принес какие-то небольшие пакетики и спрашивает, что это такое? А я и сам не знаю. Но, прочитав надпись, примерно понял, что это для обеззараживания воды, то есть всыпать его в кружку с водой, и вода зашипит, как газировка, и примет приятный вкус, как у лимонада. Тут же эти пакеты окрестили «шипучкой». Один пакет израсходовали, все по глотку испробовали, в том числе и тот боец, что принес эти пакеты, а остальные забрал и побежал угощать свою пехоту. Еще один пехотинец прибежал с цилиндрической упаковкой леденцов – тоже узнать, что он принес. А упаковка была наполнена круглыми лепешками-леденцами. Так бы и дальше продолжалось, но распахнулась дверь, и очередной пехотинец сказал, обращаясь ко мне, что на окраине деревни они захватили противотанковое орудие со штабелем снарядов, а стрелять никто не умеет, поэтому его послали за мной. Мы с ним побежали к этому орудию, почти подбежали, а пушка «заговорила» – пушка противника бьет по противнику. Я только и сказал, что мне тут делать нечего, и без меня обошлись. В нашей батарее на огневой позиции снарядов не было. Все эти и другие находки, в том числе и хлеб в особой упаковке, позволяющей обеспечить его сохранность не на один год, убедили нас в том, что фашисты готовились к войне с нами задолго до ее начала, тщательно и продуманно до мелочей, которые мы не учитываем по истечении многих десятилетий и после этой войны.

Вскоре мы сдали оборону Теремца 225-й стрелковой дивизии, а сами получили приказ перебазироваться в район Русса и Змейска. Места эти были для нас тоже знакомые, но уже были с обеих сторон крепкие оборонительные сооружения, особенно у противника хорошо были оборудованы огневые точки: доты, дзоты, окопы полного профиля, минные поля и проволочные заграждения. Но морозы 25–30 градусов и больше осложняли нашу жизнь, а для противника были прямо-таки непереносимы. Не зря немцы награждали своих воинов, воевавших зимой 1941/42 года медалью «За зиму 1941/42 г.». У нас было зимнее обмундирование и, если поверх него надевали маскхалат, было значительно теплее.

А противник со своим изнеженным телом под южным солнцем да в летнем обмундировании выглядел жалко. Этот жалкий вид усиливался тем, что поверх своей верхней одежды они надевали, что придется вплоть до платков, отобранных у наших женщин из окружающих деревень. С наших бойцов, попавших к ним в плен, снимали все зимнее обмундирование и надевали на себя, а их одевали в свое летнее, которое уже пришло почти в негодность. Но всех солдат таким образом не утеплишь. На сапоги они надевали соломенные боты – это уж совсем не согреет. И вот снаряженный таким образом солдат заступает на свой пост. Вышел из блиндажа, минут пять стоит спокойно, смотрит в нашу сторону, потом начинает переминаться с ноги на ногу, затем махать руками и, наконец, бегает по траншее туда-сюда, греется, затем выходит смена, и все повторяется.
А чуть начнет смеркаться, столбом кверху поднимается дым (к морозу), затопили землянки и блиндажи – успевай засекать. Никакой разведки не надо, сами свое расположение выдают, мороз заставил. Надеясь на молниеносную войну, теплой одеждой не запаслись – в этом был просчет вермахта.

Мы делали несколько попыток захватить плацдарм на этом участке, но все они кончались неудачами. Эти нарушители формы одежды огнем из всех видов оружия отбивали наши атаки с большими для нас потерями. Было ясно, что днем да еще в лобовой атаке успеха не добиться.

