Дорога на фронт

Георгий Крауклис, 1940 год, перед уходом в Армию

Строительные батальоны были, в отличие от строевых частей, на хозрасчете, за работу солдат они получали финансирование из определенных организаций, а часть контингента, обслуживающая саму воинскую часть (хозвзвод), подчинялась внутреннему штатному расписанию, утвержденному сверху военным начальством. Так вот, деятельность штатных музыкантов разделялась надвое: работа в мастерских, на строительстве, складах и т. д., а также в хозвзводе (повара, возницы, шофера, парикмахеры, штабные писари…), и музицирование – в свободное от работы время. Меня назначили работать по ночам сторожем вечно запертого магазина военторга, в котором – я это прекрасно знал – во время войны все полки были заняты лишь пачками хмеля. Я был именно сторожем, а не караульным по наряду: у меня не было никакого оружия (что бы я делал, если бы какие-нибудь полусумасшедшие воры решили бы разжиться пачками хмеля!). С течением времени был организован якобы караул – с соответствующим начальником (Струцкий) и штатными «караульными» (скрипач и я).

Это опять-таки была штатная единица, не соответствующая обычному караульному наряду в строевых частях. Участники оркестра тем временем работали в мастерских или на кухне. Они музицировали вечером и в выходные дни, а мы с Зигмундом, дежуря по очереди, отсыпались до обеда, а в послеобеденное время писали ноты, делали аранжировки, репетировали. Все музыканты жили дружно. Столовая-клуб имела эстраду, на которой стояло пианино; сзади – справа и слева – были комнатки-артистические, которые мы поделили поровну: в одной размещались инструменты и ноты оркестра, другая принадлежала нашему трио.

Наша жизнь, троих сторожей-музыкантов, стала уже совсем идиллической, когда нас перевели из общей казармы в отдельную комнату со своим тамбуром. Мы зажили своей отдельной, почти семейной жизнью. Правда, зимой 1943 года, нам подбавили сторожей-немузыкантов. Дело в том, что мобилизация почти не оставила в городе музыкантов, а горожане и местные офицеры привыкли по воскресным вечерам танцевать в городском клубе. И вот наша часть заключила с городом хозрасчетный договор на выступления оркестра и трио по воскресеньям. Каждый воскресный вечер мы трое превращались в музыкантов и со своими инструментами (кроме пианино, разумеется) шли за пять километров в центр города и потом те же пять километров проделывали обратно. А пока другие сторожа дежурили вместо нас у складов – в первую половину ночи. Играли мы по очереди с оркестром, и каждый музыкальный ансамблист мог приобщаться к танцам во время своего перерыва. Чем не гражданская жизнь!

Тем временем строительные батальоны развоенизировались полностью – оставалась лишь внешность: мы являлись солдатами, носили соответствующую форму. Когда ввели погоны, мы их на себя нацепили. Но в основном все, так или иначе, работали отнюдь не по военной специальности. Никаких военных занятий, тем более шагистики у нас уже не было. Более того: нас даже разоружили. И мне кажется, что ночью на весь батальон, называющийся теперь рабочей колонной, было только две винтовки (у нас, сторожей) и заряженный пистолет у дежурного по штабу. Но такая развоенизация была, по-видимому, логичной – как и наши музыкальные выступления на танцевальных вечерах: ушедших в армию нужно было заменить на гражданских специальностях, а для государства это был, очевидно, достаточно дешевый труд (вспомним, что после Октября Троцкий носился с идеей военизации труда при советской власти).

Как же при такой сверхтыловой жизни мы относились к военным событиям? Разумеется, чрезвычайная отдаленность войны не могла не влиять. Но все-таки, думаю, на первом плане был разумный оптимизм. Не зная ужасов войны непосредственно, не слыша бомбежек, не получая похоронок, не видя массы покалеченных, мы могли воспринимать войну более в целом, со стороны. И сопоставление немецкого нападения с гигантскими масштабами страны с самого начала – у меня, по крайней мере, – рождало уверенность, что победить немцы ни в коем случае не смогут. Этот оптимизм подкреплялся отдельными положительными фактами, сообщениями и кинодокументами. Армейское начальство умело все это использовать для поднятия нашего морального духа – начиная с демонстрации кинофильма о победе под Москвой. В письмах родных тоже царил сдержанный оптимизм, потому что любое мрачное сообщение все равно было бы вычеркнуто военной цензурой… Победа под Сталинградом воодушевила всех нас, битва под Курском тем более. Единственное неудобство, касательно писем заключалось в том, что они шли не менее 15 дней из Москвы. Когда я в мамином письме узнал о тяжелом воспалении легких у отца, я невольно раздумывал: а жив ли он в настоящее время?

