Исповедь участника

С чего начать? С 1905 года, когда деда убили казаки на Алчевском металлургическом за участие в стачке? С сиротства в 13 лет? С ухода на войну, пятижды добровольно? С позора пленения вместо смерти? Да и как писать о себе? Это же невозможно: если все, как было (как я помню), – скажут – врет, оправдывается, хвастает. Если скромно – хватит одного листа автобиографии, какие писал много раз. С назиданиями? Кому они нужны? Разве что для собственного умиротворения. Сказал же философ: «Вечная борьба духовной свободы человека с его внутренней и внешней судьбой и составляет, по сути, человеческую жизнь».

Но было бы что-то выдающееся, признание, титулы и звания – вон, сколько знаменитостей, в том числе и скромных. Ведь тебе-то нечем похвалиться. И тут возникает философ: «Успех следует измерять не положением, которого человек достиг в жизни, а теми препятствиями, какие он преодолел» (Буккер Т. Вашингтон). Ну, этого добра – препятствий – хватало.

Да, много красивых и метких афоризмов – на все случаи, на все судьбы: «Человек растет и мужает в результате страданий», «Жизнь – ничто, это лишь возможность совершить что-то». А вот и колкости мемуаристам: «Люди, собираясь умереть, любят напоследок выговориться».

Ну вот, ночь, почитай, не спал. Лента памяти, цветная со звуковой дорожкой прокручивалась отрывками, рвалась, кричала на двух языках, стонала… Как уснешь? Тяжко писать о плене. И читать тягостно. Безысходность, голод, страдания. «Презрение и ненависть трудящихся* пожизненно». [* Из присяги].

Но ведь почти треть армии побывала там. Больше половины из них погибла. Многие разбежались по свету, опасаясь репрессий дома. В списках замученных Гестапо — 5 тыс. пленных.  А ведь ТАМ проявить достоинство, честь — куда жертвеннее, чем по эту сторону фронта. Ребята! Обнимемся, помолчим, поплачем… Кто нас поймет?..

 ***

Родился вместе с СССР, в декабре 1922-го, крестили. Отец, Удоденко Петр Еремеевич, – шахтер. Мама, Виктория Васильевна, дома – теперь с двумя малышами (сестре Вере было тогда четыре года). У обоих родителей по 3 класса образования. Правда, отец в школу не ходил: с 11 лет в шахте саночником на четвереньках карабкался: от потолка до пола – горячих каменных – полметра. Взят в солдаты, где и обучен грамоте. Воевал на румынском участке. Георгия и Большой серебряной удостоен.

Трудное время выпало отцам нашим. Видели они и плохое в новых начинаниях, участвовали в жестокостях созидания. Пришел ночью, стучится условно, мать дрожит, боится: а вдруг лезгин какой. В Сочи дело было. Боже, – худой, заросший, грязный. Месяц был в оцеплении, ловили кулаков, удиравших с Кубани. Шепотом маме: «Какие они эксплуататоры! Руки мозолистые». Но надо! Потом такой же рейд – колхозы в горах организовывать. Ходили парой. Спали в лесу. Пистолеты на взводе. В селениях на них спускали собак, «не понимали» по-русски. Но надо!

Санаторий отец открыл в 1929. «Донбасс» назвали. Это был рай в те голодные годы. Шахтеры отдыхали 36 дней, питались досыта, ходили в пижамах. Принимали Мацесту. Приезжали мощами, уезжали богатырями. По 12-16 килограмм веса набирали.

И надо было строить новые корпуса. Масса новых знаний нужно. А тут пошли аресты. У соседних строек обнаружен грибок гнилостный на примененном лесоматериале. Директоров – арестовать: умышленное нанесение вреда государству! Время было тревожное. Зимой, когда отец уходил по партийным заданиям, мама запиралась и прислушивалась. Как-то разбудила: «Смотри, сынок, запомни и никому не говори». Открыла печь с раскаленным углем и бросила туда отцовы крест и медаль.