Вот и сегодня затемно пошли на сближение с противником. Нужно было по льду перейти Волхов, атаковать передовую позицию фашистов. Артиллерийский огонь велся прицельно, но крайне недостаточно, чтобы подавить огневые точки противника. Разрушить их и уничтожить маломощные трехдюймовки образца 1902 года не могли. Пока мы вели огонь, противник из своих укрытий не высовывался. Но вот снаряды у нашей батареи кончились. В воздухе появились осветительные ракеты, и наша пехота была обнаружена. Тут же на нее обрушился шквал огня. Передовая противника ожила. Наша пехота залегла. О дальнейшем продвижении не могло быть и речи. Глубокий снег, перекрестный огонь пулеметов, автоматов и минометов делали непреодолимыми оставшиеся 150–200 метров до окопов противника. Наступивший рассвет усугубил положение наших воинов. Поступила команда занять исходное положение, откуда начали наступление. Передние стрелки открыли ответный огонь по противнику, прикрывая отход своих товарищей. В рост идти или бежать почти невозможно, ползти – много времени уйдет на то, чтобы преодолеть это смертоносное поле до исходного положения, то есть до своих окопов, да и риск быть убитым увеличивается. Притвориться убитым, чтобы по тебе не стреляли – замерзнешь, да и уверенности в том, что по тебе не будут стрелять, очень мало. Как бы то ни было, но часть бойцов вернулась в свои окопы – те, кого пуля и осколки миновали или легко раненые.

Заснеженное русло реки усеяно трупами, а тяжело раненые не шевелятся, их задача пролежать без движений на морозе до сумерек и тогда ползти к своим, кого-то и санитары на волокушах вытащат, а немалая часть замерзнет и окоченеет, занесенная снегом. Весной, когда вскроется Волхов, он поглотит их своими волнами. Вдруг вскакивает один красноармеец и делает рывок в нашу сторону. Немцы открыли по нему ружейно-пулеметный огонь. Он успел пробежать метров 20–30 и упал на лед. Убили?

Враги пришли к нам за тысячи километров. У них есть артиллерия, авиация, танки, и многое другое в достатке. Мы видим их цели, которые держим на прицеле, а снарядов нет. До боли в сердце обидно, как же так случилось, что мы не имеем снарядов? Немцы же смеются над нами, сбрасывают с самолетов листовки, наши самолеты «У-2» называют «рус фанера». Рисуют карикатуры: С. М. Буденного верхом на детском деревянном коне-качалке с деревянной шашкой в руках, а К. Е. Ворошилова – с детским ружьем, заряженным пробкой на шнурке, тоже игрушечным, и подпись «русская техника».

Вот и лежащему на льду бойцу ничем не можем помочь, а он вдруг вскочил и побежал в нашу сторону, снова немцы спохватились и начали его поливать свинцом. Он снова упал. И так продолжалось несколько раз. В конце концов, он прибежал и спрыгнул в наши окопы цел и невредим. Вот уж кто в рубашке родился! Был первым в бою и последним вышел из боя.

В вечерних сумерках появился с кухней старшина, а за кухней строем идут наши бойцы-красноармейцы, которые в предрассветных сумерках с перепугу «нечаянно» перепутали направление наступления и оказались в тыловом лесу в нескольких десятках метров от нашей передовой. Командир батальона был вне себя от ярости. Он только что доложил командиру полка о потерях, и на тебе – явились бойцы своего же батальона, существенно пополнившие поредевшие ряды стрелковых рот. Обругали их, на чем свет стоит, и отправили по своим ротам. Если отдать под суд, то вообще не с кем будет воевать. Больше таких «путаников» направления наступления не было, и эти впоследствии проявили себя достойными воинами, вполне оправдав доверие комбата. Позднее этим же вечером в батальон принесли подарки, которые прислали жители нашей страны. Рота выстроилась в цепочку, и командир роты начал раздавать подарки. Кисеты под махорку, платки носовые, носки теплые, сладости, съестное и многое другое переходило из его рук в руки бойцов и сержантов. Из среднего комсостава остался один командир роты, чудом уцелевший. Подходит за подарком очередной боец, командир роты ему говорит: «Когда я подал команду, куда ты побежал? Нет тебе подарка. Женщины и дети собрали эти подарки, оторвав от себя, не для таких, как ты!». Боец, посрамленный, отошел без подарка в сторону. Раздача подарков продолжилась. Подошел очередной боец, небольшого роста, суровый и неулыбчивый, ротный как его увидел, обнял и расцеловал, сказал при этом: «Молодец, правильно действовал», схватил непочатый мешок и сказал: «Это все тебе от нашего народа награда!». Боец этот мешок, чуть ниже его роста, молча взял и отошел в сторону. Вот так шло в этой роте распределение подарков.

