Мы привыкли ко всем видам «тревог»
Бомбёжки и артиллерийские обстрелы
Кажется, 8 сентября 1941 г. была одна из первых бомбёжек Ленинграда. Ночью я проснулась – раздался грохот, дом несколько раз ощутимо качнулся и послышался звон разбитых стекол. Вставать мы не стали и снова заснули. Утром увидели на полу свои выбитые стекла из трёх окон, выходивших на Театральную площадь, а на улице лежащий в относительно небольшой воронке уличный фонарный столб рядом с консерваторией со стороны памятника композитору Глинке. Отец вставил стекла, но потом их ещё раз выбило. Тогда он вставил на их место фанеру, оставив стекло только в форточке. Окна на кухне выходили во внутренний двор и ни разу не пострадали. В первые два года войны мы в основном и жили на кухне, во всяком случае, топили плиту или буржуйку только в ней.
Бомбёжки стали частыми, регулярно по радио стали объявлять «воздушные тревоги» — предупреждающий текст, перемежающийся с воем сирены. Воздушная тревога могла длиться от получаса до 1-2 часов и кончалась жизнерадостным сигналом «отбоя». Один раз (или два?) Мария Михайловна пошла с нами, детьми, в бомбоубежище. Оно было близко, во внутреннем дворе нашего дома, и являлось, собственно, бывшей коммунальной прачечной. Это было большое помещение на первом этаже со сводчатым потолком, каменным полом и несколькими каменными резервуарами для ручной стирки белья с кранами и сливами для воды. Теперь в прачечной не стирали, а установили много скамей для сидения. Толстые до 1 м стены, такие же своды и заложенные кирпичом окна во двор, по-видимому, позволяли считать это помещение бомбоубежищем. Мы пришли и сели на свободные места. У Марии Михайловны на руках маленький Юра. Кроме нас вокруг в основном пожилые женщины. Снаружи время от времени доносится гуденье самолётов и отдалённые разрывы бомб. Валя и я и ничего не боимся, мы взяли книги и хотим читать или разговаривать. Маленький Юра ничего не понимает, но стеснён в своих действиях, он хотел бы побегать и поболтать. Но всё это пресекается возмущением других пришедших в бомбоубежище: «Уймите детей!», «Как не стыдно! Может быть, последний наш час приходит!». Мария Михайловна вынужденно одёргивает нас. В общем, ни ей, ни тем более нам, детям, в бомбоубежище не понравилось, а страха, видимо, было недостаточно. Почему?
Могу сказать только о себе. У меня от природы оказалась «героическая натура». Я действительно боялась несколько меньше многих других, конечно, в пределах разумного. Но более всего я «презирала трусость» и даже тот страх, который испытывала, тщательно подавляла и скрывала. Ещё большее и, пожалуй, главное значение имела детская глупость, детская уверенность, что «с кем-кем, а уж со мной-то ничего не случится». Это качество не покидало меня лет до 30-35, о чем я не жалею. С этой особенностью жизнь более лёгкая и, так сказать, красивая. Потом я где-то прочитала, что этой «молодой необоснованной смелостью» сознательно пользуются в армии и в разведке. То, что у более взрослых людей достигается тренировкой силы воли, у части молодых людей имеется от природы.
Больше в «казённое» бомбоубежище наша семья не ходила. Отец придумал нам собственное бомбоубежище, воспользовавшись особенностями домов 4 и 6 по Театральной площади — нашего и соседнего. Их смежные капитальные стены сходятся при выходе на площадь, и расходятся под углом примерно 30 градусов при выходе на двор. В получившихся треугольных закутках ещё до революции были устроены дровяные кладовки на лестничных площадках. Соответственно, стены у кладовок были (и есть) мощные. Наша квартира владела одной из этих кладовок. Дверь в кладовку и входная дверь в квартиру были рядом, кладовка и квартира имели общую капитальную стену. В кладовке мы держали дрова и некоторые старые вещи. Отец объявил кладовку бомбоубежищем. В ней устроили места для сидения и стол из ящика, на котором наготове стояла коптилка. Теперь во время дневных и вечерних воздушных тревог мы должны были находиться в кладовке. По ночам мы всё-таки спали в своих постелях в квартире. Ни плиты, ни печки-буржуйки в кладовке не было, так что сидеть в ней надо было в пальто, валенках и других утепляющих тряпках, вплоть до одеял. Раза два сначала, кроме меня и Вали, в кладовке во время тревоги была и Мария Михайловна с маленьким Юрой. Но ей быстро это надоело. В результате в кладовке во время воздушных тревог проводили время только мы с Валей, читая книги при свете коптилки. Нам сидение в холодной кладовке тоже не нравилось, но ослушаться мы не смели.
