Да здравствует Владивосток!

Итак, я продолжаю путь, предупрежден, что путь очень опасный. По Германии проехали спокойно. На границе с Польшей я собрал старших вагонов на совещание. Просил провести собрания или беседы и заострить внимание, что едем в Союз на формирование национальных армий по приказу Сталина: «Разумеется, я не буду развозить вас по всей Прибалтике, формирование армий начнется в Белоруссии, накопление личного состава в запасных полках. Будем переезжать две границы, будьте предельно бдительны и не отстаньте от эшелона, отставшим не разрешат догонять, вернут, и как сложится дальнейшая судьба их – не знаю, возможно, будут выяснять серьезные причины отставания от поезда. Точно куда едем, пока у меня нет указаний, видимо, еще рано это знать, а пока мы во власти железнодорожников, им дают указания от станции до станции. И еще одно, очень важное. Отношение к нам поляков вы знаете не хуже меня. Они травят военных спиртным, иногда продуктами, устраивают аварии на железной дороге. Поэтому ввожу пост охраны непосредственно на паровозе. Подобрать из бывших машинистов, знающих польский и немецкий языки, установить из их числа дежурство круглосуточное на паровозе, следить за всеми действиями поездной бригады и в случае надобности принимать меры, обеспечивая безопасность. Держать меня в курсе событий. Выполняйте».

Интернациональная паровозная бригада под охраной автоматчика приступила к действию. Мои действия подняли авторитет, так как отвечали интересам всех. Особое чувство симпатии выражала команда, которую я вел от нашей дивизии. Теперь они уже открыто одобряли мои действия, когда я вынужден был применить оружие для наведения порядка, но это не означало, что они перевоспитались и отказались от мародерства. Это проявилось на ближайшей станции. Перед нашим приездом разгрузили состав с мукой. Для охраны была выделена рота автоматчиков. Мука была выгружена на платформу против каждого вагона, а наверх  муки каждого разгруженного вагона поставлен автоматчик для охраны. Кроме того, мука охранялась с двух сторон по линии четырьмя парами подвижных патрулей-автоматчиков. Было очевидно: охрана надежная и украсть мешок муки невозможно. И тут услышал разговор из числа нашей команды: «Надо бы сахару к блинам, говорят, на путях есть состав с сахарным песком. Возьми коловорот, пару мешков, пусть Ян поможет. Можешь взять еще пару, чтобы быстрее было, пломбы с вагонов не срывать, сверлить пол – сахар сам потечет в мешки».

Я пытался отговорить их от воровства, показывая на охрану: «При такой-то охране можно и до дома не доехать, на поминки муки не будет. Не рискуйте, мука не стоит жизни».

Я прислушивался, нет ли автоматных очередей или одиночных выстрелов. Что я еще мог сделать? Охрана из семи автоматчиков не позволяла оцепить и взять под охрану с двух сторон весь эшелон. Но я все же попробовал и дал команду: «По вагонам, отъезжаем». Команду выполнили, но с отъездом произошла заминка, хотя я и просил коменданта станции сделать хоть видимость отъезда: нет паровоза. Но паровоз нашли быстро, так как обнаружили следы рассыпанного сахара под вагонами. И вот на следующей станции я обнаружил в своем штабном вагоне в отделении охраны автоматчиков мешок муки и полмешка сахара. Охрана в один голос заявила, что их угостили, что в некоторых вагонах едят блины с сахаром, говорят, что надо бы еще мяса. Встал вопрос, что делать. Взвесил все за и против, решил муку силой не отбирать. И железнодорожники поняли, с кем имеют дело, и решили на станциях нас не держать и, когда не было возможности быстро отправить, катали медленным ходом на перегоне туда и обратно. Смышленые головы сразу это поняли. Они спрыгивали с поезда, когда он проходил близ какой-либо деревни, шли туда, резали, что попадется – свинью, барана, теленка – и тащили к путям. Когда поезд возвращался, забрасывали добычу в вагон и благополучно садились в другие вагоны. Так появилось и мясо. Но все тихо, под прикрытием ночи, и никто не был пойман, более того, не было даже шума. Сами они не считали это воровством, это дань за освобождение от фашизма, так говорили шутники. Более серьезные считали, что они своим отношением к нам, за убийство солдат, заслуживают настоящей кары. И вот, высказывания более серьезных обрели на следующей узловой станции конкретный факт – крушение и гибель военного эшелона, которым могли бы быть и мы. Но наш эшелон не был вооружен и поэтому представлял  меньшую ценность для аварии, как нанесение ущерба.