Мои разведчики принесли с огневой для меня тоже мешок подарков, что привело меня в смущение и вызвало у меня недоумение: почему мне одному целый мешок, а другим или носки или кисет? Несправедливо. Я тут же велел командиру отделения разведки сержанту Черноусову поделить его между всеми, кто находился на нашем наблюдательном пункте, а это около десяти человек. Подарками все были довольны. Прислали их дети
и воспитательницы одного из детских садов с трогательным письмом, чтобы мы быстрее победили врагов и вернулись все домой, и что они нас очень-очень ждут.

Такие плохо организованные попытки захватить плацдармы на левом берегу Волхова со слабой поддержкой пулеметами и дивизионной артиллерией не могли быть успешными. Основная масса красноармейцев была вооружена винтовками образца 1891 года и ручными гранатами, которые можно бросить где-то метров на 25. А нас противник своим огнем заставлял залечь метров за 100–150 от своих окопов. И потому эти гранаты оставались невостребованными. Нелепость этих боев была ясна каждому красноармейцу, и поднять залегшую цепь на верную и бессмысленную смерть было невозможно, на какой-либо успех не было никаких надежд. Наши потери были большие, в конце концов мы перешли к обороне. Но это не означало, что наши «стратеги» отказались от наступления.

На наш участок обороны пришли конники генерала Гусева и сказали, что им приказано здесь наступать в пешем строю. Об использовании коней по глубокому снегу не могло быть и речи. Ознакомили мы их с обороной противника, с его огневой системой и с результатами наших наступлений. Раскрыли все сложности, которые встретятся им на пути продвижения к западному берегу через Волхов. Короче, мы с ними поделились своим горьким опытом по захвату плацдармов. Но они сказали, что получили приказ наступать и будут его выполнять.

И вот в пешем строю, после короткого артиллерийского налета, цепь наших конников двинулась в наступление. Огневые точки противника ожили, и шквал стрелкового и артиллерийского огня обрушился на атакующие порядки. Наши цепи начали на глазах редеть, но продолжали продвижение вперед. Лишь одиночки достигли левого берега Волхова и вынуждены были залечь под плотным огнем противника. Вся нейтральная полоса была усеяна ранеными и убитыми, а помочь им было почти невозможно.

День наступил ясный, морозный, видимость отличная. И если санитары пытались подбирать раненых, то по ним противник тут же открывал огонь. Санитары гибли, и раненых добивали.

В минуты затишья слышались почти детские голоса и плачь, которые призывали своих матерей: «Мама, родненькая мамочка! Помоги!». Плакали и призывали своих матерей молоденькие красноармейцы, которым еле-еле исполнилось 18 лет, а некоторым было 17. На их призывы к матерям о помощи немцы открывали огонь на поражение. Обстрелянные и опытные бойцы говорили им громко: «Молчи! Убьют немцы! Радоваться должен, что ранен. В госпиталь попадешь – отдохнешь! А сейчас молчи, не двигайся!» До парнишек дошло, что мамы их далеко, и что нужно молчать и не двигаться, и, когда стемнеет, их вытащат с поля боя. А ведь мороз не меньше –20, и без движения, без перевязки, с большой потерей крови вынесет до вечера далеко не каждый. Но раненные бойцы с большим риском для своей жизни ползли к этим мальчишкам и так же по пластунски пытались вытащить их с поля боя. Некоторым это удавалось, а некоторые гибли вместе с ранеными. Поговаривали, что это были бойцы 1924 года рождения, и они были брошены в этот бой «по ошибке», что оставшихся отвели в тыл. Так закончилась еще одна безрезультатная попытка захватить плацдарм у противника на левом берегу Волхова.