До школы далеко. Пятеро нас набралось для обучения в домашнем классе. Учительница, Лидия Николаевна, из бывших «смолянок». А их, дворян, застряло немало в Сочи, самом дальнем и тихом до поры закоулке Новоросии, не сподобившихся уйти с Деникиным. Потом их, конечно, выловили, таких-сяких! Был, помнится, малюсенький домик неподалеку. Жил там с женой тихонечко некий инженер Копейкин. После его ареста, мы, пацаны из окрестных дач-коммуналок, – туда. О! Кровать, убирается в стену, и стол. Набор китайских инструментов. Папка фотографий с японских фронтов 1904-1905 годов. Порт Артур. Адмирал Макаров. Множество кораблей, батарей, парадных построений. Как я жалел потом, повзрослев, что мы, мальчишки, так варварски разбросали эти реликвии.

В пятый класс после трех лет учебы в домашней школе я вписался уверенно по знаниям и робко по поведению. Десятый класс я кончал уже в Алупке, куда отца перевели по состоянию здоровья директорствовать тамошним шахтерским санаторием. Без отца я оказался тринадцати лет. Детство кончилось, началась собранность, мобилизованность. Куда идти учиться дальше? Особых сомнений не было. 1939 год – год бурной пропаганды строительства военно-морского флота. И решения Партии и Правительства, и всплеск печатных и радио-агитационных восклицаний.

В Николаевский кораблестроительный институт поступил я один из нашего выпуска. Учителя у нас были высшего класса: Алупка располагала большим выбором кандидатов. Физику читал профессор Котов, удалившийся по возрасту из Московского института. Немецкий язык – Маргарита Павловна Старикова, сама немка. Своим педантизмом она буквально загнала нас в свой предмет.

Кончилось детство. У меня оно было счастливым. Я был всегда сыт, ухожен, окружен сказочной природой Кавказа и Крыма, обстановкой праздничности, музыки, спорта, кино. Много плавал и играл в волейбол, часто подходил к турнику. Конечно, смерть отца, нелепо ранняя, сделала меня еще более серьезным, собранным. Глубже уткнулся в книги, не по возрасту. Это сиротство подготовило к предстоящим испытаниям. Воспоминания же остались самыми радостными.

В конце августа 1939 прибыл пароходом в Николаев. С волнением вошел в старинное здание на улице Скороходова 5. В фойе – модели судов. В коридорах – военно-морская символика. Все такое призывное, романтичное. Зачисление прошло спокойно. Общежитие – огромный высоченный спортивный зал. Нас там человек шестьдесят: прием был рекордный, соответственно новым государственным планам строительства флота. Отбор, тем не менее, был жесткий – одного из семи. Кроме знаний требовалось хорошее здоровье, мол, заведение военизированное, оборонное. В основном ребята.

Директором был очень внушительный, высокий и красивый эстонец Кресс. Он поддерживал романтику, эдакую гордость за избранную профессию. Поощрял спорт, особенно гребной и парусный, и ношение военно-морской формы (китель, фуражка). Форму носить мы имели право, но шить за собственный счет. Поэтому щеголяли в ней лишь немногие. Мы тихо завидовали.

Сразу же по получении койки и спального инвентаря пошел в порт. Оттуда ближе всего видны корпуса строящихся и достраиваемых кораблей. Воздух сотрясается от грохота пневмомолотков, клепающих швы обшивки. Корпус – огромная гитара, резонирующая трескотню так, что весь город слышит – флот строится!

Это волновало. Вот и я буду скоро в этом оркестре. У причалов достроечной набережной завода несколько подлодок. Вот из люка высовывается офицер, за ним гражданский: рослый, в костюме и при галстуке. Офицер явно почтителен. «О! Это инженер! Видно, знающий и уважаемый! Буду ли я таким? Таким рослым, к сожалению, не буду».

Через 25 лет в Севастополе отмечал свое шестидесятилетие тот самый инженер — Семен Шрайбер, уважаемый кораблестроитель, проработавший на заводе «Марти» и в Министерстве, и на Севморзаводе, а теперь преподающий в институте. Мы вспоминали то заочное знакомство в 39-м. От имени завода я вручал ему портрет-аппликацию, склеенный из разного цвета кусочков древесины. Под портретом – два кружка – вид в бинокль. В этих кружках – подлодка. Он был в то время строителем и сдатчиком двух десятков субмарин.