1943 год, вернее, его восемь месяцев – это был последний по-настоящему тыловой период моей дальневосточной жизни: все говорило за то, что нашей «колонне» недолго осталось жить и что нас тоже пошлют на запад – уже не взирая на любые неблагополучные анкеты…

Но пока что шла наша мирная жизнь. Как хозрасчетная организация, наша часть имела подсобное хозяйство. На задней территории у нас был хоздвор с коровником, свинарником, телегами и санями, со всяким хозяйственным инвентарем. Летом оживлялась сельскохозяйственная деятельность, стадо коров выгоняли в поле, там же на огромном пространстве сажали картошку, капусту, помидоры. Летом 1943 года и я побывал на этом подсобном хозяйстве, пока в короткие летние ночи Зигмунд один справлялся с охраной складов. Так как пахарь из меня не вышел, мне опять же поручили роль сторожа. По ночам я охранял коров, пока, утомленный дневной работой, настоящий, потомственный пастух отдыхал в своей палатке. Днем мне поручали стеречь стреноженных лошадей. Но вместо свирели у меня в руках был томик Пушкина, и я учил наизусть стихотворение за стихотворением, временами поглядывая на своих подопечных [1].

Прощаясь с это своеобразной идиллией жизни в Ворошилове-Уссурийском и его окрестностях, отмечу еще один весьма положительный момент. С первых дней военной службы я почувствовал сильнейший интеллектуальный голод, в частности, голод книжный. Он не отпустил меня после переезда в Ворошилов-Уссурийский. Но опять же война и здесь внесла изменения. На примере нескольких строительных батальонов, в которых я побывал (то есть, в которых служил), я понял, что большие книжные библиотеки им не положены, а должность библиотекаря не предусмотрена. Очевидно в строевых частях было иначе. Когда я еще в первом из батальонов работал счетоводом стройплощадки, из какой-то части, убывшей на запад, привезли библиотеку и разместили на стеллажах склада инструментов. Позже, уже в последнем из батальонов (рабочей колонне) где-то в начале 1943 года появилась большая библиотека – тоже из уехавшей части. Ее разместили в одном из помещений основной казармы. Назначили библиотекарем одного сержанта, который был до армии преподавателем математики. А как быть, если должность такая внутри нестроевой части не предусмотрена? Прибегли к военно-бюрократической хитрости:  библиотекарь официально стал числиться как «старший посудомой». Могу под присягой свидетельствовать, что этот сержант, вообще пользовавшийся расположением начальства, даже близко к мойке в столовой не подходил…

Зато я подходил к библиотеке очень часто, начал читать буквально запоем и впервые в жизни не «проходил обязательную литературу», а с увлечением познавал все, что до сих пор не успел прочесть (Плутарх, Гете, Ромен Ролан, русские писатели XVIII века, Брет Гарт и еще многое и многое другое). Немало познавал из разрозненных томов Советской энциклопедии. И нашел один – «судьбоносный» для меня музыковедческий сборник «Проблемы бетховенского стиля» (перевод с немецкого, М., 1932). Прочтя залпом все статьи, я вдруг почувствовал, что меня как бы осенило: вот, мол, чем я должен буду заниматься в музыкальной сфере. И я дал себе мысленную клятву: «Если останусь жить – буду музыковедом!».

