Нас учили шагистике и прочим «премудростям» армейской жизни

На «Сушкомбинате».

Вскоре меня вызвали в сельсовет и объявили, что меня направляют в Колтасы от колхоза для «трудовой повинности» на «Сушкомбинате». Меня и ещё одну девушку отвезли на колхозной лошади в Колтасы, и я явился в отдел кадров «Сушкомбината». В отделе кадров меня зарегистрировали и дали направление в общежитие, которое помещалось в зрительном зале бывшего клуба. В зале были сделаны четырехъярусные нары, на которых кое-где лежали какие-то вещи. Я взобрался на 4-й ярус, оставил там свои скудные пожитки и снова вернулся в отдел кадров. Там мне выдали хлебную карточку на 550 г. хлеба ежедневно и карточку в столовую на завтраки, обеды и ужины; кроме того, сообщили, когда и куда являться завтра на работу. Из разговора с начальницей отдела кадров по фамилии Ходес, я узнал, что она из Москвы, работала в МАИ и знает моего отца.

Работать меня поставили на закладку фундамента для какого-то цеха. Работа была тяжёлая: мы копали траншеи для фундамента, носили на носилках бутовый камень, песок, цемент и гравий. Бутовый камень укладывал в траншеи какой-то мастер, а мы засыпали всё это песком и гравием. Каждые 10 мин. появлялся прораб (из украинцев) и всегда кричал, подгоняя нас быстрей ходить, быстрей нагружать, быстрей носить, т.е. быстрей работать. На таких людей я потом насмотрелся в армии и понял, что они, зацепившись в тылу, очень боялись попасть на фронт, криками и жестокостью создавая себе положение незаменимых людей в данной ситуации. Из таких людей создавался постоянный офицерский и сержантский состав в запасных тыловых пехотных частях, который подготавливал и формировал маршевые роты для фронта. Кстати, и наш прораб по возрасту годился в армию, а здесь держался на «брони», как «специалист».

Так я проработал больше месяца, (а в войну работали почти без выходных дней, и рабочий день длился 10 – 12 ч.), и мне вспомнился роман г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», в котором описана работа негров на плантациях. Я так устал, что решил либо отпроситься домой, либо убежать. С этой мыслью я пришел к начальнице отдела кадров, которая, выслушав меня, сказала: «Это неразумно. Здесь ты получаешь хоть какую-то зарплату, карточки на хлеб и в столовую, а в колхозе ты работаешь даром. Там ты обременяешь свою семью, а здесь тебя кормят в столовой. Кроме того, самовольный уход с работы является уголовным преступлением, и тебя могут отдать по суд». Далее она предложила перевести меня в цех гужевого транспорта, где придётся работать на лошадях. Такая работа была мне знакома, и я согласился. Так я стал опять работать на лошадях, — возить брёвна из леса, доски с лесопилки, сено из соседних колхозов, подвозить воду и продукты для столовой, ездить в командировки за горюче-смазочными материалами и т. п.

Однажды меня направили за соляркой на станцию Карманово, расположенную в 12 км. от Калегино, и для подкормки лошади мне выдали 20 – 30 кг. пшеничных отрубей. К вечеру я приехал к маме, и она очень обрадовалась привезенным отрубям, так как у них не было хлеба, а в колхозе им ничего не давали. Я выделил им часть «лошадиных» отрубей, мама как-то их заварила, и мы поужинали картошкой с отрубями. На следующий день я съездил в Карманово, получил бочку солярки в 300 кг. и снова приехал ночевать к маме. Утром моя лошадь с таким грузом не смогла одолеть длинный довольно крутой подъём на дороге в полкилометре от Калигино и стала. Пришлось её выпрячь, телегу оставить на дороге и вернуться в Калегино. Из почты я позвонил на Комбинат, и мне обещали прислать вторую лошадь. Назавтра верхом на второй лошади приехал паренёк, и мы на паре лошадей благополучно довезли груз.

