Клятва на всю жизнь

Не стреляйте в папу

У папы была карта местности, на которую он наносил скопления разбитой вражеской техники, подлежащей эвакуации в тыл на переплавку.

Обычно мы ездили на эти места, и папа подробно считал количество подбитой техники. Затем на это место он сопровождал жителей близлежащих станиц с «тягловой» силой. Для транспортировки использовались коровы и волы, редко трактора. Технику надо было доставить на разъезд, где на один из путей подгоняли пустые платформы. Разбитые танки, бронетранспортёры, машины загоняли на платформы, укрепляли на них. В заранее установленное время к платформам подгоняли паровоз, подцепляли платформы и в строго установленное время, состав должен был начать движение.

Таков был порядок эвакуации, и нарушать график движения никто не имел права. Время отправки эшелона было законом. Нарушение графика строго наказывалось. Доставляли технику к платформе волоком на деревянных санях, которые изготовляли из брёвен. Трактор успевал делать рейсы в два раза быстрее, чем на коровах или волах, которые вели женщины.

Но не менее тяжелой была погрузка техники на платформы. Каждый танк или бронемашину надо было поднять и правильно установить. Затем технику крепили толстой металлической проволокой.

Однажды технику еще закрепили на платформу, когда подогнали и подцепили паровоз. Водитель нашей легковой машины и тракторист торопились. Паровоз гудел, создавая нервозность. Папа руководил креплением. Около него суетился капитан — начальник эшелона. Старался подгонять: «Быстрее. Вы можете быстрее или нет?» Свою речь он сопровождал отборной бранью. А паровоз всё гудел и гудел.

Помню, подбитый немецкий танк не поддавался усилиям женщин. Его не могли поставить так, как было нужно. Женщины ворчали на начальника эшелона: «Капитан, ты что шумишь? Если хочешь помочь, то лучше помолчи».

Наш водитель подцепил проволоку за платформу и держал один конец проволоки так, чтобы второй конец можно было намотать на первый. Было очень холодно, но водители были взмокшие от пота, который струйками стекал из-под шапок.

В какой-то момент капитан расстегнул кобур и достал пистолет. С пистолетом в руке он подскочил к папе и, потрясая им у его лица, закричал: «Я тебя, лейтенант, сейчас пристрелю! Даю еще одну минуту». И капитан загнал патрон в патронник, клацнув затвором пистолета. Ствол он держал перед грудью папы. Ему ничего не стоило нажать на спусковой крючок, и тогда произошло бы непоправимое.

Увидев это, я не выдержал и подбежал к капитану. Со слезами, плача, я упал на колени перед капитаном и стал его умолять: «Дяденька, не стреляйте в моего папу!»

Гудки паровоза слились в единый звук. Вдруг гудок паровоза прекратился. Водители поднялись с колен, и, обращаясь к папе, сказали: «Всё, Максимыч, готово!» Они вытирали пот с лица. Папа приложил руку к шапке и доложил капитану: «Товарищ капитан, крепление закончено». Капитан, продолжая махать, пистолетом перед лицом папы, сказал: «Если бы не твой сын, я бы тебя, лейтенант, пристрелил». Только после этого капитан убрал пистолет и побежал к машинисту паровоза. А папа подошёл ко мне, поднял с колен со словами: «Не плачь, Женя. Это война».

Потом папа пожал руки водителям со словами: «Спасибо, ребята!» Женщинам он разрешил идти домой. Женщины пошли к своим коровам и волам, обсуждая происшедшее. Этот случай папа никогда не вспоминал, а я его запомнил на всю жизнь.

Я никогда не буду ругаться …

Дорога к станице от разъезда шла вдоль железной дороги. Расстояние было небольшое — чуть более 5 км. На фоне станицы колодец не было видно. Поднятое вверх ведро сливалось с цветом домов и неба. Этот колодец называли «птичьим». Чем ближе к станице, тем больше колодец как бы отодвигался от неё, и в какое-то мгновение казалось, что он находился посредине горы.

Обычно у колодца останавливались машины, чтобы заправить водой канистры и солдатские фляги. Для поения скота приспособили две доски, сбитые посредине. Поднятую из колодца воду сливали в импровизированное корыто.