Прошли первые две недели. В общежитии – шум, круглосуточное движение. Особо бравые ребята задают свои порядки. Вдруг общее построение первокурсников во дворе. Необычная напряженка. Тишина. Зачитывается постановление Верховного Совета о призыве в армию студентов 1921 и старше годов рождения. С правом возвращения по окончании службы. Наверное, три четверти ребят собирают вещички. Перед уходом вечер и ночь были «прощальные». Летали подушки, лилась водка, кричались песни. Ребята чувствовали – высшее образование остается «незаконченным», впереди что-то грозное. Через пару дней волнения улеглись. Выяснилась большая некомплектность учебных групп. Срочно вызваны те, кто не набрал баллов и девчонки. Им повезло. В общежитии освободились комнаты на ул. Радостной. Наша комната на 7 человек. Тут мы и породнились. Надо думать, это была счастливая комната: во всяком случае, пятеро остались живы. Один стал полковником, другой директором крупного судостроительного завода, третий – начальником отдела систем Морсудопроекта, лауреатом Госпремии, четвертый – начальником ОТК опытного завода, пятый – начальником ЦКБ. Все это, естественно, через 30 лет. Счастливая комната, счастливые студенческие годы. Счастливые, конечно, по-разному, у каждого по-своему. Двое получали часто весомые посылки с мясными деликатесами, употреблявшимися в одиночку (и правильно, нечего дразнить остальных). Еще двое имели прочную основу в украинских деревнях. Трое были голытьбой, безотцовщиной. Эти штопали перед сном носки, единственные штаны. Осенью разгружали баржи с арбузами и картошкой. Особенно нетехнологична была картошка: открывался люк – бери. Но как ее возьмешь сверху? Лопата не годится. Универсальный инструмент – руки. Десятки тонн. Возвращаемся поздним вечером потные, грязные, голодные, чертовски усталые, но с парой червонцев в кармане, а в целом – хорошо! На танцы не ходил: и вид невзрачный, и до девочек неловок. Да и неинтересно. «Нецелесообразно» – уже тогда этот жизненный постулат довлел все настойчивее. Поэтому и не курил. Кстати, ни одной папироски в жизни, даже на войне. Потому что это не нужно, и все тут. Заводилой был Василий Прокопчин, из Донбасса. Не то чтобы красивый, но высокий, стройный, с чубом. И главное – острый на слово, напористый. И поэт: «И ты ушла, оставив след кровавый» – из посвящения очередной подруге. Это он, потом побитый Сталинградским осколком в лицо, стал полковником.

Преподаватели у нас были в основном неименитые. Может поэтому особенно старательные и требовательные. Сопромат читал энтузиаст формул Золотарев. Молодой, но абсолютно зацикленный до отреченности от благ жизни. С первых дней мы погрузились в мир анекдотов и легенд, уважения и страха перед сопроматом. Он не жалел ни себя, ни нас. И непонятно было, что им при этом двигало. Говорят, он истязал себя непрерывной зубрежкой и дома (он жил с матерью), и на перерывах между лекциями. Его видели шагающим по профессорской с конспектом в руках, с закинутой к потолку головой и шепчущим формулы. Энергично войдя в аудиторию и на ходу поздоровавшись, он буквально накидывался на доску, исписывал ее бесконечными формулами, заполнял ее экономно, стирал, и продолжал рисовать буквы и цифры, пока не зазвонит новый звонок. Иногда четко объявит тему, даст задание для самостоятельной проработки: «Оставьте здесь три страницы в конспекте. Дома самостоятельно докажете только что полученную формулу двумя другими методами. На экзаменах предъявите». И пошел писать дальше.

И вот экзамен. Является половина группы. Остальные решают посмотреть, боятся. Беру билет часов в одиннадцать. К этому времени еще никто не вышел, но трое уже стоят у досок, пишут. Еще трое корпят за столами. Кошмар! Сначала задача, потом пять вопросов, каждый из которых – проблема!