Дело было так. Мы прибыли на узловую станцию. Сразу же вслед за нами прибыл боевой воинский эшелон. Я пошёл к начальнику станции узнать, как быстро дадут паровоз и отправят.

— Мы отправим вас через полчаса за этим воинским эшелоном. Ваш паровоз лучше, проследите, чтобы в него не заложили какую-нибудь бяку, у нас это случается с воинскими эшелонами. Только не пугайтесь, ведь ваш эшелон особой ценности не представляет, у вас нет оружия.

Так и казалось, что он много знает, но сказать не может, хотя и так сказал много. Я понял, что надо быть особо бдительным именно сейчас, и если будут поляки пускать под откос эшелон, то в первую очередь не нас. Охрану с паровоза я ещё не снял, надеясь на скорую отправку. По приходу вызвал начальника караула, предупредил  об его усиленной бдительности, ибо здесь могут заложить фугас в паровоз, назначил дополнительно патрулей, чтобы смотрели за вагонами, и т.д.. Солдаты отнеслись со всей ответственностью, возможно, видели обеспокоенность на моём лице, да, возможно, сами знали, что такое Польша.

Ждать нам пришлось более шести часов, хотя воинский эшелон отправили быстро. На одном из перегонов его пустили под откос. Было много жертв.

Надо отметить, что проезжая через Польшу, я не видел пьяных солдат, хотя знал их возможности. И вот все облегчённо вздохнули. Мы у себя в Союзе.

Запасной полк, куда мы следовали, был недалеко от станции. Приёмка проходила так: всех построили перед штабом полка. Принимающий офицер читал фамильно по списку, солдат отвечал «я» и выходил из строя прибывших и становился напротив в строй уже как бы нового полка. С этого момента он считался уже принятым в запасной полк. Обычно при переездах по каким-либо причинам хоть кто-то да отстанет. Глубокое было удивление принимающего, когда весь личный состав до единого был принят. Не скрыл своего удивления командир полка:

— Небывалый случай в моей практике! Как это вам удалось? Ну, а что вы привезли из трофеев? Я могу купить у вас всё оптом, у меня для этого  есть и золотые изделия. И здесь он был явно удивлён, когда узнал, что штабной вагон пустой.

Итак, документы были соответственно  оформлены, старший сержант Коновалов, полный кавалер орденов Славы, стал просить взять его сопровождающим  меня с документами, так как его деревня Колосовка, что близ станции Талица, находится отсюда в 300 км, очень хочется повидать родных, ведь это такая редкая возможность и жаль её упускать. Я его понимал, и мне хотелось повидать маму, но Владивосток далеко. Я согласился. Тогда он попросил добраться на попутном транспорте, и пока я еду через Москву, он день или два побудет дома. Молодость понимает молодость, и я согласился.

И вот я в Москве, прошу билет до ст. Талица, а мне говорят, что она в Сибири, это надо на Ярославский вокзал. Я отошёл от кассы и стал думать, что же делать. Интуиция говорила, что сержант не должен обмануть, да и последствия могли быть серьёзными, по существу, это дезертирство. Я снова подошёл к кассе и стал спрашивать, есть ли станция, похожая на Талицу, может быть, сержант что-то напутал. Выяснили, что есть такая станция Талица-Елецкая, я взял билет и поехал с надеждой найти ещё и деревню Колосовку. Подъезжаю ближе, начинаю спрашивать, есть ли кто из деревни Колосовки. И вот удача – одна молодая женщина там живёт и хорошо знает жителей. Но первая радость была омрачена.

— Деревня наша большая, около 10 тысяч было до войны, а сейчас и четверти нет. Знаю всех, но удивительно, что нет ни одного Коновалова.

— Как нет? Я отпустил сержанта и еду за ним.

— Так если вы едете за сержантом, то вас там ждут как дорогого гостя. Но фамилия их Белоусовы. А как его зовут?

— Николай.

— И его звать Николай, но Белоусов.

И опять загадка, неизвестность, но есть надежда. Потом выяснилось, что это Коновалов, а Белоусовы – это уличная их фамилия по прадеду, у которого были большие седые, белые усы. Так и звали дети Белоуса, Белоусовы (как бы уличная кличка, фамилия).

Захожу в указанный дом. В углу икона и стол, сбитый из досок. На угол сходятся прибитые две доски-лавки к столу, три табуретки-самоделки. Это как бы горница. На лавке лежит пьяный дед, на столе самогонка, огурцы, капуста, картошка варёная в мундирах. Пришла хозяйка, послали за сержантом, пытались расшевелить деда.

