Как складывалась моя жизнь по окончании войны

Михаил Николаевич Квитко

По окончании ссылки семья Квитко поселились в Подмосковье, а Михаил Николаевич стал заканчивать МВТУ. Кажется, дипломную работу он выполнял под руководством профессора Куколевского, которого в 22-м году Советское правительство пыталось выслать за границу на пароходе «философов». Однако он отказался покидать Россию даже при угрозе расстрела, и как-то в дальнейшем его уже не трогали, как высококлассного специалиста, а в конце 30-х годов он даже стал заслуженным деятелем науки.

В 20-х годах Михаил Николаевич окончил МВТУ и стал специалистом по гидравлике турбин и насосов. Тогда же его семье удалось перебраться на жительство в Москву. Жили они на Плющихе у тёти Лидии Алексеевны, Анне Сергеевне Козляниновой. Кажется, и Алексей Алексеевич жил вместе с ними. Он работал в какой-то архитектурно-строительной организации и в 1927 г. получил квартиру на Красной Пресне на Мантулинской улице, куда они все переехали. В 1927 – 28 гг. Алексей Алексеевич женился на Маргарите Павловне Романовой, и в 1929 г. у них родился сын Евгений.

В 30-х годах Михаил Николаевич Квитко работал в Конструкторском бюро гидромашин при Всесоюзном Институте Гидравлических Машин (ВИГМ), в котором проектировались и разрабатывались турбины и насосы для электростанций. В эти же годы его вызвали в 1-й отдел (секретный отдел при советских учреждениях), и «энкаведешник» (работник Народного Комиссариата Внутренних Дел, — НКВД) потребовал объяснить, почему он в анкете не написал, что был в ссылке. «Потому, — ответил Михаил Николаевич, — что мой следователь, когда объявил постановление «чрезвычайной тройки» о высылке в Пермь, взял с меня подписку о неразглашении чего бы то ни было, касающегося этого дела». «Энкаведешник» после некоторых формальных вопросов отпустил Михаила Николаевича, и его больше не беспокоили.

Однажды, когда в Москве уже строили Метро, Михаила Николаевича вызвали к первому секретарю Московского Комитета коммунистической партии (МК) на совещание по поводу создания мощных насосов для откачки воды из подземных забоев строящегося Метро. Михаил Николаевич приехал в Моссовет и прошёл по указанию секретарши в кабинет. Секретарём МК в это время, кажется, был Булганин. Он сидел один в кабинете и, взглянув, на Михаила Николаевича, поднялся со стула и начал кричать и нецензурно ругаться, употребляя площадную брань. Михаил Николаевич невозмутимо слушал эту ругань и подумал, что он, наверно, не туда попал. Немного успокоившись, Булганин вдруг спросил его: «А ты кто такой?» Узнав, что Михаил Николаевич приехал на совещание, он буркнул: «Ждите» и сел за стол. Тут стали входить другие участники совещания, а Михаил Николаевич всё удивлялся странному стилю высшего партийного руководства, основанному на площадной ругани и запугивании.

Когда началась война, то семья Ерохиных уехала в эвакуацию в Казахстан, а Квитко остались в Москве. Они пригласили Марию Алексеевну и Лиду Амбарцумову, которые после ареста о. Владимира снимали какое-то жильё в Подмосковье, поселиться у них. Так они проживали у Квитко, пока Ерохины в 1944 г. не вернулись из эвакуации.

При подходе немцев к Москве в октябре 1941 г. (говорят, что немецкие мотоциклисты появлялись в Химках) в городе началась паника. Какие-то руководители предприятий, имевшие автотранспорт, старались уехать самостоятельно. Михаил Николаевич рассказывал, что директор ВИГМа приготовил себе грузовик для бегства, но рабочие, узнав об этом, прокололи у грузовика шины.

Семья Квитко попыталась уехать в Кратово (около 40 км. от Москвы) по Казанской дороге, где у Ерохиных была дача. Она была построена на участке, который получил Алексей Алексеевич, на деньги отца Маргариты Павловны. Наташа рассказывала, что, когда они приехали на Казанский вокзал, то увидели толпы народа, которые старались уехать на восток. Но поезда, даже пригородные, не ходили, все двери вокзала были раскрыты настежь, и люди с вещами метались по залам вокзала, выискивая возможность уехать. Некоторые, отчаявшись, пошли пешком по шпалам. А семья Квитко вернулась на свою квартиру.