Сначала даю улечься первому волнению, дышу спокойно. Задача – ничего себе: «Напряжения в опасном сечении крюка с такими-то размерами и такой-то нагрузкой». Формулу напряжений в «Кривом брусе» с двухэтажной степенью и неперовым числом запомнить, конечно, можно, если она одна. А когда их в сопромате много десятков?! Пришлось выводить. Час ушел, не меньше. Подставил соответствующие цифры из условий задачи. Приглашаю профессора.

– Правильно. Решайте.

– Это потребует много времени, логарифмические таблицы!

– Таблицы я вам дам.

– Вы сомневаетесь в том, что я умею вычислять? Это же просто трата времени, а у меня еще 5 вопросов!

– Хорошо. Попробуйте прикинуть в уме, какой тут порядок цифр будет в итоге.

– Ну, порядка 16-20 кг на квадратный см.

– Хорошо, приступайте к вопросам.

Чувствую, что пороху осталось мало. Нужно поесть. Завтрак-то был жидок.

– Позвольте сходить в столовую, – решаюсь на неординарный шаг.

– Пожалуйста, – столь же неожиданный ответ.

Бегу в столовую, беру небывало дорогое блюдо – две котлеты. В волнении проглатываю, не видя ничего вокруг. Кончил свои ответы за двенадцать часов вечера. В аудитории, в полумраке, сидят мои однокомнатники – болеют.

– Хорошо, – монотонно и бесстрастно. – Покажите ваш конспект.

«Хватает же упорства! Он ведь и не обедал, пропустил уже человек двенадцать нашего брата, а все так же педантичен».

– Вот здесь у вас два доказательства исходят из одной предпосылки. А требовалось три разных доказательства. Подумайте. «Ну, дает! «Подумайте!» Какой черт, уже весь день думаю, откуда сил набраться! В такой обстановке!» И вдруг этот третий вариант откуда-то всплывает! Так бывало потом в критические мгновения еще пару раз в жизни. Не могу объяснить.

– Хорошо, – так же без эмоций берет зачетку, ставит заветную пятерку. Все пятерки – повышенная стипендия.

Я в изнеможении, ребята дружно ведут меня в общагу по ночным переулкам. Наутро в коридоре института со мной здоровается сам декан факультета первым, так как-то по-особенному. «Наверно, Золотарев уже доложил, тихоня».

Математику спокойно и артистично вел Журавский. А основы марксизма-ленинизма – маститый (и, видно было ясно, очень хотевший слыть таковым) приземистый, расплывшийся, с большой размашистой седой шевелюрой, небрежно одетый, не готовившийся, видно, к конкретному данному занятию, уверенный в своей широкой и глубокой эрудиции – Логос. Фамилия явно псевдонимная, роднившая с древними античными мыслителями. Но первоисточники строго разбирал, что пригодилось. Серебряков – высокий аристократ. В немалых летах. Вел теоретическую механику. Наука из числа чисто теоретических, не прикладных. На любителя. Беда была в том, что профессор плохо видел. Он плохо контактировал персонально, никого не замечал и не отмечал. Отметки ставил каждому по уровню предыдущих, стоявших в зачетках. Но – как закон – не ниже 3. Этим широко пользовалась аудитория, поэтому не очень внимательно следила за тем, что лектор пишет на доске. Лектор именно чертил и писал, и ничего не говорил. Такой мир устраивал обе стороны. В зале стоял шум. Публика отбывала номер. Был еще десяток предметов. Но загрузка была непомерной. И то, что сейчас слышишь вопли о перегрузке учащихся, вызывает недоумение. Кроме лекций у нас были также домашние задачи по математике, сопромату, начерталке, ОМЛ (все первоисточники в оригинале), столько курсовых проектов, текстов по-английски («тысячи»). В нашей комнате, однако, бывали и бутылки (Вася проявлял себя не только на словах). Но были и Вольтер, Руссо. Хотелось не высохнуть среди формул. В городе на ул. Советской была маленькая техническая библиотека, а в ней живые иностранные журналы по судостроению. Как жадно мы разбирали статьи в Шиффбау о наших новых кораблях! У себя-то это секрет, а там – пожалуйста.

