Неопытность — это поражение

 

Никулин Алексей Семёнович947-ой ШАП 8-ой ШАК (резерв главнокомандования) 37 б/в 2 воздушные победы, 1 сбитый с земли.

 

У меня судьба такая была. Призвали в 1942 г. и направили в Горьковскую специальную школу радиосвязи резерва главнокомандования. Нас готовили для спецопераций, в тыл забрасывали и т.д. Специалисты высшего класса готовились. Потом я попал на фронт в танковые войска, это почти начало войны 1942 г., ещё отступали наши войска. Был радистом на радиостанции РСБ — это радиостанция дивизионного звена, она находилась в самых горячих точках для связи с командованием для получения приказов. Здесь меня в первый раз ранило, я был у командира бригады связистом, была радиостанция на специально оборудованном Виллисе. Когда форсировали Днепр уже на правом берегу, он меня послал найти какого-то командира на передовой, и я побежал туда, зная, что этот командир полка там находится. А немцы бросали мины, буквально передовая. Бросят, я падаю, пока она летит, звук, лежишь. И так я, перебежками, — к траншеям. Осталось метров 100, падает следующая, я не успел укрыться, упасть и чувствую: мне по ноге осколок. Я кое-как дополз до передовой, связался с командиром бригады и командиром полка, они переговорили по радиостанции, которая у меня была. Мне сделали перевязки, и я остался в строю.

В Курско-Шевченковской операции, в движении находилась колонна, и погода была — малая облачность, немецкие самолёты летали, штурмовики Ju-87, похожие по задачам как Ил-2. С командиром мы едем, обгоняем колонну на марше, доехали до радиостанции, в фургоне радиостанция, вплоть до Армии можно было связаться. Мне надо в радиостанцию передать его шифровку. Я бегу к этой радиостанции и в это время на эту колонну выходит группа штурмовиков Ju-87, они начали штурмовку колонны с головы. Я заскакиваю в фургон, отдаю начальнику радиостанции шифровку, и в это время взрыв. Я только помню сплошной огонь в фургоне, меня куда-то бросило, и я потерял память, но всё-таки в беспамятстве я сумел вывалиться из этого фургона. Открываю глаза: горит радиостанция, а «Юнкерсы» заходят на второй круг, и тут подъезжает на открытой платформе пулемёт, крупнокалиберный наш, и открывает по ним огонь. Зенитчик, который вёл огонь, погиб.

Я как увидел, как заходят на этого пулемётчика, и как он был убит, у меня такая сила появилась, ненависть, или не знаю, что меня подняло? Залезаю на эту платформу, где пулемёт стоял (нас в училище учили управлять всеми видами оружия), хватаюсь за рукоятки пулемёта. Заходит очередной, я прицеливаюсь, выпускаю несколько очередей, и опять взрыв, он бомбу бросил впереди этой машины, я упал и потерял сознание. Очнулся я только к вечеру в медсанбате, оттуда попал в Харьковский госпиталь. Приехал командир бригады, ему зенитчик докладывает: «Вот так и так, ваш связист тяжело ранен, сбил штурмовик». Командир бригады наклонился надо мной и спросил: «Лёша, Леша, как ты так? Как ты себя чувствуешь?» Он адъютанта подзывает: «Что у нас там из наград есть?» Адъютант ему награду даёт, а оказывается, это медаль за боевые заслуги, что там оказалось у них в остатке, так сказать, он мне прямо к фуфайке эту медаль приколол, и говорит: «Ну, Лёша, видно нам расставаться, спасибо за службу!»

В госпитале я пять месяцев лежал, из спины вытащили 18 осколков, и сейчас ещё осколок остался, под лопаткой сидит. В госпитале открылось гангренозное состояние, рана ноги, а потом заражение крови. Заключение врачей: «ампутация конечности». Любые операции в госпитале с ранеными обязательно требовали согласия раненого. Несколько раз эта госпитальная комиссия проходила, и единственное решение, ампутация этой ноги по корню. Я согласия не давал.

Мне говорят:

— Кончится тем, что будет общее заражение, и ты уйдёшь на тот свет.

Я говорю:

— Пусть.