Михаил Николаевич стал работать на заводе, который раньше выпускал насосы и турбины, а теперь производил миномёты. В цехе, где работал Михаил Николаевич, скорость выпуска миномётов сильно зависела от шлифовального станка, который только один шлифовал стволы миномётов. Он очень тормозил выпуск готовой продукции. Как-то, оказавшись на заводской свалке металлолома, Михаил Николаевич увидел стальную плоскую станину и сообразил, что на её основе можно сделать шлифовальный станок. Используя эту станину, он спроектировал второй шлифовальный станок, и цех удвоил выпуск миномётов. За это Михаила Николаевича премировали.

В эвакуации Алексей Алексеевич заболел какой-то трудноизлечимой болезнью, и в Москве ему дали инвалидность, которую он должен был подтверждать, приходя на переосвидетельствование. Даже московские врачи не смогли ему помочь, и здоровье его катастрофически ухудшалось. На очередное переосвидетельствование его уже вносили к врачам на носилках. После осмотра врачи сказали, что до следующего осмотра он не доживёт. Тогда Лидия Алексеевна обратилась за помощью к знаменитому московскому гомеопату Жадовскому. Этот врач приехал осматривать Алексея Алексеевича со своим учеником Клименковым. После осмотра Жадовский сказал Клименкову: «С Божией помощью будем лечить» и поручил ему лечение Алексея Алексеевича. И действительно, Алексей Алексеевич стал поправляться. Скоро он окреп, стал ходить и даже сам пришёл на переосвидетельствование, чем очень удивил тамошних врачей. Через некоторое время с него сняли инвалидность, и он поступил на работу. А Клименков стал как бы домашним врачом семьи Квитко.

По окончании войны Михаил Николаевич опять стал работать в ВИГМе и в составе группы инженеров в 1948 г. получил Сталинскую премию за разработку турбин для малых рек. Эти турбины не требовали плотин и сложных гидротехнических сооружений, а крепились на стальных тросах в поверхностных слоях воды небольших речек. Такая турбина могла обеспечить электроэнергией несколько деревень, если хотя бы через одну из них протекала небольшая речка. Однако гигантомания Советской власти взяла курс на строительство электростанций с громадными плотинами на больших реках и создания гигантских водохранилищ, которые затапливали маленькие города, деревни, плодородные земли и леса. Все работы по созданию водных каналов, гигантских водохранилищ и плотин выполнялись заключёнными. На этих плотинах и использовались гигантские турбины, а малые турбины оказались невостребованными.

Семьи Квитко и Ерохины жили очень дружно, каждая семья имела свою спальню, а столовая была общей. Все члены семей были по-настоящему интеллигентны, — интересовались классической музыкой, живописью и театром. Михаил Николаевич прекрасно играл на пианино и аккомпанировал своей жене, когда она пела романсы. А Маргарита Павловна, в свою очередь, аккомпанировала Алексею Алексеевичу. Так как Алексей Алексеевич не верил в Бога, а его сестра была активным членом РХСД, между ними иногда возникали религиозные споры. Алексей Алексеевич считал, что религия нужна непросвещённому народу для его нравственного воспитания. А вот когда цивилизация достаточно разовьётся и возникнет разумное и справедливое общество, религия отомрёт. Эти споры были мне и непонятны, и интересны. Мне также были очень интересны разговоры о музыке, концертах, живописи и театральных постановках.

Наташа Квитко уже окончила Механико-Математический факультет Московского Государственного Университета (МГУ) как астроном, но работала младшим научным сотрудником в лаборатории прикладной математики Математического Института им. Стеклова Академии Наук СССР (АН СССР). Она тоже старалась «развить меня культурно» и, узнав, что я никогда не был в Большом Театре, пригласила меня на премьеру оперы «Садко» Н.А. Римского-Корсакова. Опера произвела на меня неизгладимое впечатление, и с тех пор я всегда интересовался оперным искусством. После посещения театра мы стали довольно часто ходить на концерты и художественные выставки.

