Почему мы остались живы?

Моя обязанность — поддерживать огонь в железной печурке. Теплушка, где я и отец спали на узеньком топчане, представляла собой маленький товарный вагончик без колёс, поставленный прямо на землю и обсыпанный со всех сторон землёй. С одной стороны, обращенной к железнодорожным путям, дверь была приоткрыта, и отверстие закрывалось подвешенной на петли дверью.

Лицом к окошку сидел за столом дежурный железнодорожник. Сзади и чуть сбоку стояла печка, которая грела всю теплушку. У стены находились жезлы. По телефону дежурному сообщали о приближении поездов, и он вынимал жезл, вставлял его в сделанную из железной проволоки ручку с круглым захватом и выходил на платформу.

Поезда чуть замедляли ход, подавали сигнал. На нижней подножке паровоза свешивался помощник машиниста с таким же захватом и жезлом. На некотором расстоянии до дежурного, помощник машиниста бросал захват с жезлом так, что он падал на землю. Дежурный держал захват на уровне руки помощника машиниста так, чтобы передать свой жезл помощнику машиниста в его руку, согнутую в локте. При этом дежурный должен был мгновенно отпустить ручку захвата жезла, чтобы не сорвать с подножки помощника машиниста. Это было искусство. Движения обоих были отработаны до долей секунды.

Схватив захват с жезлом, помощник машиниста поднимался по лестнице в кабину паровоза. Дежурный железнодорожник с желтым флажком провожал поезд, затем поднимал захват с жезлом, брошенный на землю помощником машиниста, и шёл в теплушку. А поезд с жезлом от дежурного железнодорожника давал гудок и ускорял движение.

Дежурный железнодорожник сообщал по телефону о движении поездов. Всё было чётко отработано. Поезда не должны были столкнуться или опаздывать. Я подбрасывал в печку уголь, готовил кашу пшённую из концентратов, кипятил воду для чая.

Приходил отец, и я «накрывал» стол. Стол представлял собой толстый пенёк. На него я стелил полотенце, ставил две глубокие алюминиевые миски, рядом с ними — большие алюминиевые ложки и пол-литровые алюминиевые кружки, кулёчек сахара и чёрный хлеб. Хлеб нарезал немецким штыком. Со мной дежурные железнодорожники говорили мало, но с приходом отца в теплушке становилось шумно.

В двух-трёх километрах от разъезда находилась станица, по которой шла дорога на Сталинград. У здания Совета станицы часто останавливались воинские подразделения. Отец по возможности заходил в здание Совета станицы, разговаривал с офицерами и солдатами, расспрашивал о новостях и брал газеты. Придя в теплушку, передавал новости и газеты дежурному железнодорожнику.

Сначала мы с отцом ужинали. Каша должна была быть горячей, не очень жидкой, но и не густой, не рассыпчатой. Хлеб тоже надо было уметь резать. Отец ко мне был очень требовательным: это не так и то не эдак. Я старался, конечно, угодить, но не всегда получалось. Отец меня не бил, но ворчал: «Каша-то остыла! А почему хлеб нарезал ломтями?» Чай тоже надо было заваривать в котелке — не крепким и не бледным.

Ел папа, не спеша, тщательно пережёвывая всё. Ложку долго облизывал, как перед войной на даче. Я всегда при этом вспоминал, как он так же старательно облизывал ложку, мгновенно щелкал ею меня по лбу, если я или сестра вели себя за столом шумно и баловались. После того, как я выпивал чай, папа предлагал попить чай дежурному железнодорожнику и рассказывал ему новости.

Вымыть посуду — моя обязанность. Я старался есть так, чтобы легче было её мыть: тщательно подчищал котелок и тарелки от каши хлебными корочками. Кипятком было легче ополаскивать. У меня всё было отработано. В теплушке обмывал посуду кроме большого котелка, который мыл очень быстро на холоде. Посуду надо было протереть насухо полотенцем. Это я не любил, но за мной следил папа, и я его боялся, как бы не шлёпнул по «умному» месту или по затылку. А шлёпать он умел — хлёстко и больно. Это мне запомнилось с довоенных лет.