Условие этой клятвы в середине 1943 года было как нельзя более актуальным: мы уже знали, что нашей мирной жизни вот-вот придет конец, явное «чемоданное» настроение командиров передавалось и нам, солдатам. В конце августа личный состав колонны двинулся в Хабаровск (сперва на грузовиках, потом по железной дороге). В Хабаровске произошла сортировка: основная масса уже к вечеру уехала на запад, в том числе баянист Струцкий. А небольшая группа, а с ней – Зигмунд и я, направилась на пассажирском поезде в противоположном направлении, к Комсомольску-на-Амуре (что, мы все еще считались ненадежными?).

На другой день мы высадились на станции Эльбан. Небольшой завод, поселок и запасный стрелковый полк возле него находились в глухой приамурской тайге. Единственным признаком цивилизации были железнодорожные пути, ведущие в Комсомольск. Началась жизнь полуэкзотическая. Для кого, для чего запасал солдат запасный полк мы не знали, но могли догадаться, что фронтовые наборы он испытал уже не раз – тощий контингент был типа батальонного. И вообще, вся обстановка в нем и наша солдатская деятельность больше напоминала покинутые стройбаты: мы разгружали прибывающие для завода товарные платформы, сторожили какие-то грузы на станции и лишь время от времени занимались тактикой, изучали автомат – словом, отдавали небольшую дань военной специальности. Потом работали на постройке бревенчатого дома, строящегося в самой чаще тайги, где я овладевал профессией… конопатчика. Была ранняя, еще теплая приамурская осень, посвистывали птицы, кругом прыгали бурундуки. А по вечерам нам под открытым небом показывали кино, и тогда нас одолевали таежные комары. Но солдаты – народ терпеливый: мы немилосердно хлестали себя ветками, но не трогались с мест. Экзотика начиналась после киносеанса. Нашу группу, за неимением места, поселили пока на чердаке казармы, где не было света. Но кругом валялись всякие гнилушки. Оказывается, взяв в руки светящуюся гнилушку, можно с трудом пополам найти свой матрац!

В довершение сходства с нестроевыми частями некоторые солдаты, вместе с гражданскими лицами, работали в местной строительной бухгалтерии, куда потом счетоводом пристроился и я. И трио здесь тоже организовалось! Нашелся гитарист, которого мы с Зигмундом «заприходовали»: получилось трио – фортепиано, скрипка и гитара. Совместное музицирование сблизило нас, но особенно крепкая дружба утвердилась с этого времени у меня с Зигмундом. Еще крепче стала потом на фронте и была, так сказать, скреплена кровью…

Самодеятельность в нашем полку была на высоком уровне, среди командиров и солдат были настоящие артисты (по уровню мастерства). Одни пели, другие декламировали стихи; один сержант превосходно изображал Рыжего в цирке. В одном из таких полковых концертов наше трио исполнило «Военный марш» Шуберта.

Из моего пребывания в тайге в течение двух с половиной месяцев, однако, больше всего запомнилась природа. Тайга была особенно интересна после унылых сопок Барабашского района и безлесных равнин возле Ворошилова. Только тайга была особенная: преобладали лиственные деревья – клены, дубы и др. Что это значило – выяснилось в октябре, когда началось «пышное природы увяданье». Такой красоты я не видал ни до, ни после. Зеленью оттенялись краски желтые, оранжевые, красные, малиновые, а фоном служили синие горы на горизонте. Но в ноябре пошел снег и все прикрыл пышным покровом… С исчезновением волшебной красы кончилось и наше привольное житье-бытье: в середине ноября весь полк погрузился со своим скромным скарбом в поезд (пока пассажирский) и направился в Хабаровск.

Фронт зовет…

Несмотря на все еще тяжелое положение на фронтах, двигались мы навстречу сражениям очень медленно. Со всеми остановками, переформированиями путь от Хабаровска до ст. Лиозно (Белоруссия) занял два с половиной месяца! Довольно долго мы «загорали» в Свободном. Границу Азии с Европой пересекли накануне Нового, 1944 года и ровно в новогоднюю ночь наш эшелон (теперь теплушки) вступил на саратовский железнодорожный мост. Довольно долгое формирование ждало нас еще в Новохоперске.