Бомбёжки большей частью бывали ночью, а артобстрелы днём. В Ленинграде действовал комендантский час, то есть в указанный промежуток времени с какого-то часа вечером и до какого-то часа утром (не помню каких) нельзя было находиться на улицах без пропусков.
Пропуск блокадного Ленинграда на право прохода во время комендантского часа
По ночам жители были дома или в бомбоубежищах, так что никаких решений по поводу объявляемых по радио воздушных тревог или артобстрелов им принимать не приходилось. Днём во время воздушной тревоги или артобстрела дворники и специальные дежурные (возможно МПВО) требовали, чтобы прохожие с улиц заходили под арки над проходами во внутренние дворы домов («загоняли в подворотни») или в бомбоубежища, если они были близко. Там полагалось дожидаться «отбоя». Постепенно ленинградцы привыкли ко всем видам «тревог», старались ускользнуть от дворников и дежурных и продолжать путь по своим делам, чтобы не коверкать расписание своего дня. Мы часто вели себя так же. Конечно, из-за такой недисциплинированности в городе наверняка бывали дополнительные жертвы, но каждый принимал решение сам.
Наша семья от артобстрелов пострадала дважды, но минимально. Летом 1943 г., как я уже писала, мы жили и трудились на огороде в Шушарах, где жили в сельском доме. Хозяева дома были, вероятно, выселены из расположения воинской части. Мы занимали одну комнату, в других жили военные. Отец и Мария Михайловна днём были на своей инженерно-геологической работе, а мы, дети, — дома или на огороде. Изредка, примерно раз в месяц, на день-два, мы все или не все по каким-либо надобностям ходили домой на Театральную площадь — туда и обратно пешком, с рюкзаками. Однажды мы отсутствовали в Шушарах в полном составе. Когда вернулись, увидели, что четыре небольших грядки в углу огорода превратились в воронку от снаряда. Нам повезло: нас могло убить прямым попаданием, а могло ранить осколками. Когда в следующий раз мы опять пришли в свой дом на Театральной площади, то обнаружили на внешней стороне дома выбоину под окном дальней из наших двух комнат. Снаряд попал в стену между 1-м и 2-м этажами. Толщина стены дома – почти метр, глубина выбоины – 30-40 сантиметров. Внутрь снаряд не проник, но удар проделал в стене трещину, а взрывная волна выбила все стёкла рядом расположенных окон, которые уже несколько месяцев заменяли фанеру первой блокадной зимы. Отец снова вставил стёкла. Со временем подоконник и прилегающая часть пола стали проседать. После войны родители с трудом выхлопотали у домоуправления ремонт, однако процесс проседания продолжается до сих пор. Снаружи и сейчас виден этот дефект. Нам опять повезло: во-первых, нас не было в квартире, во-вторых, снаряд не попал внутрь комнаты. Хочется отметить интересную особенность траектории снаряда. Если учесть, откуда он был выпущен, значительную высоту здания консерватории перед нашим домом и малое до неё от дома расстояние, то окажется, что снаряд был уже на излёте и падал почти вертикально, по нашему дому он только «скользнул».
Первый учебный год в блокадном Ленинграде
В страшную зиму 1941-1942 гг. школы в Ленинграде не работали. Весной 1942 г. кое-кто из выживших детей был эвакуирован из города на грузовиках через Ладожское озеро по «Дороге жизни», а в мае-июле водой через то же озеро. Летом оставшиеся немного окрепли, особенно если в семье был огород – или за городом (как у нас), или отдельные грядки в пределах города. Увеличились нормы выдачи продуктов, летнее тепло уменьшило расход энергии на согревание тела, многие собирали и ели грибы, дикие ягоды и съедобные сорняки. В общем, к осени 1942 г. жители в Ленинграде немного ожили, поднабрались сил, отмыли грязь на себе и отчасти в закопчённых квартирах, по одежде стали похожи на людей, а не на чучела, замотанные в какие-то тряпки, как зимой.
И вот мы с Валей узнали, что 1 сентября начинается учебный год и мы пойдём в школу № 249 на углу ул. Союза Печатников с проспектом Маклина (теперь Английский проспект). Вероятно, нас записал туда отец. Между прочим, у него была проблема — в какой класс нас записывать. Формально это должен был быть 4-й, так как мы закончили перед войной 3-й класс, а учебный год 1941/1942 пропустили, как все в Ленинграде. Однако мы с Валей были, как теперь говорят, «продвинутые» девочки, начитанные, всегда хорошо и самостоятельно учившиеся. И отец записал нас в 5-й класс. По-видимому, он объяснил отсутствие документов за 4-й класс их пропажей при бегстве из Каунаса. Мы стали учиться, и преподаватели не заметили у нас недостатка знаний. Мы хорошо учились и после окончания 5-го класса получили похвальные грамоты. Копии своих похвальных грамот за 5-й и 6-й классы я прилагаю к этим запискам.