В станице ночевал шофёр. Он был прикреплён к папе на время работ по заданию. У шофёра была легковая машина «Виллис». На ней он отвозил меня и папу до станицы. На ней ездили разведывать скопления техники, которую надо было затем доставить к разъезду, погрузить на платформу и отправить эшелоном на переплавку.

Папа давал шофёру талоны на продовольственный паёк. По талонам выдавали тушёнку, концентраты, сахар, хлеб. Шофёр всё получал и передавал отцу. Доставлял он и газеты, которые отец просматривал очень быстро и передавал мне.

В тот вечер папа, как обычно, просматривал газеты. Газет в годы войны было много. Это и фронтовые, и армейские, и дивизионные. Названия были разные: здесь и «За Родину!», и «За нашу Советскую Родину!», и «В бой за Родину!», «За Родину! За Сталина!», и много других названий. Много было боевых листков с разнообразными заглавиями. Армейские газеты распространялись бесплатно в больших количествах. Читали их поодиночке и коллективно. В каждом отделении были агитаторы, которые зачитывали боевые листки и газеты. Их же использовали все заместители командиров по политической части. В целом, прессе в годы войны придавали очень большое значение.

Вдруг отец задержал своё внимание на одной из газет и выругался: «Вот сволочи!» Сколько помню, мой отец никогда не выражался нецензурными словами. Ни я, никто в семье, никогда от него не слышали брани. Самыми «сильными» выражениями у него были два слова — «сволочь» и «холера». «У, холера!» — иногда выговаривал он. Или ещё мог выразиться: «Подь ты к лешему!» А тут вдруг такое: «Вот сволочи!». Я сразу насторожился: «Пап, что там?»

Отец быстро пробежал взглядом страницу газеты и протянул её мне: «Почитай вот». В газете было написано, что в степи обнаружены мёртвыми бойцы Красной Армии, у которых на спине были вырезаны звёзды. Сообщалось, что в степи замечены вооружённые отряды калмыков на верблюдах. В газете призывали быть бдительными при движении вне населённых пунктов.

После разговора отца с дежурным железнодорожником стали укладываться спать. Топчан был узкий. На него стелили мою шинель. В голове — вещмешок с продуктами. Ложились с отцом и накрывались его шинелью. Сапоги не снимали. Когда улеглись, уже лёжа под шинелью отца, услышал: «Завтра поедем далеко. Приготовь каши побольше, и на водителя. Возьми две фляги чая. Обедать будем поздно».

Вот так всегда. Отец заботился о шофёре. Ванёк был молодой парень. Папа так его и называл — «Ванёк», а тот его уважительно — «Максимыч». Ванёк был очень услужливый. Приносил воду, помогал сесть в машину, подстилал байковое одеяло. Предостерегал во время езды: «Внимание, сейчас тряхнёт». У него всегда были фляги с водой. Отца угощал махоркой, преподносил ему фитилёк прикурить и делал многое другое. Он рассказывал, что его отец и мать, очень старые люди. Быть может, Ванёк поэтому относился так к моему отцу: без единого возражения выполнял всё, что ни попросит отец. «Хорошо, Максимыч», «Да, Максимыч», «Один момент, Максимыч», «Чуток погоди, Максимыч» — только и было от него слышно.

Мне Ванёк помогал готовить дрова, чистил печь, когда было много шлака, научил поджигать печь, засыпать в неё уголь. Ночевал Ванёк в станице, но приезжал рано, каким-то образом чувствуя, что мы уже поели. Потом ехали в станицу, будили по домам людей для работы. У Ванька была недюжинная сила, он закручивал металлической проволокой крепления техники, знал, как и где крепить танки, машины, пушки.