Узнал, что в деревне только вот такие старики и два инвалида с фронта. Один без ноги, другой без руки, да нас с сержантом двое. Такое же положение и в соседних деревнях. В соседней деревне Воробьёвке узнали, что в Колосовку приехали двое с фронта целые, вечером девки приедут нас смотреть, правда ли это.

И вот деда подняли, расшевелили, похмелили. А мне сказали, что с вашим приездом мы должны побывать у каждого родственника, у самых близких, в деревне почти все родственники. На это уйдёт неделя. По этому поводу ездили в район к военкому. Он согласен продлить на неделю документ, но для этого надо самому ехать к военкому и документом. Ну, как отказать, если военкома уговорили, и он согласен продлить. Пришлось ехать к военкому. Уговаривать его не пришлось. Он даже поздравил с победой и пожелал самого доброго.

Итак, мы начали прощальный обход родных. Опишу для ознакомления один из таких.

Приходим. Нас сажают с сержантом под образа за стол, по бокам за столом близкие родственники. Двери открыты для всех, вход свободный, но не за стол. Из соседних деревень пришло девушек нашего возраста и младше не менее двух десятков. Они столпились у дверей и вдоль стен. У всех семечки, они их лузгают, шелуху бросают прямо на пол, без стеснения. Видимо, так заведено. Есть и гармонист, ему время от времени дают выпить по стакану самогонки.

Мы выпиваем, закусываем, нас сверлят глазами десятка два молодых девиц. Гармонист играет, девочки стали танцевать. Мне сказали, что если есть желание, надо бы потанцевать, для девушек это будет память и куча разговоров о том, кто с кем танцевал. Мы с Николаем пошли танцевать. После танца мне как-то неудобно было оставлять девушку и идти за стол. Я пригласил её за стол, но она категорически отказалась, сказав, что это делать никто не имеет права, иначе не будут пускать в дом, и у нас не будет возможности даже потанцевать. Через какое-то время объявили, что вечер окончен. Родственники остались за столом, а молодёжь пошла на улицу, на то место, куда выгоняют скот из деревни для сбора и угона на пастбище. Гармонист рванул ещё стакан самогонки и пошёл с молодёжью, пошли и мы с сержантом. Гармонист заиграл «Мотаню», напряжённость сразу спала, послышались частушки уже на злобу сегодняшнего дня или вечера, сочинённые самими и направленные в чей-то конкретный адрес. Адресат должен незамедлительно, остро ответить на частушку частушкой, а публика оценивала остроумие частушек аплодисментами. Пропели и в мой адрес, что я пошёл танцевать, не спросив, как далеко придётся провожать, ведь девица из Воробьёвки. Не помню точно, но я что-то пытался ответить, вроде для молодости это не расстояние, но как это получилось, оценить не могу, но аплодисменты я получил. Так весело, спокойно, под гармошку, мы гуляли до темноты.

И вот настал час, когда нас должны были провожать. Народу собралось много. Впереди шли девушки с гармонистом, пели «Мотаню», плясали. За ними шли мы, а с нами родня, далее знакомые. Родные утирали нет-нет, да навернувшуюся, слезу. Но эти слёзы, хоть и были грустными, но не содержали печали. Хоть нас провожали в Германию, но не на фронт.

Итак, я в Германии, в Потсдаме, в штабе оккупационных войск, жду приёма у генерала на предмет сдачи личного состава. Жду спокойно, ибо сдал полностью, следовательно, приказ выполнил. Ждут приёма ещё шесть старших офицеров – майоры, подполковники. Из их разговора я понял, что генерал должен решать вопрос, кто из них поедет начальником эшелона и повезёт в первую очередь демобилизованных старичков от 50 лет и старше в город Тулу (все эти офицеры – туляки, мечтающие скорее повидать родных) да кое-что из трофеев привезти, на то и штабной вагон. За каждого из них просит друг или знакомый генерала. Кому отдаст предпочтение генерал, все волнуются, только не я. Адъютант генерала называет мою фамилию и просит к генералу. Я понимаю, что мой вопрос короткий, он, видимо, решил пропустить меня, за что я благодарен ему.

— Первый раз встречаю, что эшелон был сдан поимённо полностью без отставших да ещё при пересечении двух границ, да ещё с этими эсэсовскими мародёрами. Как вам это удалось?

— Я просто, как полагается, выполнял приказ.

— Да. Вот и передо мной стоит такая же задача. Видел, ожидают приёма пять офицеров, претендующих на сопровождение эшелона с демобилизованными старичками старше 50 лет в город Тулу. И за каждого просил один из моих друзей. Вот и думаю, кому отдать предпочтение. Выберу одного, а остальные обидятся. Как бы ты решил этот вопрос?