Около колодца всегда было много разных птиц. Казалось, они обсуждали свои проблемы. В какой-то момент одна птичка отделялась от галдящей стаи, направлялась к колодцу и как бы ныряла в него. Через некоторое время, видимо, напившись, птичка вертикально вылетала из колодца и смешивалась в гуще стаи. А на её место в колодец опускалась другая птичка. И так весь день. Изредка к колодцу подъезжали машины, в основном военные, но птиц они не смущали. Стая продолжала сидеть и галдеть.

Ранним утром я и отец отъехали от разъезда и направились к станице. Наш «Виллис» резво бежал по накатанной дороге навстречу восходящему солнцу. Казалось, что машину радует наступающий день. Водитель Ванёк, играючи, в присущей ему манере легко шевелил баранку кистями рук, вёл машину залихватски, но в то же время осторожно. Навстречу к колодцу приближалась крытая трехтонка. Ванёк увеличил скорость, чтобы приехать к колодцу первым. Отец его понял и не возражал. Не доехав 15-20 метров до колодца, Ванёк притормозил, взял с заднего сиденья пустую канистру и бегом направился к колодцу за водой. Отцу он на ходу сказал: «Момент, Максимыч!»

К колодцу уже подъезжала трехтонка. Ванёк ловко взял подвешенное ведро и стал опускать его внутрь колодца. Канистру он поставил в корыто для скота.

С заднего борта трехтонки стали выскакивать солдаты с фляжками в руках. Весело галдя, они направились к колодцу. Но всех обогнал водитель машины с помятым ведром в руках.

Водитель, как видно, был парень «ушлый» и острый на язык. Обгоняя солдат с флягами, водитель почти каждому что-то говорил, сопровождая свою речь отборными матерными ругательствами. Солдаты, очевидно, привыкли к шуткам водителя и на него не обижались.

Подбежав к колодцу, водитель, осыпая нашего водителя Ванька отборной руганью, схватил веревку с ведром и хотел налить воду себе в своё мятое ведро. Но не тут-то было. Ванёк отвел веревку от рук водителя трехтонки и в свойственной ему манере, улыбаясь, ответил: «Ну, ты, гусь лапчатый, тебя бы в нашу деревню гусынь ласкать, а не на фронте воевать».  С этими словами под хохот солдат Ванёк стал аккуратно наливать воду в свою канистру.

Я и отец наблюдали за Ваньком из кабины. Отец никогда не вмешивался в действия своего водителя, зная его удалой характер. Отец верил, что его Ванёк с честью первый наберет воду и зальет в радиатор «Виллиса».

С подъездом двух машин птицы продолжали сидеть и не испугались шума от смеха солдат. Они внимательно и терпеливо смотрели в сторону колодца, ожидая, видимо, когда он освободится.

Вдруг от станицы послышался звенящий гул, а через некоторое время на бреющем полете показался «Мессер». Гомон солдат сразу прекратился, и они бросились не врассыпную, а почему-то вперед по ходу полета самолета, будто от него можно было убежать. Отец на меня гаркнул: «Женька, ложись!»

Подчиняясь его команде, я лёг на заднее сиденье. Но отец, увидев, как я лёг, закричал: «На пол, холера!» Бессознательно я сполз на пол кабины «Виллиса» и прижался к нему, будто он меня мог спасти.

Раздался треск очереди пулемета. Но пули прошли поверх нашей машины. Я видел, как солдаты беспорядочно падали в снег и почему-то многие хватали руками голову, будто кистями рук можно её защитить от пуль, извергаемых пулеметом «Мессера». Но вот пули уже взметывали комочки снега впереди солдат и, наконец, пулемет замолчал, а самолет умчался вперед. Вскоре его не было ни слышно, ни видно. Отец, наблюдавший за полетом самолета, проворчал: «Как бы не вернулся». И для меня добавил: «Лежи, холера!»

Но я лежать не мог. Заметил, что солдаты уже вскакивали с земли и, отряхиваясь от снега, бежали куда-то вперед. Вскочил и я. Не слушаясь отца, быстро открыл дверцу машины и побежал туда, куда бежали все.

Впереди была толпа солдат. В центре толпы на земле, распластав руки по снегу, лежал, уткнувшись лицом в снег, водитель трехтонки. На его спине от поясницы до затылка одна за другой было несколько кровавых пятен от пуль. Подошел отец и, глядя на убитого, пробурчал: «Умереть-то солидно не смог. Смерть надо принимать грудью, а не спиной». Ванёк, стоявший поблизости, громко в тишине сказал: «Отматерился наш браток».