Пока горела печь, было тепло. Потом в какое-то время становилось холодно. Я вскакивал и подбрасывал уголь, ждал, когда будет опять тепло, и ложился на тот же бок снова, прижимался к спине отца и дремал.

Всю ночь гудели паровозы, стучали колёса поездов: туда-сюда, туда-сюда. Хлопала входная дверь, когда дежурный выходил вручать жезл и возвращался. Раздавались громко переговоры по телефону, гудки проходящих поездов. Я не мог привыкнуть к шуму. Под утро уже не засыпал. Вставал и начинал готовить завтрак — кашу пшённую из концентратов, кипятил воду для чая. А папа спал, будто в тишине. Шум на него не действовал. Он замечал, что меня с ним нет. Из-под полы шинели раздавался его голос: «Уже пора, да?»

Вставал он резко, не засиживаясь на топчане. Снимал гимнастёрку, нижнюю рубаху и строго говорил: «Иди, полей!»

На платформе было холодно. Я поливал в ладони отца воду, а он ещё и снега добавлял, растирал себе грудь и бока, фыркал довольный. Потом растирал спину, лицо, голову. А я быстро убегал в теплушку.

В этот раз я приготовил кашу в двух котелках. Один мы с отцом съели, попили чай с хлебом. Помыл тарелки и ложки. С собой взял хлеба и тушёнку.

Заурчала машина: приехал Ванёк. Погрузили всё в кабину, хотели уже ехать, но я сказал отцу: «Пап, а Ванька автомат взял?» Отец строго посмотрел на Ванька, но ничего не спросил. Ванёк сам ответил: «Ой, Максимыч, забыл ведь, а!»

Здесь отец и ругнулся: «У, холера! Забыл!» Передразнил Ванька: «Забыл! Я тебе в следующий раз забуду! Быстро за автоматом! Да не забудь три диска, а не один!»

Я и отец вышли из кабины «Виллиса» и направились в теплушку. Ванёк рванул с места машину на большой скорости, только его и видели. В теплушке отец закурил и присел у нашего «стола», а я как-то будто чего-то испугался. Мне стало почему-то страшно ехать.

Ещё со своих первых школьных лет, как только пошёл в школу, мне много говорили о приметах, и я стал суеверным. Верить в приметы начал после их подтверждения. Так, уверовал, что если кошка перебежит дорогу, то будет несчастье, но надо сделать «фигу» в кармане, остановиться и переждать, пока кто-нибудь другой первым пересечёт путь кошки. Тогда можно идти, и всё будет нормально.

Или, верил я, будет неудача, если дорогу перейдёт женщина с пустым ведром, или священник попадётся навстречу, или …Верил и в то, что нельзя возвращаться домой, если что-нибудь забыл. В этом случае надо посмотреть на себя в зеркало. Мы не поехали, возвратились, но забыли не мы, а Ванёк. Посмотреть бы в зеркало. Может это облегчит нашу участь? Но у меня его нет. Зеркало есть, но у папы. В его вещмешке есть бритвенные принадлежности, а там и маленькое зеркальце.

Я бросился к топчану, взял вещмешок отца, стал судорожно его развязывать. Отец заметил это и обернулся ко мне: «Ты зачем это?» Не отвечая отцу, я достал зеркальце и с ним подошёл к свету. Стал внимательно смотреть на себя. Отец опять: «У тебя что-нибудь болит на лице?»

Что делать? Мне надо быстрее прочитать молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех!..». А отец повторяет вопрос: «У тебя болит лицо?» Хотелось ответить: «Да нет же, подожди, папа, не мешай моей молитве!» Мысленно продолжал: «…и прости нам грехи наши…». Вдруг раздаётся рокот автомашины. Заканчиваю: «Яко твое есть…». Отец берёт меня за руки. Наконец-то, я заканчиваю молитву: «Аминь!» Мне удаётся вырваться из рук отца. Я бегу к вещмешку, кладу на место зеркальце. Машина остановилась у теплушки. Входит Ванёк: «Я готов, Максимыч. И три диска взял. Всё в машине».