Похвальная грамота Ольги Семёновой, 28 мая 1943 года
Похвальная грамота Ольги Семёновой, 6 июня 1944 года
Оформление грамот интересно своей «политизированностью»: на бланке помещены портреты Ленина и Сталина. Из-за маленькой хитрости с пропуском 4-го класса я до сих пор плохо знаю систему кровообращения лягушки, которую тогда проходили именно в этом классе. В результате мы с Валей как бы не пропустили во время войны ни одного учебного года. При последующем обучении в средней школе и вузах мы обычно были моложе одноклассников и однокурсников, так как большинство детей «потеряло» один учебный год во время войны.
Учебный год 1942/1943 был последним, когда советская школа была смешанной, то есть девочки и мальчики учились вместе. Смешанное обучение возобновилось после смерти И.В.Сталина. Сейчас, вспоминая школу № 249 по прошествии многих лет, я могу только выразить своё общее впечатление: школа как школа. Всё в ней было нормально: уроки, звонки, дисциплина, учителя (женщины, кроме инвалида-военрука), музыкальный кружок, может быть, и другие кружки, беготня на переменах, некоторое отчуждение между девочками и мальчиками, выражавшееся в том, что держались и разговаривали отдельно.
К сожалению, я многого не помню: имён преподавателей, директора, завуча, имён большинства одноклассников, была ли школа семилеткой или десятилеткой, были ли уроки физкультуры, было ли в школе бомбоубежище, что мы делали во время воздушных тревог и артиллерийских обстрелов, где был наш класс 51. В школе была столовая в подвале или на первом этаже, потолки вроде бы были сводчатые. В столовой нас кормили обедом. Не помню, сдавали ли мы часть талонов из наших продовольственных карточек в столовую или нас кормили полностью за счёт города. Не помню, надо ли было платить за питание деньги. В то время эти вопросы имели большое значение, но ими занимались родители. Не помню, хорошо ли отапливалась школа и отапливалась ли вообще. Может быть, в мороз мы сидели на уроках в пальто? Может показаться странным, что я подробно перечисляю то, чего не помню. Зачем, казалось бы? Но я думаю, что сам по себе перечень вопросов характеризует ситуацию учебного года 1942/1943 в блокадном Ленинграде.
Питание в школе
В обед нам часто давали блюда из продуктов, которые не используют в мирное сытое время или используют по другому приготовленными с добавлением других, более калорийных, продуктов.
Во-первых, это дрожжевой суп. Научные работники Лесотехнической академии разработали быстрый и дешевый способ массового производства съедобных дрожжей для добавки к рациону ленинградцев. Дрожжи изготовлялись из чего-то древесного в форме маленьких «буханок» размером и формой вроде нынешнего бородинского хлеба. Были они светло-коричневого цвета, мягкие. В столовых дрожжи растворяли в воде и кипятили с добавлением, например, крупы. Это и был дрожжевой суп. Во-вторых, это морские водоросли (морская капуста?), из которых тоже приготовляли суп. В-третьих, это соя в четырёх разновидностях: соевое молоко, соевый кефир, соевое суфле и соевый шрот (жмых). Все разновидности белоснежные. Жидкости имели едкий привкус. «Булочки» из шрота — румяные, красивые, но при еде были похожи на слепленные опилки. Перечисленные продукты по карточкам не выдавались, тем более их не было в свободной продаже. Впрочем, тогда не было вообще никакой свободной продажи, кроме как на «чёрном рынке». Дрожжи, водоросли и соя поступали только в столовые в качестве добавок к тому, что там давали по карточкам.
Мы, школьники, верили взрослым, что оба супа и блюда из сои — полезные, но считали их невкусными. Отдельные мальчики, у кого дома, видимо, было посытнее, иногда в столовой после обеда для развлечения кидались булочками из шрота, которые при ударе «взрывались». Булочки были настолько невкусными, что остальные дети не воспринимали такие действия как порчу продукта. Воспитанием озорников занимались учителя.
Нормальную еду составляли каши, овощи, мясо, рыба, хлеб, сахар, масло или жир, эрзац-кофе и другие, но всё это давалось в крохотных количествах, мясо или рыба не каждый день.
Небольшой процент школьников имел право на усиленное дополнительное питание — УДП. Другие школьники называли их «усиленниками». А ещё ходила мрачная шутка, что УДП расшифровывается как «Умрёшь днём позже». «Усиленники» за обедом сидели в отдельной комнате и получали что-то дополнительное. Как попадали в «усиленники» и чем их подкармливали, я не знаю. Наверное, по медицинским показаниям по заявлениям родителей. Особенными доходягами, по сравнению с другими, «усиленники» не выглядели.
Продолжение следует.
Воспоминания записаны: 29 декабря 2010 года
Материал передан для публикации на сайте
автором воспоминаний.
Loading ...