На «Сушкомбинате» работало много эвакуированных, в основном женщин и подростков, из разных областей России. Они активно помогали друг другу в это тяжёлое время. Так я познакомился с Юрой Бычковым из Кингисеппа, с Алёшей из Ленинградской обл., с Толей Созоновым из Курской обл. и другими. С Юрой и Алёшей мы были призваны в армию и вместе служили в запасном полку. Потом мы попали в разные части, и о судьбе Алёши мне ничего неизвестно, а Юра, как мне сообщили, был убит на фронте в 1944 г.

Толина мама работала кастеляншей в общежитии для рабочих, призванных в трудовую армию. Это были люди старше 45 лет, в основном крестьяне соседних деревень. Как правило, они были хорошими плотниками и работали на строительстве различных построек для Комбината. Так как я довольно часто работал на лошадях с Толей, жившим с мамой при общежитии, то его мама устроила меня в своё общежитие, в котором спали на кроватях, а не на нарах, и выдавалось постельное бельё.

Как-то меня сняли с возки бревён и приказали в другой телеге отвезти домой в деревню пожилого плотника, рука которого была рассечена топором, свалившимся с 2-х метрового сруба. Деревня была в 12 км. от Колтасов, и к вечеру я привёз его домой. Плотнику на работе дали бюллетень, и он должен был залечивать свою рану в домашних условиях. В его семье было 2 сына моего возраста, которые работали в колхозе и помогали по хозяйству в семье. Во время ужина плотник попросил меня одолжить им подводу, чтобы рано утром привезти сено, которое они заготовили для коровы. Я согласился, и смог утром выспаться до их приезда. В ожидании хозяев, я стал рассматривать иконы, во множестве развешанные в «красном углу» избы. Моё внимание привлекли бумажные картинки, на которых был изображён какой-то сгорбленный старичок то с посохом, то на камне, то с медведем. Много лет спустя я понял, что рассматривал изображения преподобного Серафима Саровского, неизъяснимо как попавшие в эту глухую уральскую деревню. Вскоре приехали хозяева, и я отправился домой. На прощание плотник пытался мне заплатить за использование моей лошади, но я отказался.

Шло лето 1942 г., а вести с фронтов доходили неутешительные: немцы опять побеждали и рвались к Сталинграду. Регулярно радио почти никто не слушал, а новости передавали устно на работе. Всюду царила угрюмая сосредоточенность, а руководство Комбината решило выпускать продукцию до завершения строительства цехов. Был создан бондарный цех, в который набирали подростков для учёбы бондарному ремеслу. Бочки нужны были для отправки квашеной капусты и солёных огурцов в армию. Капусту шинковали в недостроенных цехах, а заквашивали в гигантских чанах высотой более 2-х метров под навесами.

Примерно раз в месяц давали выходной, и я всегда ходил в Калегино к маме, хотя переход туда и обратно составлял 50 км. Так как в колхозе ничего не давали, я предложил маме отпустить Женю со мной работать на Комбинате, где его можно устроить учеником в бондарный цех, и он будет получать зарплату и питание в столовой. Мама согласилась, и Женя стал учиться на бондаря и жить в недавно отстроенном общежитии. Теперь на выходные дни мы вместе ходили в Калегино. Обычно в летние месяцы после рабочего дня удавалось засветло дойти до Калегино, если идти скорым шагом.

Так однажды, пройдя марийскую деревню, уже в 2-х км. от Калегино, мы увидели одинокую стаю домашних гусей, которая паслась на лужайке возле речки. Будучи постоянно голодными, мы решили украсть одного гуся. С собой мы несли небольшое суконное одеяло для стирки и прожарки от вшей. Я развернул это одеяло, а Женя стал гнать ко мне гусей. Когда стая оказалась совсем рядом, я накрыл одного гуся одеялом и свернул ему шею. Завернув гуся в одеяло, мы быстро зашагали домой. Всё это мы проделали очень быстро, и нас никто не заметил. К маме мы пришли с триумфом, гордо показывая нашу добычу. Мама, увидав ворованного гуся, очень испугалась: она стала ругать и укорять нас, — скоро о воровстве узнают окружающие люди, и нам несдобровать. Она поспешно ощипала гуся и перья сожгла в печке. Хотя мы с удовольствием съели гуся, но больше таких авантюр мы не предпринимали.