Быстро сели в кабину «Виллиса», поехали. Я сижу рядом с Ваньком. Сзади — отец. В руках у него лист бумаги. Это он срисовал с карты план местности. На нём обозначены места расположения подбитых немецких танков, автомашин, противогазных коробок. У отца задание — всё это погрузить на эшелоны и отправить на переплавку.

Ванёк ведёт машину просто мастерски. То тормозит, то увеличивает скорость. Машина иногда идёт юзом, как бы пытается выскочить из колеи. Но отец ясно сказал Ваньку: «Если выскочишь из колеи, то мы можем подорваться на минах. Здесь опасно». Надо проскочить это место, дальше в степи будет безопаснее. А я всё думаю о том, что мы возвращались в теплушку. Какое-то тяжёлое предчувствие у меня: «Что же с нами будет?»

Через какое-то время отец говорит Ваньку: «Ну, вот и выехали из опасного места!» Дорога осталась слева. Бездорожье. Ванёк снизил скорость. Отец приказывает: «Прямо, прямо, прямо…». Машина пробуксовывает. Едет совсем тихо. Вдруг папа показывает налево и говорит: «Верблюды!»

Продолжаем ехать. Неожиданно отец командует Ваньку: «Вправо, гони!» Ванёк на большой скорости развернул машину так, что верблюды остались в стороне. Но верблюды тоже изменили направление и направились к нам. Машина по дуге ехала вправо. Вот верблюды остались сзади, но стали гнаться за нами.

Отец достал пистолет «ТТ», открыл дверцу кабины и несколько раз выстрелил по верблюдам, на которых — теперь это стало хорошо видно — сидели калмыки. У них за спинами были винтовки.

Отец опять открыл дверцу, снова выстрелил, но бесполезно. Я видел, оглядываясь назад, как одна часть скачущих калмыков помчалась обгонять нас слева, другая справа. Машину забрасывало в стороны, но Ванёк гнал её, старался не позволить верблюдам обогнать нас.

«Ванька, где автомат, холера?» — закричал отец, засовывая бесполезный пистолет в кобуру. «Под сиденьем у Женьки», — с дрожью в голосе простонал Ванёк.

Нагнувшись, отец вытащил из-под меня автомат ППШ и один диск. Щелчок — диск в автомате. Папа не стал открывать дверцу, а прямо из кабины стал стрелять через брезент, налево.

От длинной очереди слева повалились на колени несколько верблюдов. Всадники перелетели через горбы и упали на землю. Отец развернулся в противоположную сторону и так же длинной-длинной очередью скосил справа несколько верблюдов.

Не давая всадникам опомниться, отец стал стрелять назад навстречу мчащимся верблюдам. «Женька, диск! — закричал отец, — Ванька, холера, гони, гони!»

Справа и слева нас уже никто не обгонял, но преследование сзади продолжалось. В страхе я полез под сиденье, достал диск и, трясущимися руками протянул его отцу, который стрелял короткими очередями: та-та-та-та, та-та, та-та-та.

Вдруг стрельба на какое-то мгновенье остановилась. В какой-то миг отец выхватил у меня диск. Два щелчка — чик, чик — диск упал. Опять щелчок — чик, диск в автомате. И опять стрельба назад очередями: та,та, та-та-та-та, та-та.

Снова слышу сквозь стрельбу: «Женька, диск. Ванька, холера, гони!» Машину подбрасывает вверх, заносит из стороны в сторону. Мотор ревёт на полных оборотах. Ванёк уцепился за баранку, пригнулся, лицо его лежало на руле…

А отец всё стреляет: та-та, та-та-та-та… И вдруг — тишина. Выстрелов нет. И сзади верблюдов нет. А машина с ревом мчится всё так же, подскакивая на бугорках и с заносом задних колёс вправо и влево. Меня подбрасывает так, что я ударяюсь о потолок. Но боли я не чувствую. Крепко держу в руках диск — третий, последний.

