Морская душа

Франк Кендал, здоровенный белобрысый малый, знаменит в доках святого Андрея.

В кабаках, полы которых густо посыпаны опилками, и в ночных закусочных, где так вкусно готовят свиные ножки и гороховый пудинг по девяти пенсов за порцию, его зовут просто Франк.

Всякий раз, возвращаясь из плаванья и сходя на берег, Франк совершает по ночам обход этих заведений в сопровождении своего бультерьера. Моряки и докеры подходят к Франку и, дружески хлопая его по плечу, спрашивают:

— Ну, где побывал, Франк? С толком поплавал? Как тебе нравится, что наделал немец на твоей улице?

Днём он расхаживает по докам, словно по закоулкам родного двора. Увидев знакомого среди парней, работающих на палубе, стоящего на приколе корабля, он складывает руки рупором и кричит:

— Здорово, Крошка, я думал, ты в Монтевидео.

— Я и был там. Вчера только вернулся.

— Как там народ?

— Меня не обижали, но Альфи досталось здорово.

— Да что ты…

— Чуть голову ему не оторвали разрывной пулей.

— Ну, желаю удачи, Франк.

— Тебе того же, Крошка.

***

Уверенной походкой, шагая по докам, словно беспутный король, Франк — одно из немногих приятных для глаза явлений в этом мрачном, изуродованном бомбами квартале.

Высокий, плотный человек лет тридцати пяти. Волосы цвета соломы. Из-под кепи, которую он носит лихо сдвинутой на затылок, выбивается прядь волос. Таков Франк. Зубы его ослепительной белизны. Чистить их он научился у негров Западной Африки, которые пользуются для этой цели небольшой палочкой, расплющенной на конце в кисточку. На правой руке он носит два массивных кольца. На левой руке вытатуировано имя девушки.

Если бы он снял свою форменную куртку и фуфайку, вы увидели бы на его груди огромное изображение святого Георгия на горячем коне, пронзающего копьем огнедышащего змия.

Подобно большинству моряков, Франк одет аккуратно и даже щегольски. В плавании он держит свои парадные брюки под матрацем, чтобы сохранилась складка. На берегу ежедневно меняет рубашку. Ботинки носит из тонкой кожи и начищены они до блеска.

Он слегка хромает. Много лет назад в драке, он сломал ногу. Франк человек спокойный, с ним легко сдружиться, но если его рассердить полезет в драку, а тогда он страшен.

— Я никогда не ищу неприятностей, — говорит о себе Франк, но я не потерплю глупостей ни от кого. Там, где я живу, это хорошо знают.

***

Родные места Франка тянутся вдоль всей линии доков, уходя под фермы надземной дороги. Мальчиком он проказничал на задворках кожевенных складов, играл в футбол на пустырях, слонялся по рядам бездействующей ярмарки, поддразнивал рыбаков, возвращавшихся из плавания, катался со своими забубёнными приятелями в такси.

Перед войной он проработал несколько сезонов на китобойном судне в Антарктике, а в промежутки брался за любую работу — вывозил металлический лом для муниципалитета, исходил потом в хлебопекарне, выгружал треску с исландских тральщиков, гонялся повсюду за девушками, красуясь перед ними, то прислонясь к фонарному столбу, то наклоняясь к ним через столик в задней комнатушке отеля «Нептун». В общем, Франк вел себя так же сумасбродно, как и всякий моряк на берегу.

— Хорош я или плох, я такой же, как мой сосед, — заявил Франк как- то, — только всё, что делает сосед, я делаю с некоторым лишком.

Это было верно. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь смог превзойти его в питье, в залихватской брани, в игре на губной гармонике и в работе.

***

Я служил с Франком на многих кораблях. Вместе мы плавали на паровых шаландах в суровую зиму 1936 года. Когда рыба шла хорошо, мы, бывало, не сходили с палубы пятьдесят часов кряду, сидя у края трюма, а волны перекатывались через борт, превращаясь в лёд, ещё не успев коснуться палубы.

На руках у нас появлялись трещины величиной с тресковую пасть, так что нож из рук валился. Иные парни от холода начинали плакать, но никто из нас ни разу не слыхал слова жалобы от Франка, не видел, чтобы он ослабил темп своей работы.