У меня такое было психологическое состояние, вот отнимут они ногу, если я не умру после этой операции, что я тогда, когда война кончится, кто я буду такой? Везде разруха, масса раненых — результат вот этой войны, буду валяться где-нибудь на панели, просить милостыню. Я не давал разрешения на операцию. А тут приехала комиссия из Москвы, профессор Вишневский возглавлял комиссию. Они ездили по госпиталям апробировали новые лекарства и т.д. Решили на мне апробировать новое лекарство, несколько уколов сделали, сверху раны и ниже, 10 где-то уколов сделали всего в надкостницу, и дело пошло на поправку через 3 дня. Если я раньше не спал практически ночью, то теперь вдруг заснул на какое-то время и проснулся с таким ощущением, что меньше стала боль, я месяц ещё лежал, рана почти затянулась.

В госпиталь ко мне приехал брат, он ехал из отпуска, его командир полка отпустил, когда переформировывались после Крымской операции, отпустил на 10 дней домой, к родителям, и он на трое суток опоздал. А мне вдруг пришла в голову мысль: «Может быть, я с тобой поеду в полк в твой». Я в аэроклубе учился до призыва в армию в Перми, когда был, и на фронте был, обстрелян. А они потеряли почти половину лётного состава в Крымской операции. С июля 1944 года я попал в штурмовую авиацию. Месяц мы занимались, на полигон летали, оружие всё изучил, ориентировку, получили технику, лётный состав прибывал.

Рана моя на ноге не закрывалась: то закроется, то опять начинает кровоточить, и я, таким образом, летал до конца 1944 г. С полковым врачом мы по-товарищески договорились: когда надо мне сделать перевязку — я прихожу к нему, он мне перебинтует, и я опять лечу. Если прилетаю, смотрю — кровотечение (потому что нагрузка такова, что даже старые раны у некоторых открывались), иду, он меня перевяжет, и опять лечу. Кто-то узнал из руководства эту нашу авантюру, что Никулин — младший летает нездоровый. Замполит перед вылетом в капонире подошёл к нам с братом и предложил мне должность, на этом моя лётная деятельность закончилась (в качестве воздушного стрелка отлетал 7 месяцев).

Вы помните свой первый боевой вылет?

Помню. Чего-то особенного такого не было. Я ожидал…. Руководитель группы говорит: «Подходим к линии фронта, в небе всё спокойно». Я думаю: «Как спокойно, когда фронт?». Я на земле знаю же, что такое фронт, это взрывы, кровь, гибель. Перестраиваемся из круга в пеленг, ведущий командует: «Идём на цель, работаем по танкам». Я смотрю по сторонам — всё спокойно, только две пары истребителей прикрытия наших, ходят где-то на высоте 4 000-5 000 м., внизу стреляют, огонь, горят танки. Пошли на цель, а лётчик молодой, на два года старше меня, раз, и меня так подбросило, аж трос ремня привязного лопнул в кабине (когда садишься на сиденье, себя охватываешь привязным ремнём, который тросиком крепится к самолёту). А мы летали без фонарей, летом мы снимали всегда, для обзора, для действия. Лётчик в первый полёт резко как бросит машину вниз, самолёт вниз ушёл, а я на месте остался. Левая нога за бортом, а за рукояти пулемёта держусь, чувствую, что я оторвался, трос лопнул уже. (Теряли воздушных стрелков над целью, два случая у нас в полку было, уже в моё присутствие. Один погиб так и неизвестно где. А второй попал в плен, был в Африке, потом война закончилась, он живой оказался, прибыл домой на Украину). Я когда опомнился, лётчик сбросил бомбы, самолёт выровнял на второй заход. После первого вылета общей обстановки я не понял, чтоб впечатление создалось и я мог целесообразно без всякой заминки действовать. Это надо до десятка вылетов сделать, пока ты врастёшь в ситуацию.

Наиболее запомнившийся Ваш боевой вылет?

Под Клайпедой. Нас была шестёрка, зашли, с первого захода проштурмовали, сбросили бомбы, — второй заход, чтоб артиллерией поработать, и в это время наземная служба передаёт: «Будьте внимательны, Илы, появилась группа немецких истребителей».