— Я бы послал того, кто лучше выполнит приказ, независимо от просьбы друзей.

— Дельный совет, послать нейтрала хорошего и снять тем самым обиды друзей. Тебе и ехать, ты отлично выполнил задание, у тебя уже опыт, ты со стороны, за тебя никто не просил. Отлично, решено.

— Зачем же меня? Можно найти другого, туляка. Он и отвезёт, и родных повидает. Вот я ездил, а дома не был, родных не видел и опять не увижу, если приказ будет ехать, да и денег нет ни рубля. Пошли лучше кого-то из туляков.

— Ты за выполнение прошлого приказа заслужил повидать родных. А деньги что? Напишу начфину – выдаст на три месяца вперёд. Отпуск даю на 45 дней, не считая дороги. Но оформим как командировку. Это приказ.

— Разрешите идти?

— По выполнению – ко мне.

— Есть.

Вот так, я опять пустой еду в Союз. Эшелон уже сформирован, и нет времени что-то купить. Забежал в военторг купить необходимое в дорогу. Но этот путь был менее трудным, и описывать его не буду. Только скажу, что встречать нас пришло множество туляков. Прошёл слух, что едет эшелон старичков, кто конкретно – не знали. Шли те, кто были в надежде встретить родного или близкого, шли и те, у кого погибли отец, брат, дед или другой родственник, посмотреть, как встречают победителей. Трудно описать картину встречи. Паровоз был украшен ветвями хвои, духовой оркестр играл марши и вальсы, но звуки его тонули в криках  встречающих и приехавших, пытающихся найти родного человека. Были слёзы радости встретившихся, а те, кто пришёл посмотреть на эти встречи, стояли в стороне тоже со слезами на глазах, временами рыдая. Глядя на это, невольно набегала слеза и комок подступал к горлу: радость и горе одновременно.

Так проходила процедура сдачи. Затем пришёл в военкомат, расписались, поставили печать, и я поехал во Владивосток в отпуск-командировку.

И вот я дома. Снял военную форму, повернулся с закрытыми глазами и бросил куда-то ремень. Первым делом я пошёл навестить школьных друзей, но их осталось только трое. Миша Шейхот, он уже плавал на судах Госморпараходства начальником радиостанции и был в это время во Владивостоке. Юра Киселёв, неповоротливый толстяк, закончил ДВПИ и был оставлен там преподавателем на военной кафедре, и Федя Куликов, язвенник, освобождённый от армии и работавший на Дальзаводе рабочим. Вместе собраться не удалось. Вспомнили годы былые. Спрашивали, что я думаю делать дальше. Действительно.. что? И на этот вопрос я не мог ответить, я действительно не знал. Но задумался над этим. Если меня не демобилизуют, то надо будет и думать. Первый вариант – оставят в армии — был более реален, и я стал подбирать учебники для подготовки поступления в академию. Когда я пришёл к Мише, то там была его родная тётка Розалия Ивановна. Она поинтересовалась, когда я собираюсь ехать обратно, и куда. Это естественный вопрос, и я не обратил на него внимания. Но как-то она сказала, что её начальник Милай, работающий зав. общим отделом Крайисполкома, приглашает меня и маму в гости обсудить что-то важное для них и просит согласиться, тем более, что речь пойдёт о моём знакомом Путятине, он же его родственник.

Для меня это была просто загадка, как люди могут знать.

Итак, мы в назначенное время прибыли в гости. Нас ждали, стол был накрыт и ломился от деликатесов, что могли позволять себе только руководящие работники края. Но сам Григорий Милай и его жена Наталия Тихоновна были просты и добродушны. Они были уроженцами из Тетюхе, где он ещё партизанил – там они прожили много лет и чувствовался  отпечаток сельской жизни. Его дочь, Лидия Григорьевна, преподаватель русского языка и литературы, собирается ехать к мужу Путятину в Германию в Шверин. Просьба заключалась в том, чтобы ехать вместе. Я дал согласие, хотя это и лишние хлопоты, но не очень большие.

Описывать отпуск не буду – нет ничего особенного, да и жизнь в это время была серой, дружки ещё не вернулись с фронта, а некоторые не вернулись вообще.

И вот я опять в Германии, прибыли в Шверин, где находился штаб 5-ой Ударной Армии под командованием генерала Берзарина, который вскоре будет первым комендантом Берлина, а скромный майор Путятин зам.начальника 8-го отдела армии, будет у него помощником коменданта Берлина до его трагической гибели, когда он врежется на своём мотоцикле с нарушением правил дорожного движения в переднее колесо грузового автомобиля «Студебеккер».