На китобойном промысле было то же самое. Там он считался одним из лучших специалистов по разделке туш, одним из тех, кто умеет обработать сто восемьдесят тонн мяса за десятичасовую смену и тут же выйти гулять на палубу, весело насвистывая моряцкую песню.

Франк любит поговорить. Человек он прямой и знающий. С товарищами готов поспорить о чём угодно на свете. Оказий для этого было много, когда мы верхом на ящиках из-под апельсинов очищали борты от ржавчины и, стоя на форпике, шпаклевали их, раскалённых тропическим солнцем; подносили уголь для камбуза, качаясь от зари до зари в люльках, раскрашивали трубу или в свободное от вахты время сидели душными вечерами на палубе и рассуждали о футболе, о политике, о женщинах, о книгах.

***

У Франка всегда и обо всём было более чёткое мнение, чем у остальной братии. Бывало, он говорил:

— Я живу так, как я хочу. Пусть другие живут так, как им хочется. Всякий, кому вздумается лезть в мою жизнь, вылетит оттуда с такой же скоростью, с какой он туда явился.

— Ну, а как насчет судовладельцев? Ведь жить-то надо, — спросил кто-то.

— Если мне судно не понравится, я всегда найду себе другое, — ответил Франк.

— А как на счёт войны? Ведь на войне не проживешь так, как тебе этого хочется?

— А вот посмотрите, — ответил Франк, — Если война начнется, я от этого дела смоюсь. Ко мне война не имеет никакого отношения. Пусть этим занимаются другие. А для себя я выберу где-нибудь подальше от дороги приятный островок и буду греться там на солнышке, пока эту кашу не расхлебают.

— Но чем ты будешь жить?

— Милостыню буду просить, — огрызнулся он, — а если не милостыню, то уж как-нибудь прокормлюсь. Но никаких войн, я ни за кого воевать не стану.

Весною 1938 года мы снова очутились в Антарктике. Когда ночная смена спустилась поужинать, пришло радиосообщение: Гитлер захватил Австрию. И за супом, и за солониной, и за пудингом из патоки мы говорили о войне.

Франк заявил:

— Я живу так, как хочу. Пусть другие живут так, как им хочется. Если же у них не получается ничего путного, тем хуже для них. А я могу сделать свою жизнь путной. И помешать мне в этом, браток, никому не удастся — ни англичанину, ни немцу, ни Ваньке-греку.

После возвращения из этого плавания я потерял Франка из виду. Война разразилась очень скоро и как мы и предполагали. Я вступил в армию. Время от времени до меня доходили вести о прежних товарищах — один утонул в боях за Крит, другой погиб при взрыве корабля в Атлантике, двое братьев пошли ко дну вместе с бесследно исчезнувшим кораблем. Но о Франке не было ни слуху, ни духу.

Кто-то говорил, что его видели в Антофагаста в Чили, другие клялись, что видели его на острове Питкэйрна, третий был уверен, что видел его в Сфаксе, когда в Африке высаживалась Первая армия, как раз незадолго перед тем, как Роммеля спихнули в воду. Все это были только слухи.

***

Но в один прекрасный вечер мы встретились. Возвращаясь из отпуска, я должен был сделать пересадку. Я сидел в кафе под мостом святого Андрея и коротал время до отхода ночного экспресса.

Я приступил ко второй чашке кофе со сдобой и углубился в вечернюю газету, которую уже успел один раз прочесть. Чувствовал я себя препаршиво, как и полагается солдату в полночь, после того, как он целые сутки пропутешествовал, не снимая с себя полной выкладки. Вдруг вошел Франк сопровождаемый своим бультерьером. Он сразу узнал меня.

— Как живем, Альберт?

Он уселся против меня, а собака расположилась под стулом. Когда я внимательно взглянул на его лицо, я был потрясен — так оно изменилось.

— Ты похудел, — сказал я.

— Иначе и не могло быть, — ответил он и усмехнулся.

Поговорили о разных пустяках: куда девался Джо, не встречался ли тебе Слим, слыхал ли, что Джордж Босби женился и остальное в том же роде.