Мы второй заход сделали и стали уходить от цели. У нас высота была порядка 400 м. Я смотрю, появилось две группы немецких истребителей. Нашу группу они в клещи взяли, четыре с левой стороны, четыре — с правой. И в это время немецкая зенитка прямо в двигатель ударила, машина споткнулась и стала быстро снижаться (потом лётчик рассказывал — тяга упала сразу, а машина для планирования тяжёлая, можно упасть носом вниз). Наш самолёт от группы отстал, и мы болтаемся на малой скорости одни. Смотрю, слева 4 самолёта, мессершмиты, и справа 4 самолёта, а мы одни. Они на нас, а самолёт практически подбит, тянет по инерции. Я докладываю командиру: «Борис, атакуют немецкие истребители». А что ему, быстрей посадить, а как сажать без двигателя, он уже заглох, при заглохшем двигателе садились. Если двигатель отказал, самолёт, как правило, падает, ну хорошо вот лётчик не растерялся. Я ему доложил, он мне: «Лёша, держись!». Я нажимаю на гашетку, пробую, работает пулемёт, всё нормально. Первая четвёрка заходит, близко уже где-то метров 300-400, трудно подсчитать, хорошо видно в кабине голову лётчика, первая пара с дистанции 300 м. открыла огонь, трассы летят на самолёт, а самолёт неуправляем. Я в это время открываю огонь по ведущему самолёту, он резко уходит вниз, я по второму, а куда первый делся, это меня не интересует, второй с правым разворотом взмывает вверх, и эта тройка уходит, а где первый — неизвестно. И в это время мы бухаемся самолётом на землю. Какое самочувствие? Ни о чем не думаешь, главное, что мы на земле. Я думаю: «Борис, что с Борисом?». Выскакиваю, хочу открыть фонарь кабины пилота, а она не открывается, при посадке заклинило. Борис лежит и не шевелится, думаю: «Неужели убили?». Но всё-таки самолёт же не упал, а сел, значит, жив должен быть, ранен, наверное. Метрах в 100 от нас домик стоял, и от этого домика бегут, мужчина и женщина. Этот мужчина принёс какой-то лом, мы кое-как открыли фонарь, вытащили Бориса, и только тут он начал очухиваться. Самолёт, по которому я вёл огонь, упал метрах в 150 от нас, левее. Он сел, видимо, лётчик был жив, он самолёт посадил на живот, самолёт целый, но хвост отпал, кабина открыта, а лётчика нигде нету. Если бы ранен был тяжело, то рядом где-нибудь валялся, а тут нет вообще, значит сбежал.

Потом мужчина зачем-то пошёл в лес, и вдруг кричит: «Эй, немец висит!». Мы туда подбежали, смотрим, на одной из елей, почти на верхушке висит этот немец. Видимо, его при жёсткой посадке катапультировало и забросило на эти самые рядом стоящие ели. Вскоре подъехала грузовая машина, видимо, комендатура какая-то переднего края наступающих наших войск, они слазали и стащили этого немца, мёртвый он был. Он когда машину бросил на землю, от этого смерть сразу наступила. Обычно так бывает, когда самолёт притирают — тогда лётчик не погибает, а когда самолёт буквально падает, ломаются кости позвоночника у лётчика и он гибнет, сразу почти гибнет.

До аэродрома было около 150 км. Мы добирались почти неделю, там такие дороги, такая глухомань! Приезжаем мы с Борисом, а у него кость была переломлена лучевая, и у меня ранение ноги. В это время садится полк с выполнения задачи. Мы когда к землянке штабной приехали, начальник штаба Мардовцев выходит, и нас не узнаёт с Борисом: мы обросшие, оборванные, кое-как узнал нас. Он говорит:

— Твой брат Лёша, не узнаешь ты его.

— Почему?

— Он так переживает, он извёлся. Всё около штаба тут торчит. Как родители узнают, что брата я не уберёг, на глазах сбили?

У нас был командир эскадрильи майор Чернов, сделал 200 боевых вылетов, это редко кто из лётчиков того периода фронтового столько имел. Командир полка приказал на фюзеляже с левой стороны нарисовать орла, который бы держал в лапах диск с цифрой 200. И вот у нас лётчик такой был, Белянин, хорошо рисовал, он нарисовал эту эмблему, и началась охота за Черновым. В результате чего майор Чернов был сбит в Прибалтике, прямо у меня на глазах.