А Женя Амбарцумов работал уже в библиотеке Литературного института и подрабатывал частными уроками по математике и физике для поступающих в ВУЗы. Его познания по этим предметам поражали меня не только тогда, но и позднее, когда я уже учился на физфаке в Московском Университете. Иногда Женя звонил мне на работу и сообщал, что у него свободный вечер. Мы встречались в метро и часа два ходили по московским переулкам, обсуждая различные проблемы и попутно решая трудные задачи по математике, которые иногда мне попадались в зачётах.

Наступила Страстная неделя Великого поста, и мы с Женей пошли на вынос Плащаницы в храм Пимена Великого в Новых Воротниках (метро «Новослободская»). Храм был расписан по образцам росписи Владимирского собора в Киеве, но меня удивили пятиконечные золотые звёздочки вместо крестиков в орнаментах. Женя объяснил, что этот храм был последним оплотом «обновленцев» в Москве и в нём, до своей смерти в 1946 г., служил «обновленческий» лжемитрополит А. Введенский. Пока же не успели сделать ремонт. Народу было очень много, и я с непривычки с трудом отстоял службу. Объявили о повторении службы через час, и Женя к моему удивлению остался и на вторую службу, отправив меня домой.

К Пасхальной заутрене мы пошли в тот же храм. Туда же подъехал Андрей Утешев, с которым я и познакомился. Казалось, что войти в храм невозможно из-за множества народа. Но Андрей «возглавил нашу колонну», и мы кое-как пробились внутрь храма. На Пасхальной службе я был впервые, и, несмотря на тесноту, ночь пролетела незаметно. Разговлялись мы у Рудзких, а Женя отпустил Таню к поздней литургии, оставшись с Алёшей.

В субботние вечера мы часто ходили на вечерние службы в различные храмы. Женя считал, что в любой момент отношение атеистического государства к Церкви может измениться к худшему, и начнут закрывать действующие храмы (что и случилось при правлении Хрущёва). Поэтому надо периодически посещать как можно больше разных храмов, чтобы поддержать их молитвой. Это не исключало посещения «своего» храма для исповеди и причастия. «Своим» храмом я считал церковь свт. Николая в Хамовниках, где меня крестили.

Однажды Женя предложил пойти во вновь открытый храм «Вознесения на Ордынке». Служил высокий чернобородый священник в очках (будущий архиепископ Киприан), который обратился к немногочисленным молящимся за помощью и сам обходил их с тарелкой на восстановление храма. После службы Женя сообщил, что этот священник внешне очень напоминает ему отца. Об открытии этого храма в Москве среди верующих тогда ходила такая легенда. На одном из государственных приёмов присутствовал патриарх Алексий I, и Сталин спросил патриарха, почему он никогда ничего у него не просит. Другие просят, а он нет. Тогда патриарх попросил Сталина вернуть Церкви для служения храм «Вознесения на Ордынке», который занимало какое-то учреждение. Этот храм патриарх посещал в детстве и с ним у него связано много светлых воспоминаний. Сталин обещал, и через 2 дня храм был освобождён, и вскоре в нём начались богослужения.

К лету Женя решил, что стеснять Рудзких дальше невозможно, и намеревался снять дачу, а потом и вообще жить за городом. По-видимому, по совету своих знакомых Ефимовых на 43-м км по Ярославской железной дороге ему удалось снять небольшой домик, в котором он поселился вместе с Таней и Алёшей. Домик скорее походил на сарай, и, когда я там ночевал, по утрам сквозь щели досок в стене проникали солнечные лучи. Через забор находился участок и дача Ефимовых — Бориса Петровича и Екатерины Александровны, — составлявшая некий духовный христианский оазис, в котором общались 2 — 3 поколения православных христиан. С.А. Никитин был близок с этим семейством и иногда посещал 43-й км. Естественно, что и Женя теперь имел возможность чаще с ним общаться.