Как-то на Комбинате объявили выходной день, но не для всех цехов, — в моём цехе давался выходной, а в бондарном – нет. Всё это было как-то расплывчато сформулировано, и я уговорил Женю идти домой. Когда же мы вернулись на работу, его вызвали в отдел кадров и потребовали объяснения о прогуле. Мы договорились, чтобы он объяснил прогул своей неосведомлённостью о рабочем дне, ссылаясь на меня. Тем не менее, дело о прогуле было передано в суд, который вскоре и состоялся. Время было военное, и Жене присудили 3 года лагерей условно, учитывая его несовершеннолетие (ему было 14 лет).

В октябре месяце меня направили в командировку в Дюртюли, поселок на берегу р. Белая в 70-ти км. от Колтасы. Я должен был возить 2-х женщин, Нину Александровну и Марфу Васильевну, по сельсоветам, в которых они вручали распоряжения о посылке рабочих на строительство «Сушкомбината». По-видимому, у женщин был план, в какие деревни просто заезжать, а где ночевать. Для ночёвок выбирались русские деревни, в которых было почище, а в марийских деревнях можно было заразиться трахомой (заразная глазная болезнь, которой болели почти все марийцы), в татарских же деревнях русских встречали неприветливо. Кстати, когда мы стали жить в Башкирии, мы нигде не встречали башкир. Деревни были русские, татарские, марийские и удмуртские. Местное население называло марийцев черемисами, а удмуртов – вотяками. Я однажды поинтересовался у татарина, а где здесь живут башкиры? Он ответил, что башкир, как национальности, нет. Раньше башкиром назывался богатый татарин, который владел большими табунами лошадей. Возможно, так думали в Северной Башкирии, где мы находились.

Женщины, которых я возил, оказались эвакуированными из Курской области. Они относились ко мне с почти материнской теплотой и часто помогали в дороге. Нина Александровна была женой лётчика, погибшего на войне, у нее была 6 – 7-ми летняя дочь, которую она оставила в Колтасах у сестры своего мужа. Марфа Васильевна была председателем профкома «Сушкомбината» и как бы возглавляла нашу командировку.

Через леса и реки мы медленно продвигались к Дюртюлям, заезжая в 1 – 2 сельсовета в день. Первая не особенно широкая речка, через которую мы переправлялись на пароме, называлась Танып Быстрый. Она протекала в лесу, а скорость её течения подтверждала её название. А в 1968 г. мой 2-й сын Алёша, будучи ещё школьником, оказался с палеоботанической экспедицией на этой реке. Его взял в экспедицию Сергей Викторович Меин, под руководством которого он потом работал в Геологическом Институте АН СССР после окончания Московского Университета. В этом лесу Алёше в живот впился клещ, и Сергею Викторовичу пришлось отвозить Алешу в ближайшую больницу, чтобы вырезать клеща.

Наконец мы добрались до Дюртюлей, которые располагались на противоположном берегу широкой реки Белая. Переплыв на пароме через реку, мы остановились у вдовы, муж которой погиб на фронте. Закончив дела в Дюртюлях, женщины сказали мне, что им теперь осталось посетить один последний сельсовет, расположенный в 20 км. на той стороне Белой откуда мы приехали. Поэтому, если я верхом быстро сгоняю в тот сельсовет и передам распоряжение, то можно будет тронуться домой. На следующий день я переплыл речку на пароме и верхом поехал в этот сельсовет. Добрался я туда только к вечеру, отдал бумаги и попросился там ночевать. Деревня была татарская, поэтому мою лошадь поставили на конюшню и кормили её там, меня же направили ночевать в многодетную татарскую семью, в которой меня тоже покормили картошкой.

Когда я на следующий день подъехал к Белой, чтобы переправиться в Дюртюли за женщинами, оказалось, что паром сломался и перевоза нет. Вечером я пошёл в сельсовет деревни, расположенной у перевоза и попросился на ночлег. Деревня была татарская, и они распорядились поставить мою лошадь в конюшню, а устраиваться самому. Был конец октября с очень холодными, даже морозными ночами, и я остался в комнатке для конюхов при конюшне. В ней дежурили двое мальчиков, которые топили небольшую печурку, и я пристроился возле неё. Ребята, узнав, что мне нечего есть, принесли несколько замороженных картофелин, которые я попытался испечь в печке. Они с любопытством наблюдали, как «урус малай» (русский мальчик) достаёт обгорелую полусырую картошку из печки и ест её. Так я провёл всю ночь, а утром вышел на берег Белой. А по реке «шло сало», т. е. плыли довольно большие льдины, образовавшиеся на севере в истоках Белой. Перевоз на пароме прекращался до весны, а связь с Дюртюлями возобновится только по льду, когда река замёрзнет.