В августе 1944 г. эскадрилья идёт двумя группами, впереди Чернов ведёт свою группу, а его заместитель Кучин — вторую (нашу) группу. Прошли линию фронта, работали по ближнему тылу, по танкам. Наводчик полковой связался с нами, он на переднем крае был, передаёт: «Горбатые, будьте внимательны! В воздухе появилась большая группа немецких истребителей». Я смотрю: а мы шли примерно на высоте 1200 м, две группы, одна, наверное, на 6000 м, а вторая — на 5000. Вот они идут параллельно, их видно, но далеко, километров 5 было, они как чёрточки в воздухе ещё, а мы на сближение идём. Они стали увеличиваться, половина из них резко начала снижаться, почти пикировать на группу Чернова. Здесь всё ясно, у меня сердце «оборвалось»: это атака, мессершмиты. И у нас на глазах первая пара, ведущий, видимо опытный ас, буквально в считанные секунды на встречном курсе ударил длинной очередью по Чернову, его самолёт вспыхнул, он накренился на левую плоскость и резко пошёл вниз. Вот так он у нас на глазах погиб, у второй группы. Пока наши истребители прикрытия опомнились и вступили в бой, было уже поздно. Мы со снижением большим пошли к цели, задачу выполнили, вернулись, а первая группа вернулась практически сразу, как сбили Чернова, они сбросили бомбы, и на аэродром. Самолёт Чернова упал в одно из болот, после войны его искали, долгое время и так ничего и не нашли. Его документы посылали на дважды Героя, но так и не присвоили и посмертно.

Какова была подготовка стрелка, тактика?

Прежде всего, хорошо знать немецкую авиацию, силуэтность и тактико-технические данные истребительной авиации (вооружение, какова тактика воздушных боёв при нападении на штурмовиков, в ходе выполнения ими боевых задач), каковы способы действия самого стрелка и лётчика т.е. тактика членов экипажа в воздушном бою.

Брат, например, сбил наибольшее количество среди наших стрелков. Он очень хладнокровно себя вёл, опыт большой. А опыт — это основа выполнения задачи. А когда боец неопытный, он, видя противника на любой дистанции, сразу открывает огонь, даже если до него 2000 метров. Это инстинкт самозащиты. Но это же и проигрыш. В чём?

Во-первых, ты дал себя обнаружить, во-вторых, ты израсходовал боеприпасы, на этой неэффективной дистанции нельзя сбить противника, можно повредить его, но сбить невозможно. И с точки зрения психологической, поэтому сбивали всегда у нас малоопытных, как правило. А вот опытные товарищи прошли всю войну. Это были асы действительно настоящие, которые не боялись противника. А поражение наше, когда человек начинает мандражить, он видит, подходит противник, а асы немецкие на дальних дистанциях огонь не открывают, они с ближней дистанции наверняка поражают. Они знают, что если по нему открыл огонь на дальней дистанции наш стрелок, значит можно атаковать, и наверняка он собьёт этот самолёт, потому что этот воздушный стрелок неопытный. Открытие на дальней дистанции огня — это неопытность, а неопытность — это поражение.

Кто наиболее опасный противник: зенитки или истребители?

Истребители. Истребитель целевой огонь открывает, уж если он идёт на тебя, то это значит, что идёт не обыкновенный там замухрышка-лётчик, а ас идёт. Потому что слабо подготовленные лётчики на штурмовики боялись ходить и сверху, и снизу, и сзади, а спереди тем более, спереди ни один немецкий истребитель никогда не атаковал, такое мощное вооружение на Иле было. А вот сзади и снизу — их излюбленный, так сказать, курс атаки, когда нам невозможно по нему из пулемёта вести огонь, потому что он закрыт хвостом нашим.

Как осуществлялось взаимодействие между лётчиком и стрелком?

Прямое переговорное устройство. Мы особо не загружали переговорное устройство, потому что все стрелки и лётчики, как правило, уже слётаны были, они понимали друг друга по обстановке, посмотришь обстановку — и тому и другому ясно, как надо действовать. Если, например, появлялись в воздухе немецкие самолёты, истребители, то лётчик или стрелок, если он первый заметит, обязаны доложить или проинструктировать друг друга, что видят по такому-то ракурсу, на такой-то примерно высоте самолёты противника, назвать их, если разобрался в марке самолёта. Вот так действовали, такая была тактика наша в воздухе.