«Стой, холера, — кричит отец — стой!» Но машина мчится. Ванёк будто и не слышит ничего. Отец уже не стреляет. Он сел и хлопнул Ванька по плечу: «Стой! Стой, холера!»

На голове отца шапки нет, она валяется на полу. Волосы потные, по лицу течет пот. «Да стой же ты, холера, Ванька!» — продолжает отец и начинает стучать кулаком по спине Ванька, который слился с баранкой.

Наконец, водитель сбросил ногу с педали, машина резко остановилась, мотор заглох. Воцарилась тишина. Вокруг никого не было: ни с боков, ни вдали сзади.

И вдруг я разрыдался. Рыдал навзрыд так, как не рыдал за все свои одиннадцать лет. Но диск автоматный из рук не выпускал.

Отец открыл заднюю дверку автомобиля, сел на пол машины, свесил ноги, и закурил. Затягивался он глубоко-глубоко и смотрел перед собой. Не произносил ни слова.

Ванёк вышел из машины, подошёл к отцу, встал перед ним на колени и обнял его ноги со словами: «Спасибо, Максимыч, спасибо!» И вдруг вторя моим рыданиям, тоже стал плакать, размазывая по своему лицу слёзы, повторяя одно и тоже: «Спасибо, Максимыч! Максимыч, спасибо тебе!» Отец заворчал: «Подь ты к лешему! Это из-за тебя!»

Закончив курить, отец обошёл машину, постучал ногой по каждому колесу, справил малую нужду у заднего колеса и сказал мне: «Жень, дай-ка мне чайку, так пить хочется!»

У отца на поясе всегда висела фляга с водкой. Один он не пил, а берег «на случай». В числе таких «случаев» он упоминал простуду, ушиб, ранение и другое состояние. Сейчас, видимо, было такое «другое» состояние, что захотелось выпить.

Белый листок с планом местности лежал на сиденье сзади. Отец взял этот листок и стал говорить сам с собой: «Мы находимся где-то здесь. А вот здесь должны находиться подбитые танки. Нам ехать туда». Он показал рукой Ваньку: «Туда». Обращаясь к нему, добавил: «Вставь в автомат полный диск, а эти заряди снова. И постарайся достать еще один диск — на всякий случай». Ванёк промолвил: «Хорошо, Максимыч, понял».

Я достал из вещмешка флягу с чаем. Он был ещё тёплый. Увидел, как отец снял с ремня немецкую флягу в суконном футляре, взял укрепленный на фляге алюминиевый стакан и наполнил его. Затем поднял голову вверх, посмотрел на взошедшее солнце, помолчал немного и, не отрываясь, выпил весь стакан водки — это грамм 250-300. Протянул стакан мне. Я налил в него тёплый, слегка сладковатый чай. Отец выпил и этот стакан. После этого он закрыл флягу, повесил её на ремень и сказал: «Хватит. Всё. Поехали». Наблюдая за тем, как отец смотрел на солнце, я подумал: «О чём он думает?» Я знал, что отец внешне не верит в Бога. Он никогда не молился, не ходил в церковь. Интересно, станет ли отец верить в Бога после произошедшего?

Ванёк копался в двигателе. Он всегда использовал каждую минуту свободного времени, чтобы открыть капот и что-нибудь сделать в двигателе. Вот и сейчас двигатель работал, работал ровно, тихо-тихо, а Ванёк что-то регулировал, и двигатель работал, то во всю мощь, то чуть ли не останавливался. Ванёк закрыл капот, подошёл к отцу и сказал: «Можно ехать дальше, Максимыч. А четвёртый диск я достану». Затем сел в машину и обратился ко мне: «Будь осторожен, Женя. Поехали».

И только сейчас я почувствовал, что в правом сапоге у меня мокрота. Когда я туда налил, не сдержав мочу? Не помню, или когда мы ехали, и папа отстреливался от калмыков, или уже после этого. Точно не помнил. Я сказал, обращаясь к папе: «Папа у меня в правом сапоге мокро, даже хлюпает. Что делать?» Папа обратился к водителю: «Ванёк! У тебя есть сменные портянки?»