Тянуло и поближе к заводам, посмотреть на корабли. Как-то в воскресенье переехали на другой берег Буга и прошли к «Дидовой хате» – плавучему доку в глубоком месте на повороте реки. В доке стоял красавец-крейсер «Молотов». Ах, что за изящество форм! А блестящие цветы-лопасти гребных винтов! Совершенство, мощь. И ведь секретность! Это был душевный трепет, подобный тому, что вызывает у юнца откровение нагой Венеры – и упоительно, и грех. Тайное манит. Знание тайны возвышает. Было время очень трудное, голодное и прекрасное.

21-го июня 41-го вечером проводили Васю на поезд. Его исключили. Выпили с горя. И не мало. Проснулись поздно. Что за черт: по радио: «Внимание, передаем важное правительственное сообщение!».

И пошло, поехало…

По коридору забегали, зашумели. Дикие возгласы. В духе «мы им покажем!». У всех какая-то горячка, никто не сидит на месте, хлопают двери: «Слышали?». Я притих: «Да, мы сильны. Он знал, конечно же, не меньше нас об этом. И все-таки полез! Значит, он уверен, значит, или он сильнее, или мы слабее? Это покажут ближайшие дни. Дело серьезное!». Предчувствие…

В понедельник общее построение. Выступают активисты и дирекция. Второй секретарь комсомола – щуплый первокурсник – горячо призывал: «Мы все как один защитим грудью» и т.д. У самого грудь не из богатырских, петушок. Директор озабоченно, сдержанно объявил: каникулы отменяются, сегодня же начинаем следующий учебный год и ждем указания свыше. Пошли по аудиториям. Лекции, конспекты. Но мысли далеки – на Западном фронте.

Через неделю объявляют: всем получить документы об освобождении от службы в армии, как студентам оборонного института; желающим поступить в летное училище собраться на военной кафедре.

Собираемся, человек за сто. Строем в училище Леваневского на медкомиссию. Там два дня обследования, взвешивания, обмеров костяка, кресло вертушка (некоторые вываливались кувырком) и т.д. Объявляют результат: 31 в истребители (и я в том числе) и 43 в бомбардировщики (Алексей Малярчук). Он вечером бушевал: разбомбим Берлин. Я безмолвствовал.

– Документы на вас высылаются в училища, пока поезжайте на уборку хлеба.

Я попал в колхоз, село Пески, 35 км от города. Пора горячая, мужики мобилизованы – оставлено несколько механизаторов, – а хлеба уродили небывалые. Спали в хорошем шалаше.

Сразу за дело. По двадцать часов в сутки на копнителе комбайна – грохот, пыль, жара. На другой день – полными бестаркалами отвозили зерно от комбайнов. Потом день грузить мерными ящиками зерно в брички, увозить на элеватор. Кормили хорошо. Работа кипела. Но что на фронте? Полная изоляция. Только по ночам смотрели, как бомбят Николаев, как медленно ползут трассирующие снаряды зениток (расстояние вводило масштаб).

Позже читал – в это время недалеко, севернее 6-я и 12-я армии истекали кровью, сдерживая врага. Евгений Долматовский – славный наш поэт – опишет это сражение в «Зеленой Браме». Они задержали немца до 12 августа.

15 августа в утреннем полумраке вдруг появились войска. Не войска, а разрозненные солдаты. Много, по всему полю.

– В чем дело? – Недоумеваем.

– Бежим, и вы убегайте, – коротко, зло.

– Как? А команда?

– Нет команды…

Закинув в бричку свои вещички и несколько недозревших арбузов (другого съестного не было), двинулись к Николаеву. Вокруг брели хмурые, усталые, в просоленных и выцветших гимнастерках солдаты, сержанты. Офицеров не было.