Между Женей и Борисом Петровичем сложились чрезвычайно дружеские отношения, которые часто при встречах выливались в непрерывный поток взаимных подтруниваний. Оба отличались своеобразным чувством юмора, и было большим удовольствием присутствовать при их пикировках.

Этим же летом я встретил Сергея Алексеевича на 43-м км. Он приезжал осмотреть больную тётушку Бориса Петровича и зашёл в домик Жени. Запомнился общий литературный разговор о пьесах Островского, в котором Сергей Алексеевич проанализировал, в какие московские храмы ходили герои его пьес. А через несколько дней Женя сообщил мне, что тётушка умерла, и надо срочно помочь Борису Петровичу перевезти её вещи с её квартиры. Весь вечер мы упаковывали книги и грузили их на грузовик. Книги были редкие, и очень хотелось хотя бы полистать их, но времени было мало, а Борис Петрович всё время нас подбадривал. Но и под его шуточки мы управились только к полуночи. Ехали уже по опустевшей Москве и заночевали у Ефимовых. Утром Женя «попенял» Борису Петровичу, что «работодатель» не обеспечил «грузчиков» молельной комнатой. А Борис Петрович в ответе надеялся, что «благочестивые грузчики» сами помолятся и без напоминаний.

В начале июля Женя попросил меня срочно приехать на 43-й км и переночевать, так как Таня чувствует приближение родов, а сам он очень занят. Договорились, что утром меня сменит Мария Алексеевна, чтобы я успел на работу. Когда я приехал, Таня уже отправилась в Москву, а я остался с Алёшей. Утром приехала Мария Алексеевна и сообщила о рождении второго мальчика. Приехала она с опозданием, а мне на работе пришлось фантазировать по поводу уже своего опоздания. В сталинские времена опоздание на работу считалось уголовным преступлением, и за него сажали в лагеря. Женя потом подсмеивался над моей легендой о задержке в дороге, которую я сочинил в своё оправдание на работе.

После этого события Женя пригласил меня в крёстные отцы к своему второму сыну Дмитрию. Крёстной матерью была сестра Жени, Лида, и мы крестили малыша в храме иконы Божией Матери «Знамение», что возле Рижского вокзала.

А в моей школе кончался учебный год, и у меня остались несданными 2 зачёта. Но я уже зарекомендовал себя хорошим учеником, и сдачу этих зачётов мне разрешили перенести на осень, переведя меня в 9-й класс.

В конце лета 1948 года я сдал остававшиеся зачёты в школе и в сентябре стал учиться в 9-м классе. В классе у меня появилось несколько товарищей, с которыми я общался, в основном, во время учёбы. Среди них выделялись Максим Архангельский и Юрка Егоров – бывшие солдаты и почти мои одногодки. Максим был предельно малого роста, с которым ещё брали в армию во время войны. Его несколько раз призывали в военкомат, а при измерении роста он оказывался то «негоден», то «годен» для службы в армии. В первом случае его отпускали домой, а при годности давали отсрочку для сборов к отправке. Но при следующем измерении роста он опять становился негодным. Всё это ему надоело, и он пошёл в армию добровольцем.

Любимым нашим учителем был математик Николай Константинович Баратов — пожилой, очень интеллигентный человек с обручальным кольцом на руке и с тростью, на которую опирался при ходьбе. Он очень доброжелательно принимал зачёты, а учащиеся обращались к нему и за разрешением различных жизненных вопросов. Однажды кто-то из учеников спросил его, стоит ли жениться? Николай Константинович ответил: «Женись или не женись, – всё равно временами будешь жалеть об этом».

Максим, как и я, интересовался классическим искусством, и мы стали ходить на популярные лекции в МГУ, которые назывались: «Как смотреть живопись», «Как слушать музыку» и другие. Лекции читали соответствующие профессора, а мы по возможности посещали симфонические концерты, музеи и художественные выставки. В основном же, на выставки или концерты я ходил вместе с Наташей, которая всегда была лучше информирована о выставках и концертах. Однажды мы побывали даже на выставке цветов. Как-то мы стали привыкать и тянуться друг к другу. У них на Пресне не было телефона, и Наташа часто звонила мне на работу, договариваясь о встрече.