После неудачных попыток форсировать Волхов днем командир 1002-го стрелкового полка майор Смирнов Арсений Иванович приказал двум своим батальонам под покровом сильной метели, видимость была чуть больше на вытянутую руку, без шума форсировать Волхов и атаковать противника. Атака была такой стремительной и внезапной для немцев, что к рассвету наши батальоны вышли к шоссе между Новгородом и Мясным Бором и, не доходя метров 600 до Любцов, залегли в снег, создав угрозу окружения группировке противника, обороняющий совхоз «Красный Ударник» и расположенные рядом с ним населенные пункты. Наша батарея переправилась через Волхов с восточного на западный берег в населенном пункте Горка, который находился километра на полтора-два южнее с. Русса на западном берегу в полосе наступления соседа слева. На нашем участке был глубокий снег, и не было дороги, а через Горку она уже была проложена, ею-то мы и воспользовались. Левый берег был очень крутой. 76-мм орудие вытаскивали наверх две артиллерийские упряжки – это 12 лошадей, да еще и люди помогали.

На западный берег батарея «вскарабкалась», имея всего-навсего семь снарядов на четыре орудия. Конечно, ни о какой артиллерийской поддержке пехоты не могло быть и речи. Все это прекрасно понимали, от рядового красноармейца до командира роты. Мнение же командира роты и даже командира полка вышестоящее начальство не учитывало и приказало продолжить наступление. Чтобы «оседлать» шоссе Москва – Новгород – Ленинград и выбить противника из населенного пункта Любцы, через который и проходит данное шоссе, нашей пехоте нужно было преодолеть 600 метров открытой местности по глубокому снегу под перекрестным огнем всех видов стрелкового и артиллерийского оружия.

Перед нами была хорошо оборудованная вторая линия обороны противника, состоящая из минных полей, проволочных заграждений, дотов, дзотов, закопанных танков, орудий прямой наводки, окопов и ходов сообщения полного профиля, хороших подъездных путей. Чтобы все это обнаружить, необходимо хорошо изучить передний край противника, знать его огневую систему, пристрелять артиллерию. Для всего этого нужно время, а его нам не дают.

Затем, чтобы разрушить огневую систему противника, необходима мощная артиллерийская подготовка, в которой должна принять участие артиллерия большой мощности и авиация, а не 76-мм пушки образца 1902 года с семью снарядами на батарею, когда только на пристрелку по одной цели по довоенным правилам стрельбы требовалось 10 снарядов. Кроме того, не учитывалось, что дивизия прошла немалый путь в наступлении и была существенно обескровлена. Но приказ есть приказ.

Ко мне подошел командир стрелковой роты и говорит: «Старший лейтенант! Помоги поднять роту, все равно у тебя снарядов нет». И вот он с левого фланга, а я с правого берем за шиворот каждой рукой по человеку и волоком тащим вперед шагов шесть, оставляем их на этом месте, идем за другими, берем их – опять волоком тащим вперед, на ходу приговаривая: «Вперед, вперед!». Ни один не встал по команде командира роты. Только он да я перетаскивали вперед лежащих пластом людей. Вся рота умещалась на расстоянии в пределах 70–80 метров. Немцы усилили огонь из стрелкового оружия и кое-кого из перетаскиваемых нами подстрелили, но ни в командира роты, ни в меня не попали, хотя и он и я ходили в полный рост. Бессмысленность такого «наступления» была очевидной, и, когда в очередной раз на середине цепи роты мы встретились, я сказал ротному, что это дикость, а не наступление, и я его прекращаю. Он тоже прекратил дальнейшее продвижение. Других же командиров в роте не было, кто погиб в бою, кто ранен.