Наши попытки заговорить с ними были бесплодны: они мрачно бросали злые ругательства о предательстве, о бегстве командиров, о неясности путей отступления. Над головами постоянно висела наглая немецкая рама. Видно было даже голову пилота. Иногда в нее кто-то стрелял из винтовки, но это, видно, не беспокоило того там наверху. Несколько раз обгоняли нас эмки – легковушки – битком набитые офицерами. Пришлось свернуть с дороги для пропуска промчавшегося табуна красавцев-коней, управлявшегося несколькими всадниками. «Племенной конезавод», – пошла догадка. Но вдруг, через час этот же табун на той же скорости прогарцевал обратно. Что так? Какое препятствие? Почему никто не управляет движением? Что там, впереди? – очередное беспокойство. Позже оказалось, переправа разбита, надо поворачивать на временную – прямо через Ингул к стапелям завода им. 61-го Коммунара. С горечью, досадой прошли мимо стапелей столь почитавшегося нами секретного завода с заложенным там очередным эсминцем-красавцем, гордость студенческих вожделений. «Как все вдруг изменилось! Надо выстоять!» Поднялись к садику им. Петровского. Стоп. Заслон: дорога на Херсон перекрыта. Будто бы перерезана каким-то немецким десантом. Выясняется обстановка.

Ребята побежали в институт узнать, что да как. Я нашел ближайшую почту. Работает! Эти скромные, самые низкооплачиваемые труженицы связи, такие безликие, незаметные, усталые вечно и терпеливые девушки оказались абсолютно надежными, верными долгу патриотками. «Изя не приезжай институт эвакуирован».

Через четыре с половиной года Изя бросился мне на шею: «Твоя телеграмма спасла меня. Я уже выходил из дому, – он в отличие от нас уехал домой в Курск еще в июле, – как вдруг встретил почтальона. Иначе угодил бы к вам в команду – то есть погиб бы». До сих пор мы переписываемся. Вот уже 8 лет он с сыном и внуками живет в Германии, принят там с почетом как пострадавший от фашизма. Живет в отдельном дарованном доме, в полном достатке, с хорошим медицинским обслуживанием. И тоскует по дому, как реликвию сохраняет советский паспорт.

Рядом время от времени ухает пушка. Стреляют по подошедшим к Варваровке немцам. Они бьют по Сухому фонтану, одному из наших институтских общежитий. Огромное пламя и взрывы на заводе «Марти» – жгут техдокументацию, рвут корпус линкора «Советский союз» – еще недавно восторг и гордость нашей фантазии.

Вернулись ребята. В институте сторож сказал, что институт со многими ребятами и архивами погрузился и выехал неделю тому. Пока в Сталинград. Мол, велено всем студентам добираться туда же. Военкомат тоже уехал, (значит, наша мобилизация в авиацию не состоится). Попробуйте узнать в Херсоне.

Значит, двигаем в Херсон. Удивительно, что население частных домиков разных «Мещанских» и «Слободских» улиц, такое многочисленное, спокойное, отстраненное от наших забот и горестей, с любопытством взирает через плотно запертые ограды. Накануне они «по-хозяйски» пограбили магазины. Сколько удалось заметить – двери и окна магазинов распахнуты, на порогах и по дороге рассыпаны крупы, мука… Что же вы, братцы, так-то чтите наши порядки, казавшиеся еще вчера такими незыблемыми и справедливыми? Оказывается, не столь устойчивы мораль и совесть. Ишь, как забавляет вас наш вид, босых и плохо одетых хлопцев, тянущихся устало за понуро бредущей конягой с бричкой. Как же так! Пели же все:

Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек весь советский народ
За советскую родину встанет.

Ну, старики-бабки – ладно, но лыбятся и здоровые девки, парни! Почему не роют заграждения, не строятся в ряды?! Где же руководящая, направляющая, где хоть какая-никакая организация?! Куркули слободские… Ничего, обойдемся без вас, дайте срок, потом разберемся.

Город не узнать. Дома камуфлированы, какие-то чужие. Все, по-студенчески добро и весело выглядевшее вчера, вдруг оказалось чужим, недобрым.