Наташа, Лида, Глеб и Маша Шик входили в старшую группу молодёжи, в которой велись занятия по изучению Священного Писания и творений Святых Отцов. Занятия проходили у кого-нибудь на квартире при соблюдении строгой конспирации. Занятия проводила Александра Васильевна Филина, организовавшая 1916 – 1917 г.г. Московскую секцию РХСД (Русского Христианского Студенческого Движения). Меня тоже включили в эту группу по просьбе Наташи и Глеба. Обычно Александра Васильевна поручала кому-нибудь из нас сделать доклад на определённую христианскую тему, который и обсуждался на наших занятиях. Помню, Наташа делала доклад об апостоле Павле, подготовленный по книге Фарара «Апостол Павел». Также вспоминаю, как мы читали в лицах пьесу Великого князя Константина Константиновича Романова (псевдоним К.Р.) «Царь Иудейский» в квартире Квитко на Пресне.

А осенью Наташа заболела дифтерией, которая была детской болезнью, и даже какое-то время лежала в больнице. Когда она вышла из больницы, то Михаил Николаевич объявил, что деньги, которые он получил по Сталинской премии, надо израсходовать на лечение Наташи в каком-нибудь санатории летом. Посещая семью Квитко, я познакомился с Ниной и Лизой, дочерьми священника Михаила Дмитриевича Соловьёва, будущего архиепископа Мелитона. Нина училась в Библиотечном институте, а Лиза – в Сельскохозяйственной Тимирязевской академии.

Aрхиепископ Мелитон (Соловьев Михaил Дмитриевич)

Семьи Квитко и Соловьёвых были очень дружны. Именно семье Квитко о. Владимир Амбарцумов поручил опекать семью арестованного в 1932 г. о. Михаила Соловьева. Помощь кружковцев, организованная о. Владимиром, позволила о. Михаилу, вернувшемуся в 1936 г. после 3-х летнего заключения в лагерях, уехать с места его ареста в Можайском районе в деревню Бородухино в 6-ти км. от г. Малоярославца. Там он стал работать в сельской школе, и был даже директором школы до выхода на открытое священническое служение в 1956 г.

На зиму Ефимовы предложили Жене перебраться в их дачу, которая отапливалась. Вечером 26 декабря 1948 г. я приехал поздравить его с днем ангела и встретил там Сергея Алексеевича. Женя сообщил, что Сергей Алексеевич является тайным священником, и сейчас будем служить вечерню и молебен. Сделали самодельное кадило, и в полутёмной комнате началась служба, на которой присутствовало 3 человека (Таня укладывала детей спать). Несмотря на убогость обстановки, мы хорошо помолились.

В 1949 г. я продолжал работать в МАИ и усердно учиться в 9-м классе. На кафедре я по-прежнему ходил в гимнастёрке, солдатских брюках и сапогах. По-видимому, моя одежда вызывала какие-то грустные эмоции у женского персонала кафедры, и женщины решили мне помочь приодеться. Они спросили меня, не откажусь ли я от денег, которые они соберут, чтобы купить мне брюки и рубашку. Я ответил, что не откажусь. А через несколько дней ко мне подошёл парторг кафедры и сказал: «Там женщины задумали какую-то благотворительность тебе, так ты никаких денег от них не бери. Мы найдём способ, как тебе помочь, тоже мне благодетельницы!». По прошествии некоторого времени меня отозвала пожилая сотрудница и сказала, вручая мне деньги: «Володя, вот купи себе рубашку и брюки, а парторгу ничего не говори». Я взял деньги, купил рубашку и брюки, затем на свои скопленные деньги купил ботинки и стал ходить в гражданской одежде. А парторг, по-видимому, забыл о своей обещанной помощи.