Мы совсем не говорили о тех наших товарищах, — а их было уже много,— которые погибли. Но Франк, видно, понимал, какой вопрос мне хочется задать ему, и как бы мимоходом заметил:

— Да что тут говорить, не все же мы гибнем. Большинство из нас попросту не умирает. Большинство из нас даже представить себе не может, как это его убьют.

***

Он вытер пальцем каплю кофе, пролившуюся на покрытый клеёнкой столик, и аккуратным движением поставил на него маленький череп с ожерельем из свастик. Затем он продолжал:

— С ними, однако, дело обстоит иначе. Да это и по мордам ихним видно, ты, наверно, замечал. Их очень легко представить мёртвыми. Да они и сами это видят. Они всегда видят себя мёртвыми. Мёртвыми и знаменитыми.

Сперва он потрясает знаменем со свастикой, а потом — трах-та-ра-рах! И герой умирает совсем как в кино. Вот это — они!

А с нами совсем не так. Мы никогда не видим себя мёртвыми. Мы и представить себе этого не можем. Мы люди не такого склада. Они нас торпедируют, а мы просто не хотим тонуть, — большинство из нас.

Возьми хоть меня. Они меня торпедировали три раза. Я, наверное, обошелся им в хорошую копеечку. А я вот здесь. Если хочешь знать моё мнение, так они только напрасно время теряют.

— Расскажи мне, как тебя торпедировали,— попросил я.

— Тут и рассказывать, собственно, нечего, — ответил он.— Со мною это случилось три раза. Третий раз был последним плаванием, но всё равно многого тут не расскажешь. Я стоял на вахте. Все вокруг было черно, как тупик.

Первое, что я услыхал, был сильный удар по правому борту в корме. Меня подбросило в воздух и плашмя шлепнуло об железную колодезную палубу с высоты примерно восьми метров. Когда я поднялся, увидел, что одежда с меня сорвана, а сапоги горят.

Я видел, как парни кинулись к шлюпочным талям, а потом, к моему удивлению, корабль затонул и вместе с ним — все мы.

Когда я вырвался из водоворота, то очутился рядом с каким-то ящиком. Помню, какой-то парень всё спрашивал: «Где моя жена, где моя жена?». А другой торжественно заявил: «Мы приблизительно в шестистах километрах от Фритоуна».

Приблизительно! В ту минуту мне это показалось смешным. Потом зажглись карбидные буи, и я увидел рядом с собою шлюпку — знаешь, эти полутораметровые ящики с петлями по бортам, чтобы люди могли зацепиться. Какой-то парень сидел на этом ящике, а когда я попытался тоже забраться на него, ящик чуть не опрокинулся.

Мы его выровняли, и после к нам присоединился ещё один малый. Скоро крики прекратились, офицерские фонари куда-то уплыли, и на том дело и кончилось.

***

Когда рассвело, шёл дождь и было холодно, а воде плавало всякое барахло, главным образом мешки с почтой и масса соломы. Мимо нас проплыл сундук. Мы открыли его, и нашли там кучу женских тряпок.

Вся одежда самого счастливого из нас состояла из брезентовых брюк и фуфайки. Так что мы разоделись в эти бабьи туалеты и больше об них не думали.

Мы продрейфовали тринадцать суток. Подплывали акулы, в одиночку, парами и тройками, но мы о них ни слова не говорили. Мы все время говорили о кораблях.

На зубах у нас появилась какая-то коричневая дрянь, и Том Донован, у которого были брезентовые брюки, сорвал с них металлические пуговицы и дал их нам, чтобы сосать. Нас немало помучила жажда.

Примерно на седьмой день мы услыхали гул мотора над головой. Мы попытались использовать крышку от табачной коробки, как гелиограф. Лётчик увидел сигналы и снизился. Это был немец.

Он ринулся прямо на нас, угостил парочкой пулемётных очередей, а потом взмыл кверху. Промахнулся он со своим пулемётом на добрых пару километров. Но ему было всё равно. Его это больше не интересовало. Что мы, что чайки — ему было наплевать. Злость у нас на немца была отчаянная.

Время от времени мои товарищи начинали чудить. Один всё требовал рыбного пирога, а другой — заварного крема. Так они день и ночь хором и ныли.