Наступила ночь, а вместе с нею и усилился мороз. Мы лежим на снегу, зажигать огонь, даже спичку – нельзя. Справа сзади в лесу пехотинцы по очереди грелись у костров, свет которых не был виден ни противнику, ни даже нам. И мы потянулись по очереди на этот огонек, хоть чуть-чуть погреться. Сидишь у костра – лицу жарко, а спине холодно, и все равно задремлешь. Если уголь или искра попадут на одежду, то усталый и измотанный, без сна человек почувствует, что горит, когда его тела коснется огонь. Голова сидящего человека свесилась вперед и упала на грудь, его шея сзади оголилась, и на нее падает искра. Чувствуется жжение, но сон его пересиливает, и наступает момент, когда жжение становится невыносимым. Рука поднимается вверх, горячий уголек с шеи сбрасывается, и человек снова моментально засыпает. Через каких-нибудь полчаса нужно освободить место очередным, пришедшим с передовой насквозь промерзшим людям. Если горячий уголек попадет на одежду, то пока она не прогорит до голого тела, хозяин ничего не замечает, он спит. Немало в таких условиях прожгли ватных брюк, телогреек и валенок. Валенки гасить особенно трудно, горят даже мокрыми. С передовой из-за дыры в одежде или в валенках никто не отпустит. Вот и воюют в дырявой одежде и обуви несколько дней, пока старшина не привезет смену одежды и валенок. А ведь мороз, круглые сутки в бою, и так изо дня в день, пока не ранит или не убьет.

Обед привозили и приносили в термосах, в которых суп и каша превращались в лед и были несъедобны. Интересно, крыловский журавль смог бы хоть крошечку съестного раздобыть из такого термоса? О чае никто и не заикался. Булки хлеба превращались на морозе в ледовый монолит. Ножом хлеб не разрезать. Если рубить топором, то вся буханка превращалась в мелкие крошки, покрывающие вокруг рубщика снег. Пилили двуручной пилой – много отходов в ледяные опилки. Если привезут сливочное масло, тоже не отрезать и не откусить – все замерзло, и накрепко. В такое время, а оно длилось месяцами, доступными для нас продуктами были водка, сухари и сахар, которые не замерзали; конечно, их нам давали не вволю, а по нормам, но мы особого голода не ощущали, ибо во время боя едят мало: аппетит пропадает или сводится к минимуму. Да и люди выбывают их строя непрерывно, а их паек достается оставшимся в строю. Вечером отправят в полк заявку на продукты питания на одно количество людей, а за один день боя от роты в строю останется значительно меньше. Старшина в сумерках привезет на всех, кто был еще вчера, вот и получается на каждого продуктов больше нормы: и сухарей, и сахара, и водки.

Спасение от сильных морозов было только в землянках. На передовой их строили, как правило, ночью. Рыли четырехугольный котлован, сверху на него укладывали бревна, одно к одному, устилали лапником, чтобы земля меньше сыпалась в щели между бревнами, и засыпали землей. Двери делали из досок, если они были, или занавешивали плащ-палаткой. Все это тщательно маскировалось. Внутри прокапывали проход по середине землянки, а слева и справа устилали, чем могли разжиться: лапником, соломой. В одной из стенок выкапывали четырехугольные углубления сантиметров на 60–70, а с улицы делали дыру – вот и печь готова. Никакой дверцы не было. Заготавливали в лесу дрова. Если из сырой березы нарубить поменьше поленья, то они горят неплохо. Однако тепла от такой печки почти нет, а дыму много – глаза ест. Сверху над дырой-трубой нужно еще устроить искроуловитель, обычно перевернутое ведро. Если искры заметит противник, а их ночью далеко и хорошо видно, то днем он нашу землянку разнесет снарядами. Такая землянка в один накат спасет от осколков, а от прямого попадания снаряда бревна раскатятся, их раскидает. Немцы на своих землянках накаты бревен скрепляли металлическими скобами, и при прямом попадании снаряда они не раскатывались, их можно было проломить, но не раскатить. А чтобы накат бревен, скрепленных скобами, проломить, нужна большая сила, что не каждому снаряду «по плечу». У нас скоб не было, всегда чего-то не хватает.