Некие горькие мысли возникли у меня позже в связи с этим пребыванием на берегу Хопра. Мне понятно, что начальству нужно было как-то занять солдатскую массу. И оно занимало… тактикой. Но, к сожалению, это была чистая формальность. Обычно  лейтенант приводил небольшую группу (где были остальные, я не знаю – тоже занимались тактикой в других местах?). Располагались в лесочке на берегу Хопра. Как только фигура офицера скрывалась, следовала команда сержанта – тащить ветки, щепки, палки и разжигать костер. Начинались солдатские посиделки: кто сушил обувь или портянки, кто чинил одежду – и все болтали. Выставляли дозорного. Завидев возвращающегося лейтенанта, он сигналил. Тогда все вскакивали и стремглав бежали в лес с оглушительным «Урраааа!!!». Лейтенант подходил: «Кончайте заниматься тактикой (?), строиться на обед!»

Думаю, серьезная, настоящая тактика очень была бы полезна солдатам, впервые едущим на фронт. Но еще полезнее, по-моему, были бы беседы фронтовиков – об обстановке на фронте, о надлежащем поведении, о некоторых типичных ситуациях. Обо всем этом мы, новички, с горечью вспомнили уже на фронте. А между тем среди солдатской массы, населявшей Новохоперск, было немало опытных солдат-фронтовиков с орденами Славы на груди…

После Новохоперска путь наш лежал прямехонько на Москву, где, как нам объявили, будет баня и где мы простоим полных два дня. Тут и зародилась мысль непременно побывать дома. Я был единственным москвичом в вагоне. И поскольку конкуренции у меня не было, я не делал тайны из своего замысла, а с собой решил взять Зигмунда и одного сержанта-сибиряка: оба никогда не видали Москвы. Вагонные товарищи полностью нас поддержали. И тут я пошел на единственный в своей жизни страшный риск: я решил не действовать по начальству, а бежать тайно. Ведь если командир откажет, то мне родных не видать. На станции Сортировочная поезд, как нарочно, остановился. Я скомандовал двум товарищам: «Пора!», и мы спрыгнули на землю. Вечерело. Я уверенно повел своих спутников к пассажирской станции, припомнив (вот удачно!), что на Казанской дороге левостороннее движение – иначе бы мы уехали в сторону Раменского. Самое опасное испытание ждало нас на Казанском вокзале. Там приезжих пропускали, строго контролируя: в один выход – гражданских, в другой – военных. Мы на момент приуныли, но сержант принял правильное решение – идти в гражданский выход, где стояли милиционеры. И удалось!!!

Дело в том, что еще в Свободном нас одели в полушубки и обули в валенки – типичное обмундирование фронтовиков. Так же были экипированы московские патрульные. Милиционеры же или проявили уважение к нашему бравому фронтовому виду, или же приняли нас за военный патруль, не заметив в сумраке отсутствия красных повязок. Так или иначе, мы спокойно и уверенно прошли в гражданский выход. Дальше все было просто – самое страшное осталось позади. Доехав на трамвае до «моей» Тихвинской улицы и свернув в темный Тихвинский переулок мы были в полной безопасности – никаких патрулей в таких закоулках московских быть не могло.

О встрече с родителями, которые всю войну проживали в Москве, можно особенно не распространяться. Еще Лев Толстой отмечал, что все счастливые семьи счастливы одинаково. Скажу только, что теперь у нас жила тетя, из-за мужа которой и ее самой меня так долго держали нестроевиком… Конечно было типичное застолье: хлеб, картошка и водка. Между прочим, нагрянули мы совершенно неожиданно, так как за все время нашего движения от Хабаровска писем родители от меня не получали – военная тайна!

На другой день Зигмунд с сержантом поехали смотреть Москву. Тоже рисковали. А если бы попались? Я же весь день упивался домашней обстановкой, влюбленно встретился со своим пианино. До вечера был один, так как отец работал истопником в школе, где до войны преподавал физику, и где теперь стояла воинская часть; мать работала в регистратуре поликлиники.