В дороге из Владивостока я вспомнил, что дома в столе оставил свою книжку на получение денежного довольствия,зарплаты, как говорят на гражданке. Опять я не только пустой, но и без денег, да ещё и без денежного документа. Мать вскоре обнаружила этот документ и отнесла его в райвоенкомат, чем сделала подарок начфину, который книжкой воспользовался и получил мои деньги, пользуясь тем, что его переводят в другую часть.

Звоню Павлу Васильевичу Путятину и сообщаю радостную новость. Сказал, что выезжает за нами.

Вот мы в его доме, а если точнее, в большом богатом особняке, оставленном кем-то богатым. Холодно, он в нём практически не живёт, даже нет угля. На столе, на белоснежной когда-то скатерти, кучи бутылок от разных вин, ликёров, водок, грязные тарелки с объедками пищи. Кругом грязь и пыль, видно, здесь никогда не убирались. Павел взял за четыре угла скатерть, завязал их узлом, отнёс всё и выбросил, как он уже это делал много раз, благо посуды было ещё много.

Лидия Григорьевна на скорую руку подмела и на видных местах вытерла пыль. Он её поторапливал, говоря, что скоро придут гости – его сослуживцы, по такому торжественному поводу. Застелили новую скатерть, поставили тарелки и стаканы, одну рюмку для Лидии Григорьевны. Закуска была только холодная: консервы разные, колбасы, сыры и т.д.

Гости чинно уселись за столом, но водку никто себе не наливал. Я спросил соседа, за чем остановка.

— Ждём вступительного слова Павла Васильевича.

И вот он начал своё вступительное слово.

— Дорогие товарищи! По такому торжественному поводу у меня будут два главных тоста: прощание с моей любимой водочкой и встреча с моей любимой женой. Итак, позвольте сперва попрощаться.

Он налил себе стакан водки, поставил его перед собой.

— Вот как этот стакан, я был один, и я к нему прикладывался.

Он взял стакан за край зубами и наклонил его. Водка перелилась, он её не глотал. Затем поставил ещё один стакан и налил уже два стакана.

— А теперь нас стало двое, как два эти стакана.

Он взял оба стакана, прислонил их и быстрым движением выплеснул в рот, струи водки из двух стаканов ударились друг о друга и точно направились в глотку, как шар в лузу. И опять я видел, что он не глотал водку, она быстро перелилась. Да и проглотить за один удар два стакана водки невозможно. Когда он взял бутылку водки, закрытую настоящей пробкой, а не фольгой, как сейчас, сосед сказал:

— Сейчас вы увидите коронный номер по красоте выпивки, такого нет во всей 5-ой Ударной Армии, он у нас чемпион по красоте выпивания водки.

Павел Васильевич взял бутылки в руки.

— Настала пора прощания с родимой.

Ударил по дну бутылки, быстро поднимая руку с бутылкой, пробка выбита с одного удара, упала на пол, а струю водки, пытающуюся выйти из бутылки вместе с пробкой, он поднятием руки вогнал в бутылку, не пролив ни единой капли. Раздались аплодисменты.

— Прошу налить, выпьем все за мою супругу Лидию Григорьевну.  Вечер встречи начинается!

Не знаю, следил ли кто за выражением лица Лидии Григорьевны. Когда я взглянул на неё, чтобы посмотреть, какое впечатление произвело на неё выступление её мужа, то на лице её был ужас. Она не пила. За весь вечер с трудом выпила рюмочку 50 грамм. Пили все много и долго. На кухне стояло ящиков 10-12 с водкой. А утром у них за завтраком состоялся серьёзный разговор, когда Павел налил себе и мне по стакану водки.

— Ты вчера попрощался с водкой. А что делаешь? В таком случае наливай и мне стакан, буду пить с тобой наравне.

— Пожалуйста. Я думаю, что ты не конкурент мне. За вечер ты выпила только рюмочку.

— А теперь наравне! Либо ты переходишь на мою рюмочку, либо я перехожу на твои стаканы!

-Давай попробуем на мои стаканы, хочу посмотреть, как у тебя получится.

— Попробуем!

Она взяла его стакан и залпом выпила. Не успели мы опомниться, он выпил и мой стакан.

— Наливай ещё!

— Лида, брось дурить! Тебе будет плохо. Ей уже стало плохо, начались судороги. Он пошёл звонить, чтобы приехал доктор.