Когда акулы совались мордами к нам на плот, мы отгоняли их веслом. Весло отскакивало, как если бы ударялось о бетон.

Мы снимали с бортов плота морских вшей и ели их. По вкусу они вроде береговичков. Неважный это был харч, но он спасал нам жизнь.

Однажды акулу кинуло волной на плот, прямо на Тома Донавана. Он вырвался из-под неё, но чуть не опрокинул плот. В конце концов, мы эту акулу спихнули обратно. От Тома всю ночь воняло, как от рыбных рядов на базаре. Было хоть над чем посмеяться.

Одно время над нами все летал альбатрос, совсем как в стихотворении «Старый моряк», которое нас заставляли разучивать ещё в детстве. Он, бывало, опускался на воду рядом с нами. Один раз я нырнул и схватил его. Он дрался, как бульдог, но мы перерезали ему глотку крышкой от табачной коробки и, как следует, напились его крови.

Один парень умер. Не Том, — другой. Он мало с нами говорил, а мы его до этого совсем не знали. Но мы оба поцеловали его в лоб и попытались спихнуть в воду, но почему-то у нас не хватило сил.

А потом, чтобы показать нам, как это делается, волна его слизнула с такой легкостью, словно ручку поцеловала, и он поплыл стоймя в прозрачной воде, как будто пошел гулять вдоль по улице.

Когда его не стало, мы с Томом разговаривали мало. Дни и ночи тянулись медленно. Я пытался вспомнить точно по порядку всех девушек, с которыми гулял. Потом стал вспоминать кинокартины и слова песен, которые я слыхал по радио.

Однажды мы увидели тучу бабочек, саранчи и маленьких пташек, и Том сказал, что мы, должно быть, близко от земли, но оказалось, что это не так.

Том после этого совсем скис, и ему стали чудиться разные вещи. Он всё говорил мне, что под плотом находится кабачок. Он решил спуститься за кружкой пива.

Том соскользнул с плота и вынырнул с другой стороны, страшно чертыхаясь из-за того, что кабак оказался закрытым. Пока он снова карабкался на плот, он его чуть не опрокинул, и я пытался его угомонить.

Он решил, что я и есть тот самый немецкий лётчик, который обстрелял нас неделю назад. После этого Том ударил меня сзади. Я его тоже ударил, и ещё раз ударил. Том свалился с плота. Больше я его не видел.

***

На следующий день я заметил корабль, но мне было всё равно. Мне и так было хорошо. Я даже не знал, что они меня спасли, пока я не очнулся на койке. Я спросил доктора, где они меня подобрали. Он сказал, что приблизительно в шестистах километрах от Фритоуна. Так что я вроде как бы вернулся к тому месту, с какого начинал.

Когда они поместили меня в госпиталь в Дакаре, оказалось, что я потерял двадцать восемь килограммов веса. Вся кожа у меня была в язвах и ожогах, и я целыми днями плакал. Прямо-таки не мог удержаться. Но это всё было два месяца назад. А погляди-ка на меня теперь!

Он усмехнулся, сверкнув своими ослепительно белыми зубами.

Я спросил:

— А что было потом?

— Не знаю. Завтра отправляюсь на новый корабль. По тому же маршруту. Я иду комендором. Может быть, придётся снова встретиться с этим немецким лётчиком. Если я с ним встречусь, то не обойдусь так небрежно, как он обошёлся с нами.

Я рассмеялся и спросил:

— Значит, отправляешься за новой порцией?

— А почему бы и нет. Ведь это мой хлеб.

— А я-то думал, что ты парень, который в чужих войнах не воюет.

— Кто, я?! Да ты не в своём уме!

— Я думал, что ты тот парень, который отправится на какой-нибудь далёкий остров, пока другие не кончат драки между собою. Разве ты забыл?

— Это был не я, — ответил он с выражением искреннего негодования. Даже бультерьер под стулом стал рычать, когда услышал повышенный тон своего хозяина. — Ты всё напутал. Я тебе говорю, что это был не я. Это был какой-нибудь другой малый.

 

Источник: Британский союзник № 27 (99), 2 июля 1944 года.

Оцифровка www.world-war.ru