Контузия

Утром прибежал посыльный и передал приказание папе срочно прибыть к командиру части. Я уже заснуть не мог и попросил взять меня с собой, но папа сказал мне готовить завтрак и добавил: «Думаю, что я скоро вернусь, на всякий случай собери в вещмешок мои принадлежности».

Действительно, папа пришёл довольно быстро. Он был очень доволен, что я приготовил поесть, и с похвалой сказал: «Будешь готовить мне в командировке кушать, прибери всё, возьми продукты, и поедем. Ехать на машине несколько часов. Быстрее было бы ехать на поезде, но на разъезде Паньшино поезда не останавливаются».

Папа вышел покурить, а я быстро всё сделал так, как мне было сказано.

У проходной части нас ждала машина, которая должна была довезти до разъезда Паньшино.

На выезде из Сталинграда машина остановилась. Кругом были одни развалины. Мы с папой вышли из машины и стали «голосовать». Одна из машин притормозила, и нас взяли в кузов. Водитель сказал, что у разъезда Паньшино он нас высадит.

Доехали очень быстро. Водитель остановил машину и указал на единственную теплушку у железной дороги: «Вот ваш разъезд». Папа передал меня водителю и сказал мне: «Иди к теплушке и жди меня». Обращаясь к водителю, попросил довезти его до находящейся недалеко станице, в которой располагался наш батальон. Я помахал папе рукой и направился с вещевым мешком к теплушке, а папа поехал в станицу.

Вокруг теплушки на поле находилось много подбитых немецких танков, бронетранспортёров и колёсных машин. Теплушка стояла около пути, ведущего к Сталинграду. Второй путь был тупиковым.

Я зашёл в теплушку и сказал дежурному железнодорожнику, что папа уехал в станицу и скоро приедет, что у него задание — эвакуировать подбитую технику в тыл на переплавку, что скоро он приедет, и всё подробно объяснит.

Оставив на топчане вещмешок, я вышел на платформу и увидел много подбитых танков и другой немецкой техники. У меня появилось желание сходить и посмотреть, что собой представляют подбитые немецкие танки. Так близко я их видел впервые.

Перейдя железнодорожные пути, я подошёл к ближнему танку. Непроизвольно я залез на танк и заглянул в открытый люк. Почему-то захотелось залезть внутрь его. И я спустился на пол танка. Затем сел в кресло и стал дурачиться, представляя себе, что я еду на танке в бою. Интересно было держать рычаги танка, нажимать на педали и переключать ручки панели управления. При этом я говорил: «Полный вперёд! Огонь! Бей фашистов!» и так далее. Всё было так интересно.

Через какое-то время я вдруг услышал голос папы: «Жэ-ка! Жэ-ка!» Только после этого я стал пытаться вылезти из танка. Это оказалось не так-то просто. Высунувшись до подбородка, я закричал: « Папа, я здесь!» Но вылезти сам не мог. В этот момент у меня вдруг появился страх, что я не смогу вылезти из танка.

Папа подошёл и вытащил меня с руганью: «Холера! Я почти час здесь тебя ищу». Он несколько раз шлёпнул меня по «умному» месту. Запомнились его слова: «Ты знаешь, что здесь могут быть мины?» Я удивился: «Какие мины? Что это за мины? Что они собой представляют? Это снаряды для миномётов?» Папа сказал мне: «Стой здесь, никуда не уходи, а я поищу мину и покажу тебе».

Спустя некоторое время он вернулся, держа в правой руке какую-то металлическую конструкцию с пружинами и крылышками. Показывая эту конструкцию мне, папа пояснил: «Видишь! С помощью этих крылышек мина подскакивает от земли и взрывается в воздухе. Так уничтожается не только человек, который наступает на мину, а ещё несколько, которые идут рядом».

Я стал просить папу: «Папа, покажи, как эта мина взрывается?» Не знаю, как и почему, но папа молча согласился. Он взял меня левой рукой, подвёл к борту танка, а правой рукой бросил мину через башню танка за противоположный борт. На мгновение я увидел подскочившую мину и ослепительную вспышку. Папа успел накрыть меня своим телом. Вдвоём мы повалились на землю. Взрыв оглушил меня.

Очнулся я в кабине легковой машины «Виллиса». Моя голова лежала на коленях папы. Нагнувшись, он прижимал меня к себе. Машина ехала по неровной дороге с большой скоростью, но папа говорил водителю: «Ванёк, гони быстрее в станицу, там есть медпункт».

Водитель остановил машину у крыльца, на котором висел белый флаг с красным крестом. Вместе с водителем папа занёс меня в медпункт. Ко мне подбежали несколько санитаров и стали расстёгивать шинель. Подошёл медик-капитан, и папа стал ему рассказывать, как всё произошло. Капитан констатировал: «Контузия. Вам повезло. Могло быть и хуже. Придётся вашего сына оставить у нас дней на пять».

Папа стал возражать и не согласился меня оставить. Мне сделали несколько уколов. Папа пообещал капитану, что будет привозить санитарок в теплушку ко мне каждый день, и столько раз, сколько надо.

Папа попросил капитана данный случай нигде не фиксировать. Говорил, что он виноват во всём и за это ему попадёт. Что у него срочное задание, через два-три дня я буду на ногах и смогу ему помочь. Капитан согласился, при условии, что я буду находиться в покое несколько дней. С помощью водителя папа отвёз меня в теплушку и уложил на топчан. Дежурный железнодорожник отнесся к папе сочувственно. Расстелил на топчане меховой тулуп. В теплушке было очень тепло, потрескивал уголь, печка накалилась до красноты. Папа попросил у дежурного железнодорожника кипяток, заварил чай и напоил им меня. Вскоре я уже спал.

На следующее утро я проснулся от разговора папы с водителем. Они пытались говорить тихо, чтобы меня не разбудить. Я понял, что папа должен куда-то ехать, но недалеко. В теплушке было натоплено. Меня папа покормил и сказал, что уедет ненадолго, приедет к обеду и меня накормит. Сказал, что если я выйду на улицу, то от теплушки далеко не отходил, бы.

Со следующего дня я был уже здоров и вместе с папой ездил на «Виллисе» в медпункт на уколы и в станичный совет по делам папы. Папа договорился, чтобы ему выделяли каждый день жителей с волами и коровами для погрузки подбитой немецкой техники. На тупиковом пути рядом с теплушкой стояли пустые платформы, на которые должны были грузить немецкую битую технику.

О своей контузии я никому, никогда не говорил по просьбе папы. И нигде о ней не записано. Папа о моей контузии вспомнил единственный раз с большим сожалением. Он говорил: «Как я мог тогда согласиться на то, чтобы бросить мину?»