Постояв на берегу Белой со своим Серым (так звали моего коня), я подумал, что надо спешить домой в Колтасы, а то и через Танып Быстрый не удастся переправиться. Я сел на лошадь и поехал, — предстояло проехать верхом более 70 км. При езде верхом без седла особенно уставали ноги, не поддержанные стременами и свисающие по бокам лошади. На обратном пути я ночевал только 2 раза в русских деревнях, где меня кормили картошкой, а Серого я кормил в дороге по 2 – 3 часа у какого-нибудь стога сена в поле. В Колтасах мне сообщили, что женщины уже звонили о своём положении и ждут пока замёрзнет Белая. Кажется, 7-го ноября они позвонили о возможности проехать по Белой, и я выехал за ними на паре запряженных в телегу лошадей, одна из которых должна была везти телегу, оставленную в Дюртюлях. Обратный путь в Колтасы не обошёлся без приключений: в последний день начался сильный снегопад, и скоро лошадям стало не под силу тащить телеги с налипшим на колёса снегом. Пришлось лошадей распрячь и телеги бросить, я поехал верхом, а женщины 7 км. добирались пешком. Зато, прибыв, наконец, домой, все были счастливы.

После этой поездки у меня в «Сушкомбинате» появилось два «покровителя» в лице женщин, которых я возил в Дюртюли. Так с наступлением морозов мне от Комбината через профком выдали зимнюю шапку ушанку и валенки, и теперь я вполне выдерживал морозы в 40 — 50 градусов в дальних командировках. Правда, в поездках с санным обозом, когда становилось очень холодно, приходилось слезать с саней и бежать рядом с лошадью, согреваясь. Другими возчиками обоза обычно были местные пожилые крестьяне, одетые в овчинные тулупы. Время от времени они останавливали обоз для «перекура» и тогда, собравшись в кружок, закуривали трубочки. Из трубочек шёл дым, а мне казалось, что им становится теплее, и я тоже попробовал закурить. Но тепла не почувствовал, а стакан табака стоил 10 руб., и я отказался от такого «утепления».

А скоро, по-видимому, по протекции Нины Александровны, меня прикрепили к столовой водовозом, и я перестал ездить в командировки, а возил на специальных санях воду в громадной бочке. При этом мне выдали кожаный фартук, чтобы не замочить свою одежду. Я наливал бочку водой из полыньи местной речки черпаком, а женщины из столовой разбирали её вёдрами.

К началу 1943 г. я перешёл работать в бондарный цех учеником бондаря. Мне показали, как последовательно надо делать бочки: сначала выбрать материал, потом наделать клёпок (струганные дощечки), выпилить 2 круглых днища, затем, подгоняя клёпки друг к другу, стянуть их заготовленными железными обручами. Первая бочка, которую я сделал, местами пропускала воду между клёпок, однако мастер сказал, что как «сухотара» годится.

В феврале на выходной мы с Женей пошли к маме. Мама выглядела какой-то растерянной и молча, протянула мне письмо из Алма-Аты. Письмо было написано сотрудницей папы по Институту, и в нём сообщалось, что он заболел воспалением лёгких и лежал в больнице, а накануне выписки у него обнаружили гнойный менингит, от которого он и умер 16-го февраля. Только в 1945 г. по запросу тёти Юли ей прислали официальную справку из Горкома г. Алма-Аты, что наш отец умер 27 января 1943 г. Сохранилось только одно его письмо, посланное тёте Юле и датированное 16.02.1942 г. В нём он обсуждает план, как весной 1942 г. перевезти нас поближе к Алма-Ате. А тогда я залез на печку и всю ночь пролежал, размышляя о папе. Мне казалось, что он не может умереть, что он был бессмертным, это неправильно – вот так вдруг умереть, ничего не сказав нам. И впервые возник вопрос: а что такое смерть? И ещё думалось, как нам плохо будет без папы!