Ванёк засмеялся: «А я думал, что только я от страха намочился. Портянки у меня есть. Я держу их так, чтобы они всегда были сухие и тёплые». Обращаясь к папе, он спросил: «Максимыч, можно я заменю левую портянку, а правую пусть заменит себе Женя?» Не дожидаясь ответа, Ванёк извлёк из-под капота завёрнутую в мешковину пару портянок.

Я и Ванёк быстро сменили мокрые портянки. На мокрые кальсоны я жаловаться папе не стал и, стараясь быть бодрым, сказал: «Папа, поехали!» Ванёк сел на своё место.

Ехать начали медленно. Я внимательно смотрел по сторонам и про себя стал читать «Отче наш,…». Я просил Бога о том, чтобы нам больше не попадались калмыки, чтобы не подорвались на минах, чтобы возвратились в теплушку. Подумал я и о том, что нам повезло лишь потому, что я успел прочитать молитву, когда смотрел на себя в зеркало. «Да, а приметы-то правильные», — подумал я под конец нашего пути.

Мы нашли место танковых боёв. Там пообедали и к наступлению темноты возвратились к теплушке, а Ванёк уехал в станицу.

На следующий день я стоял на платформе, когда из теплушки вышел дежурный железнодорожник с жезлом в руках. На подходе к разъезду подавал сигналы поезд, шедший от Сталинграда. Помощник машиниста отбросил свой жезл и ловко подхватил жезл от дежурного. Поезд вёз калмыков. На тендере паровоза стоял пулемёт. Боец в тулупе зорко следил за вагонами поезда и готов был открыть стрельбу. Окна товарных вагонов замотаны колючей проволокой. Сквозь неё были видны лица калмыков — стариков, женщин, детей. Сзади поезда, в тамбуре последнего вагона, два бойца в тулупах и с винтовками следили за вагонами.

Всматриваясь в лица калмыков, я думал: «Быть может, среди этих стариков, женщин и детей есть такие, чьи отцы, сыновья и мужья чуть-чуть не убили меня, папу и Ванька вчера, когда мы ездили в степь. А быть может, их отцов, сынов и мужей убил вчера мой папа там, в степи, когда они нападали на нас и чуть-чуть не убили».

Тогда, и много лет спустя, я задавал и задаю себе вопросы, на которые не могу ответить. Почему на нас напал отряд калмыков? Или это случилось потому, что водитель забыл оружие, и мы возвратились в теплушку? А если бы не стали возвращаться и поехали всё же в степь без автомата? А если бы я не достал зеркальце отца и не сотворил молитву, какой был бы исход? Что же заставило меня спросить, взял ли водитель оружие? И почему отец заставил Ванька возвратиться и взять с собой автомат? И почему водитель взял с собой все три диска?

Вопросы остались. После мы часто ездили в степь. Водитель и мы старались ничего не забывать и не возвращаться. Даже если бы что-нибудь и забыли, вещмешок на топчане и прочее, то не возвращались. И больше никогда нападений на нас не было. Что тогда случилось — подтверждение действия приметы? Что бы то ни было, но я остался суеверным на всю жизнь.

А почему мы остались живы? Отец был, видимо, угоден Богу: не пьянствовал, не ругался, любил нас, детей, вёл себя достойно, был очень честным, никогда, никого не обманывал, был труженик Ванёк остался жив, наверное, потому, что за него хорошо молились его старенькие родители — отец и мать. Он тоже не ругался, не пьянствовал. Дома его ждали жена и ребёнок. Он тоже был честный труженик. А я почему остался жив? Не потому ли, что с девяти лет я жил мысленно с Богом, повторяя молитву «Отче наш…». Я тоже не ругался, старался быть честным перед товарищами и окружающими меня людьми? Да и грехов у меня к тому времени было мало.

---