Приехал доктор, немец, профессор, предупреждённый заранее, что вчера была грандиозная попойка по случаю приезда жены. Так что доктор только посмотрел на больную и достал большую таблетку красновато-коричневого цвета.

— От употребления алкоголя воздержитесь.

И ушёл.

А затем Павла Васильевича вызвали в штаб, и генерал предупредил, чтобы это было в последний раз; чтобы пить водку, не обязательно ехать в Германию. Нечего позорить русских женщин.

Опять состоялся серьёзный разговор и опять с её стороны были поставлены следующие условия. Тут она сама налила себе стакан водки и выпила. Пыталась налить ещё стакан, но Павел не дал. И опять немецкий доктор, опять таблетки, опять разговор с генералом и предупреждение, что если ещё повторится, то он его демобилизует: пейте дома водку, если будут на неё деньги, ведь она выдаётся по карточкам к великим праздникам.

Решили воздержаться от спиртного. Для Павла это означало, что дома он не имеет права пить, а на службе – от обстоятельств.

Лидия Григорьевна потребовала угля и занялась разборкой в доме. Нашла какие-то потемневшие вещи, очистила их, сказав, что такое серебро бросили. А я бы и не подумал, что это серебро так выглядит. Точнее, я даже не знал, как оно выглядит в запущенном состоянии. Привоз угля затягивался, и Лидия Григорьевна пустила в топку мебель из красного дерева, а на растопку – книги. Кто знает, какие, может быть, и редкие, великих мастеров.

Видимо ей понравилась стадия опьянения, и когда Павел уходил, она пропускала по полстаканчика, всё обходилось без вызова доктора. Значит всё в пределах нормы. Но вот пришли дружки Павла и стали пить. Павел пил, но не как обычно. Выпила и Лидия Григорьевна. И когда все были весёлыми, кто-то предложил пойти на охоту на уток, они плавали прямо под окнами в полыньях ещё не совсем замёрзших озёр, на которых и расположен Шверин. Утки людей не боялись, привыкли к их присутствию. И вот подвыпившие офицеры и в их числе Лидия Григорьевна вышли на лёд поохотиться на уток. У неё тоже появилось желание убить утку, но как целиться, она не знала. Я пытался сбоку помогать ей. Понятно, что прицелиться она не могла, если она держала ружьё, но стрелять мы стреляли, а результатов не было.

Генералу доложили, что группа штабных офицеров устроила в городе на озёрах охоту на уток, на что генерал отреагировал:

— В городе охоту прекратить, мало других мест?

Поехали в другие места с генералом, они тоже любят охоту. Охота была удачной.  Леса в Германии саженые, просматриваются насквозь.

Неделя пролетела быстро, и я отправился через Берлин в Потсдам в наш главный штаб к прежнему генералу, чтобы доложить о доставке эшелона в Тулу демобилизованных старичков.

Я вёз с собой учебники для подготовки в академию, если повезёт, ведь желающих должно быть много. По приезду узнаю, что работает врачебная комиссия на предмет демобилизации офицеров по ранениям, но на эту комиссию не так просто попасть. А я хлебнул уже вольной жизни, и опять мысли о судьбе. Что будет дальше? Ведь академия – такая же голубая мечта, как и увольнение из армии офицера в 22 года. Конечно, по ранениям это возможно. И вот я снова перед генералом.

— Я не сомневался, что всё будет благополучно.

— Что будем делать дальше?

— Откровенно, есть одна мысль!

— Давай!

— Я ещё молодой офицер. Если посвятить себя службе, то надо учиться в академии. Но я имею ранения, как врачи посмотрят на это? Сейчас при штабе работает врачебная комиссия. Хотелось, чтобы она решила судьбу – либо туда, либо домой, но на неё без направления не попадёшь.

— Мысль правильная, достойная. Вот тебе направление на врачебную комиссию, она и определит твою судьбу. Желаю удачи!

Врачебная комиссия определила на увольнение из армии по ранениям. Документы передали на оформление для увольнения по ранениям. А у меня нет даже книжки, чтобы получить зарплату. Пришлось заявить. Сняли, как полагается в таких случаях, дознание, и решили выдать книжку с момента заявления. Приближается увольнение, уеду домой, а я опять пустой и без денег.