Естественно, что довольно часто после уроков я бывал у Квитко, а с Наташей мы иногда ходили на концерты или в кино. Почти всегда по субботам и воскресеньям я периодически посещал разные храмы по схеме, выработанной в разговорах с Женей. Когда же мне надо было повидаться с Наташей, я иногда приходил в храм пророка Ильи во 2-м Обыденском переулке (храм «Ильи Обыденного»), который Квитко считали своим приходским храмом. Этот храм не закрывался в Советские времена, а настоятелем служил отец Александр Толгский. После 1944 г., когда выбрали Патриарха, и давление Советской власти на Церковь несколько ослабло, ему для храма через Патриархию удалось выхлопотать чудотворную икону Божией Матери «Нечаянная Радость», которая хранилась в Кремле. Икона эта пользовалась большой любовью москвичей и по пятницам, когда перед ней читался акафист, в храме бывало много народа.

Великим постом я узнал, что 5 марта отмечаются именины Лидии, и решил сделать подарки Лидии Алексеевне и Лиде, — сестре Жени. Подкопив денег, я купил две коробки шоколадных конфет «Садко» и сначала поехал к Лиде на Зубовский бульвар. У Лиды, кроме Марии Алексеевны и одной Лидиной подруги, никого не было. Я её поздравил, мы попили чаю, и я поехал на Красную Пресню к Квитко. У них были гости — Арсений Николаевич Ведерников и его жена Тамара Павловна, с которыми меня познакомили. Они были прихожанами храма Ильи Обыденного и ездили в этот храм на трамвае от Покровских ворот по Бульварному кольцу. Арсений Николаевич,- профессор МВТУ и давний знакомый Михаила Николаевича, — считал, что в храм в Метро ездить нельзя, так как многие станции Метро облицованы мрамором, взятым из разрушенных церквей. Кроме того, проезжая по Бульварному кольцу в трамвае, он всегда стоял с непокрытой головой, так как трамвай двигался мимо многих разрушенных и закрытых церквей.

На лето 1949 г. Женя снял дачу в деревне Талицы в 2-х км от станций Софрино и «43 км». Дачу сняли вместе с семьёй его крёстного отца, Николая Семёновича Сахарова, и с семьёй Наточки (Натальи Дмитриевны Голядкиной) и Волика — так именовались довоенные знакомые Жени и Тани. Когда я оказывался у них в субботу, то почти всегда Женя отправлял нас с Таней в Троице-Сергиевскую Лавру (тогда Загорск) на вечернюю службу, а сам оставался с детьми.

Иногда он давал нам развёрнутое пояснение о прочитанном отрывке Евангелия. Так при обсуждении эпизода о богатом юноше Женя считал, что трудности войти в Царствие Божие связаны не только с материальными богатствами, но и с богатствами интеллектуальными, — с образованностью и одарённостью. Таня же ужасалась этому ограничению, т. к. полагала, что образованный человек легче и быстрее поймёт и усвоит вероучение.

Как-то Наташа тоже захотела навестить Женю и Таню на даче, и я объяснил ей дорогу со станции Софрино. Я встретил её по дороге в Талицы, и мы, посидев у Жени, отправились гулять в ближайший лес, который оказался очень заросшим, особенно по берегам небольшой речки. Вечером я проводил Наташу на электричку в Софрино, а Женя, после моего возвращения, просил меня подумать о моей ответственности по отношению к Наташе, с которой я часто встречаюсь, и к её семье, в которой также часто бываю.

Сам Женя так замотался и с работой, и с дачей, что еле держался на ногах. Тогда и возникла идея поехать ему на неделю в деревню Бородухино возле г. Малоярославца, где учительствовал о. Михаил Соловьёв. По собственным словам Жени, там он отсыпался и пил молока вволю. О Михаил был давний знакомый отца Жени, и рассказал ему, что когда они с о. Владимиром впервые в 30-х годах пошли из Малоярославца в Бородухино, то, войдя в великолепный лес, о. Владимир громко запел «Коль славен Бог». А Женя сокрушался своей бездуховностью, так как эта дорога не произвела на него впечатления.

Кажется, с о. Михаилом они обсуждали планы и на будущее. Сохранилось письмо и 2 открытки Жени ко мне, датированные концом 1950 г. и июнем 1951 г., в которых он просит сообщить об оказиях в Бородухино, чтобы передать письма о. Михаилу. В последней открытке он просит проинформировать Михаила Дмитриевича о месте пребывания Ивана Степановича, — по-видимому, о. Иоанна Козлова, профессора Московской Духовной Академии и близкого знакомого о. Михаила, способствовавшего Жениному устройству в Ленинграде, а потом и о. Михаилу выйти на открытое служение.