В армии. Служба в запасной бригаде. В Колтасах я проработал ещё немного, а потом меня призвали в армию, хотя мне ещё не исполнилось 18 лет. В военкомате каждого призывника первым делом спрашивали: комсомолец ли он? Если попадался не комсомолец, а из деревень таких было большинство, ему предлагали тут же написать заявление о вступлении в комсомол. Таким образом, военкомат обеспечивал 100% комсомольский призыв, требуемый вышестоящим начальством. Я уже был комсомольцем, так как парторг «Сушкомбината» уговорил меня вступить в комсомол. В военкомате спрашивали также специальность, и я назвался бондарём.

Новобранцев повезли на санях на станцию Янаул, расположенную в 35 км. от Колтасов. В Янауле нас расквартировали в соседней татарской деревне по несколько человек в избе до прихода вагонов. Спали мы на полу, а днём мы ходили строем по деревне. В ожидании эшелона мы прожили в деревне недели 2, а затем нас погрузили в теплушки, (так назывались товарные вагоны, в которых возили солдат во время войны) и повезли на восток к г. Свердловску (теперь г. Екатеринбург). В теплушке на двухэтажных нарах размещалось 40 солдат, — по 10 солдат на каждом этаже. Посреди теплушки стояла металлическая бочка из-под горючего, переделанная в печку, которая топилась дровами или углём. Когда от Свердловска поезд повернул на юго-запад и выехал в оренбургские степи, теплушку стали продувать ветры, а мы – замерзать. Так мы доехали до г. Чкалов (теперь г. Оренбург), и оказались в Павловских лагерях в 12 км. от Чкалова. Нас привезли в 13-ю запасную стрелковую бригаду.

При распределении по подразделениям я вместе со знакомыми колтасинскими ребятами попал в роту противотанковых ружей (ПТР), а другие – в пулемётную роту. Эти 2 роты составляли учебный батальон, а мы стали курсантами. Рота жила в громадной землянке, а на двухэтажных нарах спало 200 человек. Нам выдали шапки ушанки, ватные бушлаты, а на ноги солдатские ботинки с портянками и обмотками. Выдали нам и винтовки со штыками, из которых мы ни разу не выстрелили, но которые разбирали, чистили и смазывали чуть ли не каждый день. Сразу же нас стали приучать к армейскому распорядку дня, — подъём в 6 ч., одевание – 3 мин., умывание – 3 мин., проверка по форме 20 (на вшивость) – 3 мин., построение – 1 мин. и т.д. За всем этим следили командиры отделений (младшие сержанты) и помощники командиров взводов (старшие сержанты), которые непрерывно подгоняли нас криками и руганью. Почему-то большинство младших командиров и в роте, и в бригаде были украинцы. Всюду нас водили строем, даже в туалет утром и вечером.

В землянке не только спали, но и ели, а пищу приносили из пищеблока. В конце землянки стояли столы со скамьями, за которыми мы либо принимали пищу, либо слушали политзанятия, проводимые командиром роты лейтенантом Нагорным. Здесь же висел щит с плакатом, сообщавшим сколько и каких продуктов должен получать солдат ежедневно, — хлеба, крупы, мяса или рыбы, жиров, картофеля и т. д. При чтении этого плаката казалось, что солдаты должны насыщаться вдоволь, однако реально мы, кроме хлеба, сильно недополучали указанные продукты и практически голодали.

После принятия присяги нас стали посылать в караулы, и хорошим постом считался пост у склада рядом с помойкой, на которую выбрасывали отходы из пищеблока. Там можно было подобрать несколько селёдочных голов и, потом их оттаяв, тайно обсасывать в землянке. За 1 месяц службы я потерял 12 кг. веса и стал весить 48 кг. Есть хотелось мучительно, а в сознании возникла болезненная безнадёжность когда-нибудь насытиться. Солдаты разделились на 2 категории: одни вспоминали, как и что они когда-то ели, другие злобно требовали прекратить всякие разговоры о еде. После месяца службы при такой кормёжке, мы все написали заявления с просьбой отправить нас добровольцами на фронт. Хотя лейтенант очень часто называл себя нашим «отцом командиром», он никак не реагировал на наши заявления. При вопросах о еде лейтенант Нагорный делал удивлённое лицо и заявлял, что он тоже питается по этой норме и ему вполне хватает. Однако все знали, что у него есть не то законная жена, не то «П.П.Ж.» (т. н. «полевая походная жена», — так в войну называли случайных подруг офицеров, живших при воинских частях), и он питается дома, получая офицерский паёк.