Я и отец медленно пошли к «Виллису». Понуро направились к трехтонке солдаты. Ванёк побежал вслед за ними и стал спрашивать, кто их повезет. Ему ответили, что некому. Тогда он подошёл к отцу, открыл дверцу «Виллиса» и спросил: «Максимыч, может я довезу солдат до станицы? Там им шофера дадут. Я вас с Женькой подкину. Сам потом вернусь и «Виллис» заберу. На буксире его везти опасно».

Отец, помню, согласился. Ванёк подбежал к трехтонке с ведром, оставленным убитым водителем, залил воду в радиатор. Все солдаты уже сидели в кузове. Ванёк забрал канистру и вернулся за мной и отцом. Закрыв на ключ кабину «Виллиса», Ванёк повел нас к трехтонке. Мы быстро разместились в кабине и поехали в станицу.

Отец, когда мы ехали, сказал: «Если бы водитель не был таким матерщинником, его бы не убило. Бог не любит тех, кто ругается». Ванёк на это заметил: «Я вот не ругаюсь, и меня ни одна пуля не возьмет».

Я спросил отца: «А что, Бог наказывает тех, кто ругается?» Отец помолчал, а затем задумчиво, произнёс «Нет, Бог милостив к людям. Он их не наказывает, а вразумляет». «Вразумляет смертью, да?» — продолжал спрашивать я отца. Отец помолчал и ответил: «Это уж, как Он решит».

И тогда я подумал, что Бог, действительно, мудро вразумил всех солдат своим решением застрелить при всех только матерщиника-шофера трехтонки.

Одолеваемый каким-то внутренним чувством, я прижался к отцу, и, быть может, по-детски наивно проговорил: «Папа, я никогда не буду ругаться». Отец меня обнял и сказал: «Запомни свою клятву на всю жизнь!»

Оглянувшись назад к колодцу, я заметил, как из колодца вылетела птичка. Я подумал: «Наверное, напилась водички. Много ли ей надо».  С тех пор я не ругался и стараюсь не ругаться до сих пор, помня свою клятву, которую дал отцу, а значит и Богу. Быть может, поэтому он меня и бережет. И я в это верю.

Суд офицерской чести

По моей вине папу судили судом офицерской чести. А всё потому, что я слишком часто ему напоминал о том, что его не посылают в командировку в Москву.

Заместителем командира по политической части был капитан Мдинарадзе. У него был орден Красного Знамени. Его в части уважали за вежливое отношение к подчиненным. В части говорили, что он — человек слова, и даже была поговорка: «Что не может командир, то сможет замполит!»

И вот однажды после очередного совещания папа подошёл к Мдинарадзе и спросил, когда тот, наконец, пошлёт его в командировку в Москву для устройства семейных дел. Замполит знал о положении в нашей семье. Неоднократно он отвечал отцу: «Выполнишь задание, отпустим в Москву!» Мне папа говорил, оправдывая очередную нашу поездку в командировку по заданиям: «Замполит сказал, что после этого мы с тобой поедем в Москву». Но так было много раз. Я понимал, что посылают отца не зря, ему доверяют и верят, что только он выполнит задание, но я всегда хныкал: «Опять надо ехать! А когда в Москву? Ведь замполит обещал! Он что — обманывает?»

И вот, видимо, из-за меня папа завёл разговор с замполитом, спросив: «Когда, в конце-то концов, пошлёте меня в Москву?» Замполит ответил: «Понимаешь, Максимыч, не складывается у меня с тобой, подожди ещё немного, подожди. Я — помню, командир — знает. Пошлём тебя в Москву. Сейчас готовим одни документы и пошлём тебя. Подожди! Дольше ждал. Не было возможности, а сейчас появилась. Скоро, Максимыч, скоро!»