В такой землянке можно сидеть, но голова будет упираться в накат, то есть в потолок. Входить в нее и выходить можно было почти на четвереньках. Такие сооружения мы делали первыми. Но вскоре научились их делать лучше – и с железными печками, и с трубами. Если снаряды нам привозили в деревянных ящиках (по 5 снарядов в ящике для 76-мм пушек), то патроны упаковывались в ящики из оцинкованного железа. Из этого железа наши умельцы-огневики быстро научились делать печки, которые нас согрели, и замерзший обед стало можно разогреть и даже чай приготовить. Но только ночью, когда дым не выдаст нас противнику, и если есть чистый снег, что на передовой редкость. Из снега мы топили воду. Все это стало несколько позже, а пока мы соорудили под Любцами такую землянку, которую согревали в основном своим дыханием.

Я составил схему огней и начал готовить данные для ведения огня, а связист мне светил. Для освещения брали кусок телефонного провода, один его конец поджигали. Кабель при горении очень коптил, и через некоторое время мое лицо покрылось слоем сажи, да и связисту досталось, а умыться нечем. Снег грязный, мороз около –300. Вечером принесли сухари, сахар и водку. В водке поблескивали кристаллы льда. Я выпил свои 100 граммов, и у меня сразу перехватило горло, пропал голос. Мог говорить только шепотом. Оборона стала более или менее спокойной, и мне разрешили сходить на старую огневую позицию батареи за Волховом, где у нас была землянка-баня, в которой я еще не был и вообще не мылся месяца два. Утром пошли с разведчиком, а навстречу наш командир полка полковник Кайгородцев со свитой: впереди – начальник разведки полка Менжулин с разведчиками, затем – Кайгородцев. Ну, думаю, не узнают. Разведчики и Менжулин не узнали, прошли мимо, а Кайгородцев сразу узнал и спросил: «Добров, это что с тобой?». Я ему доложил обстановку о противнике и о своей пехоте, откуда и куда следую и закоптелый мой вид объяснил. И все шепотом, голос-то мой пропал. Он мне ответил и под конец сказал: «Ты смотри у меня, мойся и брейся!». И пообещал прислать мне врача. Что касается мытья – это верно, а бриться мне было не нужно, ибо в то время у меня никакой растительности на лице не было. Мы разошлись: они – на передовую, а мы – в тыл, в баню. Перешли у д. Горки Волхов и там, где начинаются кусты за Волховом, увидели, как похоронная команда, сплошь пожилые, к строю не пригодные, хоронят павших в бою наших бойцов и командиров, которых сложили в штабель, как в поленницу. Нам они пояснили, что это полковое кладбище, что раньше они хоронили покойников в той одежде, в какой они были, а теперь приказ хоронить в нижнем белье, а остальное снимать, что сделать это трудно, так как труп-то мерзлый. Что касается шинели, гимнастерки, брюк, их распарывают по швам и снимают, а валенки с ног снять невозможно. Поэтому берут палку и ею бьют по ногам, отбивая валенок от ноги, голенище разрезают и валенок стаскивают. Все снятое с погибшего воина отправляют в тыл. Живым сгодится. Рядом вырыта квадратная яма примерно четыре на четыре метра и в глубину метра три. Раздетые тела погибших укладывают рядами, пока эту яме не заполнят до определенного уровня. Затем ее зарывают и сверху оформляют как обычную могилу на одного покойника. Посмотрели мы, что нас ждет впереди, и понуро пошли дальше.

Баня уже была готова, нас ждали. Помылись, затем нас по очереди уложили на полок и начали, поддав жару-пару, хлестать двумя вениками, не давая передохнуть. Под конец этой процедуры окатили чистой водой, одели в чистое белье, заставили выпить водки и чаю и уложили спать. Проспал без снов до утра. Встал, оделся, и хрипоты и сиплости голоса как не бывало. Позавтракали и, не дожидаясь врача, пошли на наш наблюдательный пункт в свою задымленную и прокопченную землянку.

Материал для публикации передал:
Владимир Александрович Добров

Продолжение следует.

Воспоминания ранее были опубликованы «Бои под Новгородом 1941-1942″, Екатеринбург 2005, Издательский дом УрГЮА. Тираж 100 экземпляров.