Привалились вздремнуть на пару часов в придорожную канаву на выходе из города. Под утро, еще в темноте, тугой тревожный подъем. Матросы из заслона дают добро на движение к Херсону по окружной, через Богоявленск, дороге: прямая, мол, перекрыта будто бы «десантом немцев». Пошли. Пустынное затаившееся поле. Где-то впереди слева вспыхивают огни. Может, это и есть десант? То самое поле, на котором через 12 лет вырастет красавец-завод газовых турбин для кораблей ВМФ, завод-гордость Херсонского Совнархоза, потом Минсудпрома и Украины, машины которого изменят радикально устройство кораблей. Завод, на котором я с 1953 года две недели был диспетчером, потом 3 года начальником планово-экономического отдела, 3 года испытателем и шефмонтажником, год начальником цеха и 2 года начальником производства, пройдя высшую школу инженерной жизни производства и организации труда четырехтысячного коллектива.

Но тогда, в августе 41-го были другие картины, было тоскливо, зло на душе, темно и сполохи в небе и на земле. Так виделось мне. А что было вокруг на самом деле?

Оказывается, совсем недалеко от нас уже много дней кипели бои. Из воспоминаний генерала армии Мальцева Е. Е., бывшего замполита 74-й Таманской дивизии 48 корпуса 9 армии.

«6-я и 12-я Армии Юго-Западного фронта вели тяжелые оборонительные бои. …Обе они были сильно измотаны…Опасность усугублялась еще и тем, что в районе южнее Умани противнику удалось взять в клещи значительные силы этих двух армий. Кольцо окружения замкнулось в Первомайске [150 км от нас. Н.У.]. Попали в плен командующий 6-й армией ген. майор И.Н. Музыченко и командующий 12-й армией генерал-майор П. Г. Понеделин. Между Юго-западным и Южным фронтами образовался разрыв. В него, не встречая организованного сопротивления, лавиной устремились немецко-фашистские войска в направлении Первомайск-Запорожье… Части 9 и 18 армий перемешались. Оборонять приходилось с запада и севера, а иногда и с востока. Вечером 10 августа поступило сообщение, что из Кривого Рога вдоль реки Ингулец на Николаев движется 16-я немецкая танковая дивизия. Она, видимо, имеет задачу сомкнуть в кольцо окружения 9-ю армию в Николаеве. [Это уже в 35 км южнее, а мы еще 14 августа часов 20 комбайнили и везли на элеватор пшеницу. Н.У.] Малиновский мгновенно принял решение направить на трофейных машинах 189 полк в Николаев в качестве первого прикрытия. Однако противнику удалось нас упредить. Когда мы въехали в город, который был сильно разрушен немецкой авиацией, на восточной окраине горели пожары… [Мы вошли 15-го вечером. Н.У.] Стремясь перерезать нам путь отхода по шоссе, ведущему к Днепру на Херсон… гитлеровцы направили туда группу танков. Узнав об их приближении, командир зенитного дивизиона, подпустив танки на расстояние прямого выстрела, открыл огонь. 8 машин из 19 загорелись в течение нескольких минут…Бой длился весь день 13 августа… Однако, когда основные силы нашей 9-й армии отошли к Николаеву, немецкая танковая дивизия и мотодивизия «Адольф Гитлер» километрах в 3-5 от Ингульца замкнули кольцо, преградив путь к Днепру.

15 августа… комкор Малиновский решил прорвать кольцо. На совещание прибыл командующий Южным фронтом, генерал армии Тюленев И. В. Он срочно вызвал командующего 9-й армией Червоненко Я.Т., командира 2-го кавалерийского корпуса генерала Белова А.П.

С утра 16 августа начался бой за выход из окружения. 74-я стрелковая Таманская дивизия атаковала части 18-й танковой дивизии немцев и мотодивизии «Адольф Гитлер». Бой длился весь день. Танков у нас не было. Мы несли большие потери. Но и противник истекал кровью, выдыхался. Немецкие танкисты не выдержали. Кольцо окружения было разорвано. Войска 9-й армии переправились через Ингулец и получили приказ отойти на восточный берег Днепра».