А Наташа, согласно планам семьи, в первых числах июля поехала в г. Ригу на Взморье лечиться в санатории «Чайка». Её родители уехали туда раньше, но в другой санаторий. Поехала она туда с подругой, — Тамарой Андреевной Федонюк, с которой училась в МГУ и вместе работала в Математическом институте. Я провожал её на Рижском вокзале, и мы договорились писать друг другу. Так у нас завязалась переписка, которая продолжалась до моего отъезда в Башкирию. В письмах Наташа была очень ласкова, называя меня Володенькой. В одном из писем она сообщила, что, будучи в церкви, они встретились с о. Александром Толгским, который тоже отдыхает на Рижском Взморье. «За 50 лет службы в церкви, — сказал он, — вот первый раз отдыхаю в отпуске».

Во второй половине июля я запланировал съездить в Башкирию и навестить маму с детьми. Моего брата Женю взяли в армию, и он служил где-то в Восточной Германии (ГДР). С мамой жили Валя, Лёня и Миша, все уже школьники. В письме маме я спрашивал, что им привезти. Она просила привезти побольше пищевой соды, что меня несколько удивило. А Женя, зная их бедственное материальное положение, организовал сбор одежды по знакомым, которая там очень пригодилась.

Получив отпуск на работе, я взял билет до ст. Карманово, расположенной в 12 км от Калегино. Тюк с одеждой, которую я получил от Жени, оказался громадный и, приехав в Карманово вечером, я пошёл в Калегино пешком. Уже стемнело, когда, с трудом протащив тюк километров десять, я оставил его в кустах канавы, заметив место. Подходя к деревне, я встретил мужчину и спросил его, где теперь живёт Лида с детьми. По его указанию я нашёл их в избушке на свиноферме. Вдвоём с мамой мы сходили за спрятанным тюком и притащили его в избушку. Жили они очень убого, — спали на полу на соломе, покрытой какой-то рванью, и привезенная одежда им очень пригодилась.

Ферма, на которой работала мама, была на окраине села, а с ближайшего холма была видна станция Карманово. Теперь же, когда я смотрел с холма на проходящие вдали поезда, мне не становилось тоскливо, — ведь в любой момент я мог вернуться в Москву. Мы с Лёней и Мишей сходили иcкупаться на речку Амзю, а мама обменяла привезенную соду на всякие продукты (в селе сода отсутствовала и ценилась очень высоко) и напекла блинов, которые мы ели со сливочным маслом и сметаной.

Через несколько дней я собрался уезжать, и мама проводила меня в Карманово. В обратную дорогу у меня был только небольшой полупустой чемодан, а мама снабдила меня большим количеством блинов и маленькой баночкой мёда, который она выменяла также на соду. В кассе станции билетов на проходящие поезда до Москвы не было, и я купил билет на местный поезд до Казани. В Казани также не было билетов на Москву, и я стал размышлять, что мне делать дальше.

Вдруг подошёл Московский поезд, и на него началась посадка. Я быстро купил перронный билет и пошёл вдоль вагонов. Когда поезд тронулся, я вскочил на подножку вагона, а потом перебрался в тамбур между вагонами, в котором ехали двое подростков лет по 15-ти. Эти ребята рассказали, что они сбежали с уральских рудников, на которые их направили из ремесленного училища. На руднике плохо кормили и была тяжёлая работа, а теперь они пробираются к себе домой. Ехали они голодные и без всяких вещей. Я покормил их блинами, и мы втроём уселись на чемодан, который прислонили к двери вагона. Так мы благополучно проехали всю ночь, приближаясь к Москве.