Кто чаще погибал лётчик или стрелок?

Гибель стрелков была примерно в два раза больше, чем лётчиков. Кабина лётчика была хорошо бронирована, а стрелка только полом, а с остальных сторон открыт. Атаковать в лоб штурмовика — такого я не знал и не видел, и не помню, чтоб в лоб какой-то немецкий лётчик атаковал Ил, это невыигрышная ситуация, он будет сбит обязательно. Всегда атаковали в хвост, там, где стрелки, в силу этих причин, были большие потери.

Какова была тактика лётчика штурмовика при работе по наземным целям?

С пикирования работали по цели, становились в круг над целью, на высоте 200 – 600 м в зависимости от облачности и характера цели. Каждый самолёт выходит на цель, пикирует, только с пикирования работали. Бросает лётчик бомбы, реактивные снаряды (под плоскостями были реактивные установки, сначала было по 8 штук, а потом и 16, по 8 под каждой плоскостью), ещё на круг пулемётно-пушечный огонь, и так 3-4 захода делали в каждом вылете.

Мы, как правило, работали по переднему краю, по передовой, по огневым точкам, выбирали цели наиболее опасные для пехоты нашей, пулемёты, эрликоны, артиллерийские установки, орудия. Решение принимал командир эскадрильи или командир группы. Сделали заход, второй заход может быть по второй линии обороны, или может быть по зоне, в которой сосредоточены артиллерийские или самоходные установки и т.д.

У нас всегда, как правило, на передовой, на командном пункте находились наш представитель с рацией, представитель полка, дивизии, или соответствующего уровня командиры пехотные. Они давали нацеливание. Если такого нацеливания нет, так как один представитель, а участок фронта может быть несколько километров, он всех не может наводить, в силу этой причины, тогда сам командир группы, ведущий, выбирает цели. И отдаёт приказ: «Работаем по такой-то цели, все за мной». Он пикирует на такую-то цель, его ведомый повторяет его манёвр по цели, но не просто так, а выбирает, какая цель сохранилась и все остальные таким образом работают. Делали 2-4 захода, смотрели, какое воздействие мы нанесли первым или вторым ударом, может быть, больше и не надо делать заход, тогда мы перемещались дальше по тылу или по скоплению транспорта какого-то немецкого.

Истребительное прикрытие у Вас всегда было?

Всегда. Нам дают прикрытие, иногда уже в воздухе. Истребители прикрытия всегда ближе к фронту на 30-50 км., чем штурмовики, и мы по дороге берём тех, кто на месте, на каком аэродроме удобнее взять.

Бывали ли случаи, что вас бросали истребители прикрытия?

Нет, такого не было. Если бросили, это уже военный трибунал.

Летали ли вы на свободную охоту?

Нет, на свободную охоту штурмовики не ходили, такого в задачах нет. Бывали вот некоторые полёты, особые, когда надо в силу определённых тактических или других соображений пустить пару, бывали такие вылеты. Но посылали самых лучших лётчиков.

Летали ли лётчики без стрелков?

Без стрелка категорически запрещалось вылетать на задание. Можно было при соответствующей подготовке, физической и специальной стрелковой, сажать не члена экипажа, например, если заболел или ранен стрелок, тогда мог лететь оружейник, механики, прибористы и даже девушки, у нас было восемь девушек. Так вот, двое летали даже в Крыму. Вот Тоня Тоненко, она сейчас живёт в Минске, 12 вылетов сделала в Крымской операции. Не просто так: садись и полетел, а спрашивают согласие человека и уровень подготовки, чтоб это был не мешок, а боец.

Как лётчик распознавал над линией фронта, где свои, где войска противника? И были ли случаи, что удар приходился по своим войскам?

Были. Но у нас в полку таких случаев не было. А вот как Гастелло, то два таких подвига было.

Был ли страх перед вылетом?

Страх — это понятие растяжимое. Можно кошки испугаться, если она внезапно выбежит, или чёрная навстречу попадёт. А некоторые и бандитов с ножом не боятся. Когда человек перед выполнением задания, особенно начинающие, он не знает, что ожидает, к чему надо быть готовым. А если мандражит… Ведь главная задача — быть бдительным: не прозевай момента, иначе тебя собьют, убьют, жизнью можно поплатиться. Такие вот вопросы той действительностью даже не стояли перед нами. Главная задача — выполнить задание. А там собьют, нет ли — это производное, потому, что это в мирное время если умирает или гибнет человек, один хотя бы, все переживают, кто его знал, а там же гибнут массово в годы войны, к этому привыкли как бы, это считалось обычным — это война.