Новое испытание ждало нас троих вечером: на узловой станции Красная Пресня нужно было среди множества воинских эшелонов найти наш. До Тестовского поселка под моим руководством добрались спокойно: я знал, где на какой трамвай нужно пересаживаться. Пешком вел по темным улицам и т. д. От станции Тестовская пошли в сторону ветки, затем по шпалам прямо на Красную Пресню. И вот необыкновенная удача! Когда пути стали разветвляться, первый же эшелон оказался наш! Только вошли в вагон – вдруг пышный салют, для всех впервые в жизни. Можно было подумать, что некие высшие силы приветствуют наше счастливое возвращение. На самом деле это был салют в честь конца блокады Ленинграда, 27 января (это же число – день маминого рождения). Удивительные совпадения! Старшина вагона сообщил, что все в порядке, что на вчерашней поверке он просто заявил офицеру: «У нас все на месте». А что – офицер будет проверять? Над офицерами, как и над солдатами, господствовал тезис: «Все равно война» (в данном случае: «Все равно фронт…»). Но на этом «эпопея» не кончилась. На другой день эшелон перевели на Белорусский вокзал и прямо сказали нам: отправимся завтра утром (то есть, 29 января) по направлению к Лиозно. А Белорусский вокзал находится почти рядом с моим домом! Рождается идея нового застолья и вечерком, когда стемнело, я повел целую группу к себе домой: мы прошли по путям, соединяющим Белорусский вокзал с Савеловским. Быстро перебежали через Бутырский вал и юркнули в темный переулок, а там проходными дворами легко добрались до моего дома. На этот раз собралась целая компания «амурских» ребят: Зигмунд привел с собой своего земляка из Старого Самбора. Был и старшина вагона, приведший своего товарища. Мирное, теплое застолье было хорошей разрядкой перед отправкой на фронт. К вечерней поверке мы все вернулись в вагон.

Конечно, ни я, ни мои товарищи не были дезертирами и честно собирались воевать на фронте, но формально… Если бы не удивительное покровительство милостивой Судьбы, подстроившей ряд счастливых обстоятельств, – могло быть очень плохо. Случись что – и эти мемуары никогда бы не увидели света: их некому было бы написать… Итак, я не просто пошел на риск, но совершил воинское преступление. Может быть, за давностью лет (ровно 60), я достоин прощения?

[1] Не могу не вспомнить два забавных казуса – из многих, случавшихся со мной в армии. Однажды солдатам подсобного хозяйства велели напоить лошадей из соседней речки. Вспомнив свое артиллерийское прошлое, я смело вскочил на лошадь, которая, однако, была без седла и поводьев. Лошадь пошла вдруг изматывающей трусцой. Боясь упасть, я весь сжался, ногами крепко охватив бока лошади. А она тут пошла галопом. Хорошо, товарищи начали сзади меня кричать: «Ноги разожми, ноги разожми!» Разжал – и лошадь сразу пошла шагом. Нет, лошади, мягко говоря, – не моя специальность…

Другой случай имел место тогда же. Нужно было что-то повезти в батальон и привезти оттуда. Все солдаты на полевых работах, поручили транспортировку мне. Показали, как запрягать лошадь в телегу. Кажется, я понял. В батальон приехал в обед. Начальник хоздвора (бывший председатель колхоза) пригласил на обед. «А лошадь мы пока распряжем», сказал он. После обеда, как я и боялся, ни одного нужного человека на хоздворе не оказалось. Пришлось мне запрягать на свой страх и риск. Худо-бедно, но запряг. Когда поехал, на шоссе было суетливо, навстречу – целые вереницы телег, отчаянно гремящих по булыжнику. Тут я заметил, что встречные возницы мне что-то кричат, да еще показывают кулаки. Критически взглянув на свою упряжку, я обомлел: лошадь и телега двигались не прямо, а под углом друг к другу. Но делать было нечего: я рисковал остаться на шоссе один, беспомощный, с распряженной лошадью. Доехал до подсобного кое-как…
Это все – цветочки. По полю подсобного хозяйства ходил страшный бык и грозно ревел, не находя себе в это весеннее время соперника. Однажды он подошел к нашей полевой кухне и вместо соперника боднул ее – посыпались составляющие ее ящики, сам повар еле ноги унес…

Продолжение следует.

Воспоминания переданы для публикации Людмилой Крауклис.