Время летит. Вот и наш праздник – день Красной Армии. По такому поводу в первый послевоенный праздник офицеров главного штаба собрали в театре, пригласили и нас, боевых офицеров, ожидающих приказа на увольнение по ранениям. В ожидании торжественной части разговариваем между собой, вспоминая минувшие дни. Слышу сзади разговор. Он привлёк моё внимание. Вспоминали День Победы, праздничный салют, и как немцы, услышав эту стрельбу, побежали в бомбоубежища, бормоча: «руссиш-американиш», понимая под этим обещанную Геббельсом стычку между русскими и американцами из-за раздела Германии и разгром русских, как ослабевших в такой тяжелой и кровопролитной войне. Что, по его мнению, и будет освобождением Германии от большевизма, а с капиталистами договорятся, и опять Германия воспрянет. Так вот этот офицер рассказывал, что когда мы подгуляли в честь победы, американское командование решило проверить, какие русские вояки в пьяном, разгулявшемся виде, и пустило на нашу часть танковую дивизию. Не знаю, что их побудило это сделать, но факт такой был, продолжал он. Но их застали врасплох, в результате непродолжительного боя танковую дивизию полностью вывели из строя, может один-два танка и ушли, но это мелочи. Подняли и другие наши части, приведя в боевую готовность для отражения возможных атак. Одновременно командование связалось с американским командованием, пытаясь выяснить, что произошло. Поразительно то, что ответили, что это недоразумение произошло по пьянке недисциплинированных офицеров, которые уже наказаны, и официально приносятся извинения за это недоразумение.

Другой офицер рассказывал, насколько сильные интернациональные были настроения офицеров протянуть братскую руку трудящимся Италии, Франции, освободить их от капиталистического угнетения, а затем и Англии, что Генералитет во главе с Жуковым поддерживали эту идею и считали её реальной и самой подходящей для реализации. Говорят, что Жуков обращался к Сталину за разрешением реализации этой идеи. И он ему ответил, что не надо жадничать, можно потерять всё, это уже будет не Отечественная война, а захватническая. Жуков пытался убеждать, что лозунги поставил освободительные, вплоть до главного: «Пролетарии всех стран – объединяйтесь!». Хоть и велик был соблазн, но Сталин не пошёл на риск.

Итак, торжественное собрание продолжается. Стол президиума накрыли зелёным сукном и стали ставить на стол подсвечники с зажженными свечами и в зал тоже по стенам. Обращаюсь к соседу:

— Зачем это?

— Как зачем? Электростанция, питающая наш район, находится в зоне у союзников. Не сомневаюсь, что им известно, во сколько начнётся наше торжественное собрание, и они захотят нам преподнести подарочек по такому поводу. И свечи зажгли заблаговременно – правильно. Это не только с точки зрения удобства — не суетиться в темноте, но и политический шаг. Агенты, находящиеся в этом зале, поняли наше отношение и наверняка передадут своим шефам, как мы им верим и что мы всегда готовы принять их подарки.

И вот с военной точностью президиум занял места. Зал затих. Председательствующий поднялся, обращаясь к нам с приветствием. В это время погас свет, но голос его не дрогнул в этот момент. Торжественное собрание продолжалось.

Через неделю был подписан приказ об увольнении по ранениям группы офицеров, в числе которых был и я. Итак, я налегке поехал во Владивосток. Не буду описывать трудности с транспортом, скажу для примера, что штурмовать поезда приходилось всюду, а в Москве мне кто-то помог при посадке в поезд, втащив в вагон через окно. На вторую ночь мы на какой-то станции сломали часть забора и сделали на багажной полке третьего яруса нары, застелив досками проём этой полки. Скажу ещё, что до войны из Москвы поезд шёл до Владивостока 21 день, а вот сколько дней я ехал, уже забыл. Помню только, что очень долго. В дальнейшем сроки движения стали сокращаться и стали составлять две недели, десять дней, и, последнее достижение, – восемь дней.

И вот март 1946 года. Да здравствует Владивосток! Это новые надежды, новые трудности, новая мирная жизнь, но её надо начинать. С чего начинать?

А начало само собой стало складываться — ведь жизнь идёт — с получения паспорта и оформления военного билета. К моему удивлению, паспорт мне выдали бессрочный. Так полагалось кавалерам орденов. Иду с новым паспортом и встречаю соседа, мастера головных уборов Сашу Корякина. Он лет на семь старше меня, у него повреждена правая нога, поэтому он даже не служил в армии. Добрейшей души человек, очень любил угощать.

— Валя, это ты? Какая радость, какое счастье вернуться с такой войны своим ходом! Это дело надо отметить. Пойдём в «Челюскин», отпразднуем победу, праздник.

— Саша, спасибо за доброе приветствие. У меня ничего нет, я привёз только себя.

— Ну что за вопрос. Ты победитель, а то, что привёз себя – это главное, деньги будут. Я тебе помогу на первых порах, а дальше сам решай, как жить, ведь ты при орденах.