А в 1983-м трое товарищей: Алексей Малярчук, вышедший на пенсию с должности директора нового судостроительного завода, построенного в этом самом Богоявленске, полковник в отставке Василий Прокопчин, да я, оставивший по старости ЦКБ «Таврия», что в Севастополе, едем на «Волге» (за рулем Алексей) по этому маршруту и вспоминаем… Вот на этом повороте сидел дед в полутьме:

– Ага, удираете! Так вам и надо с вашей советской властью! Немец вам задаст! – Не радуйся, дед. Мы вернемся скоро и тебе припомним! – Это Колька Сорокин, рыжий крепкий стойкий парень из Евпатории.

Шли мы весь день и ночь. Опять солдаты вразброд, опять рама. По сторонам дороги разбросано всякое войсковое имущество. Сколько разбросано, брошено, разграблено! Много больше, чем утрачено в бою. Вот набор столярного инструмента. В прекрасном состоянии рубанки, стамески, щипцы. Сколько лет, сколько поколений старшины хозрот копили, учитывали, передавали по актам это добро, долженствовавшее крепить оборону, а теперь ставшее тяжелым, обременительным во вдруг «сложившейся обстановке». Да что говорить! За Керчью в мае 42-го все холмы будут усыпаны грузовиками, автоцистернами, санитарками, тягачами, танками, пушками, кухнями – сотни машин брошено… Эх!..

Где-то прилегли, распрягли конягу пощипать траву, где-то напоили. Сами доели арбузы зеленые. Да не в этом беда. Вон в небе семь наших «ястребков», таких коротеньких и вертких И-15, жмутся почему-то в клубок, а два мессера, ныряя из облака в облако, проскакивают через этот клубок, та-та-та-та – и очередной ястребок валится на землю. Совсем не так, как в фильме «Истребители», после просмотра которого в кинотеатре на Советской, нас распирало от гордости. Что-то не так у нас складывается, чего-то не досмотрели, что-то промазали. Придется, видать, поднатужиться.

Наутро следующего дня вошли в Херсон. Слева огромный столб черного дыма – горит нефтеперегонный завод. На улицах – те же следы грабежей. Посреди дороги сиротливо валяется один детский ботиночек, такой аккуратный, красненький. Тоска.

Главная забота – где достать поесть!

Ура! Консервный завод! Вот решетчатые ящики с большими бутылями: абрикосовый сок. Это хорошо, но ведь сутки не ели, что толку с соку? Ищите, ребята! Нет, везде только сок и только абрикосовый. Напились, а есть охота. Слышим крики – мол, последний пароход отходит на тот берег Днепра. Бросаем своего друга-конягу (его тут же берет под уздцы хозяйственный мужичок – дожидался), бегом на пристань. Прощай, правый берег! Оставляем тебя врагу. Прости-прощай, наша студенческая молодость! Что ждет в новой стороне?

Город Цурюпинск. Видны легкие постройки баз отдыха, пионерлагерей. Солнышко, не слышно стрельбы. Какая-то тихая провинция.

– Где военкомат?

– Вон, идите в садок, там найдёте.

Под деревьями стол и три пожилых спокойных гражданских.

– Ваши паспорта!

Достаем годичные, временные. Такие полагались молодым.

– Наши документы направлены в авиаучилище, мы прошли комиссии и ждали уведомления о зачислении в Николаеве.

– Забудьте пока об этом. Вон, впереди справа формируется 30-я маршевая рота. Там и полевая кухня. Успехов!

Так мы из студентов поднялись в солдаты. Успехи потом сопровождали каждого из нас разные. Ранены были все. Николай Толмачев отошел от нас в канун 42-го в госпиталь. Потом благополучно довоевал до победы. Николай Сорокин погиб 8 мая 1942 года на Керченском фронте. Василий Деркачев – 17 марта 1945 г. в далекой Германии от американской бомбы. Трое пропали без вести в плену. Остался пока пишущий эти строки…

Продолжение следует.

Воспоминания записаны 3 декабря 2003 года.

Переданы для публикации на сайте www.world-war.ru
внучкой автора Марией Телегиной.