Наше недоедание проходило на фоне интенсивных военных занятий на воздухе. В основном это были шагистика, бег и отработка всяких артикулов и положений винтовки с примкнутым штыком. Создавалось впечатление, что нас обучают рукопашному бою, хотя чаще всего звучала команда: «Три патрона, лёжа заряжай!», и мы особым приёмом валились в снег, выставляя вперёд винтовку со штыком. И всё это происходило в то время, когда немцы, завоёвывая нашу землю, были вооружены превосходными автоматами. Занятия проходили в любую погоду, но, если мороз доходил выше 25 градусов, разрешалось опустить уши шапки-ушанки. Хуже дело обстояло с ногами, если нас достаточно долго держали лёжа в снегу. Даже при небольших морозах наши сырые портянки примерзали к подошвам ног.

После такого лежания мы приходили в землянку, и начинались политзанятия, на которых командир роты рассказывал о международном положении Советского Союза, вычитанном из газет. В это время портянки начинали оттаивать, причиняя невыносимую боль подошвам ног. Чтобы унять боль, некоторые солдаты начинали слегка топать ногами, к ним присоединялись другие сидевшие солдаты, топот нарастал и, наконец, топала вся рота. Лейтенант не выдерживал общего топота и кричал: «Прекратить топот!». Всё на время затихало, но потом топот возникал снова. Так продолжалось несколько раз до конца политзанятий. По-видимому, лейтенант, понимая ситуацию, зачинщиков не искал и никого не наказывал.

Правда, кроме муштры и обычных занятий, нам всё же дали по одному разу выстрелить из противотанкового ружья, но не настоящим противотанковым патроном, а патроном от обычной винтовки, вставленным в соответствующий вкладыш в противотанковом ружье. При таком длинном стволе, как у противотанкового ружья, и маленьком заряде винтовочного патрона, ружьё стреляло без отдачи, и совсем не трудно было попасть в мишень. Однако большинство солдат стреляло впервые и промазало, или, как шутили в армии: “Попал в белый свет, как в копеечку». Стрелять их так и не научили, а из первых учёбных месяцев я вынес мнение, что нас учили не воевать, т. е. стрелять и владеть оружием, а шагистики и прочим «премудростям» армейской жизни, которые усваиваются меньше, чем за месяц. Потом, уже в действующей армии я понял, почему так мало солдат, умеющих метко и хорошо стрелять, — это всё из-за неудовлетворительной подготовки в запасных полках.

Когда из бригады на фронт были отправлены все маршевые роты, которые готовились и формировались в течение одного месяца, наш батальон остался единственным, кого стали использовать на караульной службе и на дежурстве по пищеблоку. Вместо занятий мы одни сутки были в карауле, другие – на пищеблоке и т. д. В пищеблоке нам удавалось наедаться, а в карауле отдыхать от муштры. Кроме того, наступила весна, и можно было погреться на солнышке, сидя у караульной землянки или стоя на посту.

Самым лучшим постом у солдат считался пост у полкового знамени, которое помещалось в отдельной комнатке штаба бригады. Этот пост был ночным и устанавливался вечером по окончании работы штаба. В комнатке против двери стоял большой сундук с какой-то штабной документацией, и часовой усаживался на сундук, приставляя приклад винтовки к животу и подпирая штыком верх двери, которая открывалась вовнутрь. Так можно было спать, а когда приходила смена, разводящий караула толкал дверь, дверь толкала винтовку, и солдат вскакивал и бодро кричал: «Стой, кто идёт?»

Продолжение следует. 

Материал передан для публикации на сайте
автором воспоминаний