Как Вы оцениваете Ил-2?

Равных Ил-2 не было, это был самолёт самый вооружённый, для этого типа самолётов фронтовой авиации. Один из наиболее защищённых. Самолёт, который по боевым качествам, по вооружению, по тактике действия и по результативности равных в мире не имел. Таких самолётов не было у немцев, они использовали Ju-87, это далеко от наших штурмовиков Ил-2.

Реактивные снаряды, они были результативные, почти доходящие до фронтовых «Катюш». РС-ы подвешивались под плоскостями, до 24-х последние самолёты, которые поступали, а когда я пришёл — 12 — 16. Они применялись эффективно потому, что пуск производился с наименьшей дистанции до цели, когда самолёт подходит 200-300 м до цели. Поэтому попадание такого мощного снаряда было всегда очень эффективно, и немцы боялись не только фронтовых «катюш», но и наших самолетных «катюш». При такой убойной силе любой выстрел всегда давал положительный эффект, так как мы работали по переднему краю, перенасыщенному всякими целями: и людскими, и техникой, и боеприпасами и т.д., хочешь — не хочешь, всё равно попадёшь.

Не на всех самолётах были радиостанции, они были у ведущих, а остальным рядовым лётчикам зачем радиостанция внешнего сношения? Зачем рядовому лётчику иметь связь с наземной радиостанцией? Хотя он слышит, он в курсе обстановки даже участка фронта, куда мы летим. Наземные радиостанции по эфиру же ведут связь, так что информация в воздухе была нормальная.

Как оборудовано место стрелка?

Подвесное брезентовое сиденье (лента), внутренние переговорное устройство, на приём, пулемёт, и всё. Так что обстановку экипаж всегда хорошо знал.

Применялся ли зимний камуфляж?

Нет, а какой смысл? Видел, и зимой летал. Ни истребители, ни бомбардировщики, ни штурмовая авиация, зачем камуфлировать. Нет, не камуфлировали. Это — очень муторная работа. Наши самолёты, как приходили покрашенные, так и летали всю жизнь, если сохранились до конца войны. На некоторых самолётах были попытки камуфлировать плоскость сверху, летом, но это не было массовым действом.

Летал ли на задания командир полка?

Командир полка практически не летал. Не было для него такой острой необходимости. Героя он получил. Чтобы ему летать на фронте, надо было пройти специальную подготовку, потому что у него был большой перерыв. Он начал войну с 1941, летал в Заполярье, потом под Ленинградом, под Москвой.

Замполит лётчик был истребитель, но он совсем не летал. Он формалист. Он особым уважением в полку не пользовался.  

Что значит летать командиру полка или руководителю? Во-первых, нужна матчасть для них. А матчасть определена по штату для каждого полка. Если они будут летать, то летчики, которые должны воевать, молодые, сидели бы безлошадные. Это могли быть потери тяжёлые, это руководители всё-таки. Притом, какой бы он не был, у него опыта маловато, чтоб сохранить себя, выполняя боевые задачи. Кроме истребительной авиации командиры полков, как правило, не летали. В истребительной авиации, там больше летали.

Какое было отношение к немцам?

Мы их не видели. Это пехота, и то через бруствер окопа, а мы и тем более. Лётчик подойдёт близко к самолёту, а у него шлем, очки и лица-то практически не видно, а потом стёкла кабины, преломление света — лётчика почти не видно в самолёте. А если увидишь, то его голову, силуэт, лицо — это ведь надо же на близкое расстояние подойти.

20.05. 2006 г.
фото: Берегейко Серегей

БОЕВЫЕ ПУТИ

593-ий ШАП
811-ый ШАП
11-ый ОРАП
Нормандия-Неман
18-ый ГИАП
821-ый ИАП
21-ый ИАП
28-ой ГИАП
6-ой ДБАП
335-я ШАД
6-ой ГШАП
683-ий ШАП
826-ий ШАП

Публикуется в сокращении.

Источник: www.pobeda.Witebsk.by