А подъезжая к станции Куровское (уже Московская обл.) я увидел вдоль перрона милицейскую цепь, как бы поджидающую поезд. Когда поезд замедлил ход, я спрыгнул с подножки вагона, подошёл к водопроводной колонке и стал умываться. Ко мне подошёл милиционер и спросил, с этого ли я поезда. Я ответил утвердительно, а он потребовал показать билет. Я достал билет, по которому ехал из Москвы в Башкирию, и подал ему. Милиционер посмотрел на билет, вернул его мне и отошёл. Далее, я увидел, как моих ребят с моим чемоданом ссадили с поезда, и повели в отделение милиции, которое находилось тут же на перроне. Туда собрали безбилетников со всех вагонов, и при входе образовалась порядочная толпа. Я вошёл в помещение после ребят и закричал в толпе: «Где мой чемодан?» Они тоже закричали: «Вот он, вот он!» и протянули мне чемодан. Выходя из милиции с чемоданом, я слышал, как ребята еще раз кому-то подтверждали, что чемодан принадлежит мне. А поезд начинал уже трогаться, и я на ходу вскочил в открытую дверь вагона и расположился во внутреннем тамбуре.

В этом тамбуре ехало уже двое безбилетников, а до прибытия в Москву нас проверили контролёры с милиционером. Милиционер первым делом потребовал паспорта, и, увидев, что я прописан в Москве, поинтересовался, почему я еду «зайцем», а не на электричке из Куровского? Я ответил, что тороплюсь на работу. Контролёры же, немного помявшись, предложили заплатить половину штрафа, но без квитанции, заверив нас, что больше проверок не будет. Так, заплатив по 10 руб., мы благополучно приехали в Москву.

Москва (2-я половина 1949 г.). По приезде в Москву я опять стал работать на кафедре в МАИ, учиться в вечерней школе и посещать семьи Жени и Квитко. С Наташей мы, как и прежде, иногда ходили на концерты или в театры. Как-то Нина Соловьёва пригласила нас навестить её в Химках на Левобережной, где она училась в Библиотечном институте. Мы приехали и довольно долго гуляли по берегу канала. Я всё порывался переплыть канал, но девушки меня отговаривали, ссылаясь на прохладную погоду. Однако я их не послушал и всё же искупался в канале. Вода, действительно, была прохладной, но я удовлетворил своё «водное тщеславие». А осенью Нина окончила Библиотечный институт и была распределена на работу в старинный город Великий Устюг Вологодской обл. Вместе с Наташей мы провожали её на Северном вокзале.

А в начале декабря на кафедре физики МАИ начался ажиотаж по поводу дня рождения И.В. Сталина, которому исполнялось 70 лет. По указанию партийных органов даже самые маленькие организации должны были подготовить подарок «товарищу Сталину» и поздравить его. При кафедре была небольшая мастерская, которая обслуживала физический практикум и ремонтировала некоторые приборы. Руководство кафедры, посовещавшись с сотрудниками, решило подарить Сталину инкрустированную шкатулку, которую и стали изготовлять в нашей мастерской. Шкатулку сделали и отправили, возможно, в музей подарков, а у меня возник вопрос: «Неужели и люди, безвинно сидевшие в лагерях, тоже готовят подарки человеку, который туда их засадил?»

В свой день рождения, 5 декабря, я, как обычно, сдавал зачёты в школе, а потом заглянул к Квитко. Наташи не было дома, а Лидия Алексеевна предложила мне отдохнуть в соседней комнате. Поскольку я систематически недосыпал, то сразу же заснул на диване. Проснулся от присутствия кого-то рядом, — на краю дивана сидела Наташа. Я попытался сесть, но она вдруг наклонилась ко мне, поцеловала и спросила: «Любишь?» «Люблю!» – ответил я. Так мы объяснились. Потом мы пошли гулять в Краснопресненский парк, который расположен на берегу Москва-реки. Мы молча ходили по заснеженным дорожкам, держась за руки, и изредка целовались. Иногда Наташа пыталась шуточно столкнуть меня в сугроб, а я, поднимая её, делал вид, что посажу на сугроб. Так нагулявшись, мы вернулись домой и ничего никому не сказали. Было уже поздно, когда я отправился к себе домой, а Наташа проводила меня до моей трамвайной остановки. Первый раз мы попрощались поцелуем. А потом всю жизнь мы при встречах и прощаниях целовались.

Конец.

Материал передан для публикации на сайте
автором воспоминаний