Пошли мы в ресторан «Челюскин», один из трёх лучших ресторанов Владивостока. Отпраздновали с размахом, он даже музыку заказывал. Мне было как-то неловко, но, видя его искренность и душевность, я успокоился. Он меня убедил в том, что по ускоренной методике обучит своему мастерству и передаст даже секреты мастерства. Этого мне будет достаточно для жизни, а там пробивайся сам выше.

На швейной машине я мог работать, машина от отца досталась хорошая: «Зингер-31кл». Науку я постиг быстро. Вскоре я устроился в швейную мастерскую под названием «Лазо», что находилась в центре города на улице Китайской, 15. Теперь она «Океанский проспект». Руководство мастерской знало моего отца и Сашу Корякина как отменных мастеров и хороших людей.

С фронта я приехал пустой. Мне нужны деньги, чтобы одеться, да и в комнате, где я жил с мамой, кроме двух старых кроватей, табуреток, стола и простой посуды и вилок ничего не было. Надо начинать с нуля. Особенно трудный вопрос был квартирный, до 75% составлял частный сектор. За годы войны жильё не строили, а население города росло за счёт увеличения военных, роста торгового и рыбного флотов. И в этом время составляло чуть более трёх квадратных метров на человека. На работе я поднажал, и первый месяц дал три месячных плана. После этого меня вызвал заведующий мастерской.

— Я знал твоего отца как мастера и труженика, отношусь к нему с уважением, и к тебе тоже. Я тебе открою, как говорят, карты. У нас плановая система хозяйства. Производительность труда должна непрерывно возрастать. У нас нет за счёт чего она должна возрастать, но должна. Поэтому два раза в год нормировщики пересматривают нормы и снижают расценки на единицу пошива изделия. Ты дал три нормы. Исходя из этого они пересмотрят норму и снизят расценки в три раза, так что при такой нагрузке ты и все дружки будут получать за эту работу в три раза меньше, а потом ещё будут снижать, и что же будет дальше? Я понимаю, ты молодой и тебе надо заработать. Выход есть. Я предлагаю перейти тебе надомником, т.е. работать на дому. Машина у тебя есть, утюг тоже, болванки дам, потом приобретёшь свои. За использование своего оборудования будешь получать 10% плюс. Знай, что больше 120% плана я не могу дать тебе заработать, иначе, как понял, все ставки полетят. На эту работу у тебя уйдёт 3-4 часа в день, а остальное время подрабатывай частными заказами или на рынке. Ты будешь и на работе, и при деньгах, другого не дано. Получай заказ на неделю, и за работу.

Раз другого не дано – за работу. И колесо машины закружилось. Головные уборы на рынке пользовались спросом – армия началась демобилизовываться, а в магазинах такого товара почти не было. Встал вопрос сырья – из чего шить. Конкуренция требовала торговать более дешёвым товаром, более модным и качественным. Значит, я должен достать сырьё по более низкой цене, модно сшить и реализовать. Все это требовало умения и специализации. Ведь продать товар быстро и дороже тоже искусство. Я стал на рынке скупать старьё, обратная сторона материала выглядела как новый материал. Это удешевило изделие. Сбытом занялся мастер этого дела – Алексей Митрошин, старый знакомый семьи. Он получал от количества проданных изделий. Как говорят, фирма заработала. Появился заработок, значительно превосходящий зарплату. Деньги – хорошо. А моральная сторона меня не устраивала, хотя противоправного в этом ничего не было.

И вот однажды в один из праздников в гостях у Ивана Савельевича, лучшего друга нашей семьи, я познакомился с Константином Бузиным, который сказал, что сейчас образовывается оперативная группа Министерства рыбной промышленности СССР Восточных районов во главе с заместителем министра Сухорученко. Он хочет туда устроиться на работу и предложил попытаться и мне: «Ведь ты молодой, энергичный фронтовик, имеющий ранения и ордена. На эту работу оформляют допуск через КГБ, думаю, тебе дадут».

Я сделал попытку, оформили документы, допуск к совершенно секретной работе оформили относительно быстро. И вот я работник опергруппы Союзминрыбпрома, но по документам нас провели работниками сектора загранкадры  при Владивостокском рыбном порту, из каких соображений, я не знаю. Работу развернули быстро, надо в кратчайшие сроки оформить определённое количество плавсостава на выход судов за границу и на перегон новых судов из-за границы и т.д. Вот здесь я и понял благонадёжность наших советских людей, кого можно выпустить за границу, а кого нет…

 

Продолжение следует.

Воспоминания для публикации на сайте www.world-war.ru прислал внук автора Павел Агабабов.