Но отец был, наверное, в расстройстве и стал кричать: «Ты врешь, только обещаешь!» Как потом отец рассказывал, он в каком-то порыве закричал: «Морду тебе надо набить!» И замахнулся на замполита. Бить не хотел, но получилось так, что, опуская руку, он задел за нос замполита. Мдинарадзе был ниже ростом, поэтому так получилось. Кругом стояли офицеры. Отец был сжат со всех сторон, правую руку в сторону он не мог опустить. Между отцом и замполитом было маленькое пространство впереди, но кулак затронул лицо замполита. У него хлынула из носа кровь. Мдинарадзе отшатнулся назад, зажал нос и сказал: «Эх, Максимыч, Максимыч! Не подумал ты о сыне!»

Отца схватили за руки и стали держать. Хотели посадить на гауптвахту, но замполит заступился: «У него дома сын. Ждет отца. Что сказать сыну?» На гауптвахту отца не посадили. Но был приказ по части: отдать под суд чести.

Суд чести состоялся. Папа рассказывал, что он длился очень долго. Много было споров и предложений. Кто-то предложил разжаловать отца от старшего лейтенанта до лейтенанта. Но замполит сказал, что, мол, стыдно будет сыну в части с разжалованным отцом. Это — позор. К тому же замполит и командир хвалили отца за его отношение к заданиям. Замполит отдельно остановился на том, как он и командир часто, когда решали вопрос, кого послать на выполнение задания, останавливались на кандидатуре отца. Стоял вопрос о награждении. И вот тебе на — такое поведение: поднял руку на замполита, которого все в части уважали.

На собрании долго обсуждали, действительно ли отец ударил замполита. Свидетельством был факт удара по лицу — из носа текла кровь, был запачкан китель. Доводы отца о том, что это было случайно, что он хотел просто опустить руку вниз, не возымели должного внимания. Кроме того, многие слышали слова угрозы: «Морду тебе надо бить!»

Было предложено — направить отца на фронт в действующую Армию. Но как и куда направить — в штрафники? Стали обсуждать этот вариант. Решение суда офицерской чести должно быть обязательно. Но какое решение выносить?

Замполит был готов признать, и признал, что вполне возможно — отец ударил его в нос случайно. Но вести так по отношению к нему составу отец не имел права. Командир части это поддержал и подтвердил, что замполит не единожды предлагал направить отца в Москву с каким-либо заданием, а заодно и решить семейные вопросы. Но возможности не было. Сейчас такая возможность появилась, готовятся документы по производственным вопросам. С замполитом уже оговорено, что лучше отца это задание никто не выполнит, так как он хорошо знает производственный процесс и сможет утвердить новую инструкцию. Командир части Черногоров, не ожидал, что отец так поступит.

Замполит Мдинарадзе выступал несколько раз и всё говорил: «Эх, Максимыч, Максимыч!»

Под конец собрания замполит попросил прощения у отца и разрешения сказать офицерам причину, из-за которой возник конфликт. Отец разрешил. И тогда капитан Мдинарадзе рассказал офицерам о беседе с отцом, когда он попросил его направить в Москву для устройства семейных дел. Прямо сказал, что жена, с которой он прожил почти пятнадцать лет, загуляла с капитаном. Дома у него ещё семилетний сын и дочь четырнадцати лет. Он хочет сохранить семью. Да, обещал много раз помочь, но не было возможности. Замполит умел говорить. Стал защищать: «И я бы на его месте тоже возмущался. Он прав. Надо было подойти лично, а не при всех и после совещания. Я бы объяснил, что совместно с командиром принято решение направить его в Москву. Это два дня назад решено. И как я мог об этом не сказать? Это я во всём виноват», — заключил замполит.

После этого суд чести и офицеры, присутствовавшие на суде, стали совещаться, какое вынести решение. С одной стороны, факт рукоприкладства, с другой — семейное положение отца. Оригинальный выход из создавшегося положения предложил командир части полковник Черногоров. Он сказал, что суд чести может вынести разумное решение. Во-первых, старшего лейтенанта Сосновских Александра Максимовича надо строго наказать за рукоприкладство. Для чего откомандировать его на фронт и, во-вторых, решение будет разумным, если направить его на фронт для выполнения задания части.

На днях такой приказ будет издан. После выполнения задания на фронте возвратить Сосновских А.М. в часть и направить его в Москву с другим заданием. Это все признали и проголосовали единогласно за это решение.

Замполит предложил не направлять на фронт меня, а определить в специальное детское училище до возвращения с фронта после выполнения задания моим отцом. Так был решен вопрос о направлении меня в медиальное детское училище на время командировки на фронт моего папы.

 

---