Черновые наброски

Умер отец молодым. Месяц и семь дней не дожил до 44-х лет. Что же осталось от отца? Остались воспоминания честного, добродушного, трудолюбивого человека и несколько фотографий, глядя на которые можно сделать некоторые умозаключения.

Мне казалось, что отец меня не воспитывает, но вот сейчас уже в преклонном возрасте я понял: он воспитывал меня своим отношением к людям, работе и ко мне. Он был в числе коммунистов. И когда я смотрел кинофильм «Коммунист», работу главного героя фильма, вспоминал отца, вернувшегося с сельхозработ, как посланца партии, исхудавшим, как говорят, осталась кожа и кости, загорелым, как индус, и привезшим нам несколько лепешек из травы лебеда с небольшой добавкой отрубей, сказал нам:

— Вот чем питаются крестьяне, а нам хоть немного, но дают хлеб. Мы должны помочь им, и тем самым – себе.

Когда он был директором фабрики-кухни завода комбайнов (это громадная столовая, кормившая более 10-ти тысяч работающих на заводе «Комбайн»), он не только не пользовался своим положением, чтобы как-то поддержать продовольствием семью. А я, как и другие мальчики, вставал рано, шел в очередь в столовую, где питались немцы, строившие завод комбайнов, и ждал оставшиеся от них бутерброды, которые нам могли продать.

Помню, что затем он получил назначение на должность председателя крупнейшего на Волге рыболовецкого колхоза, где было большое многопрофильное хозяйство, в числе которого табуны породистых лошадей. Тогда «колхозники» решили проверить нового председателя, его волю, прислав на станцию таганку, запряженную полудиким жеребцом, взятым прямо из табуна, еще не объезженным, и любезно предложили самому взять вожжи и управлять. Отец согласился, и мы поехали. Жеребец стал сначала брыкаться, пытаться освободиться от непривычной повозки, затем понес во весь дух. Нашу повозку бросало из стороны в сторону, она подпрыгивала, каждую секунду готовая перевернуться. А улица, по которой мы ехали, как нарочно, имела уклон и выходила прямо к Волге. Мы с папой во что-то вцепились, пытаясь удержаться и не слететь. Отец пытался управлять жеребцом, решая, повернуть ли круто в ворота одного из домов, что было очень опасно. Поняв опасность, он направил разбушевавшегося жеребца прямо по дороге в реку. Нам повезло, за несколько метров до воды конь остановился. Отец бросил вожжи на землю в сторону как можно дальше, видимо, он знал что-то, дал успокоиться жеребцу, затем спустился и стал ласково его гладить, при этом что-то говорил ему спокойно. Минут через пять он взял его под узцы и спокойно повел. За такую встречу отец никому не выговаривал, никого не ругал, делал вид, что ничего не произошло. К нему отнеслись с уважением, а когда увидели его знания в рыболовстве и личные умения, дела пошли нормально. И я с отцом ездил на ночные рыбалки.

Как-то к нам приехал младший брат отца Александр, я его звал дядя Шура. Красивый, веселый, хорошо играл на гитаре и пел. Он только отслужил в армии, и они обсуждали вопрос его дальнейшей работы. Отец предложил ему работу, у него было желание и предложение оставаться в армии на сверхсрочную службу в должности старшины на Дальнем Востоке. После долгих совещаний, добрых напутствий отца он уехал в Спасск-Дальний, в двухстах километрах от Владивостока. Затем писал нам письма и приглашал на жительство к нему. Отец принял решение ехать. Чтобы облегчить переезд и немного скопить денег, отец завербовался на полгода – на один сезон – в качестве рыбака, а мать – промрабочей. Вот мы оказались в эшелоне вербованных. Но тогда у меня еще не возникала мысль, что отца побудило сделать такой выбор. Позже я узнал, что этот выбор он сделал в связи с утерей партбилета, его вытащили у него в трамвае. В то время это каралось жестоко – политической смертью (исключением из партии) с вытекающими из этого последствиями: неполноправного члена общества. Все его попытки вплоть до обращения в ЦК не дали положительного результата, как и многих других. В связи с этим припоминаю эпизод из жизни Тарабукина Геннадия Александровича, преданного коммуниста, честного и порядочного человека, во многом напоминающего моего отца.

В период революции, будучи студентом в институте, он не раздумывал по призыву комсомола «Все на фронт против Колчака», в числе первых ушел на фронт и прошел с боями  до Владивостока. Последняя его должность в армии — начальник отдела ЧК Армии. И когда «на Тихом океане свой закончили поход», его назначили первым председателем Владивостокского  горисполкома. Хотя по официально опубликованным данным значится другой. Геннадий Александрович был не только отличным человеком,  но и знающим специалистом —  инженером-стоителем. Я всегда улыбаюсь, когда вспоминаю, какую реакцию вызвали его анкетные данные, когда наш институт представил его на оформление к допуску к совершенно секретной работе в качестве начальника строительного отдела (тогда эта должность требовала такого оформления). Незамедлительно в институт прибыл сотрудник КГБ для выяснения интересующих их вопросов:  шутка ли, в небольшом институте работает бывший генерал-чекист, да еще «первый предгорисполкома», официально непризнанный. Тарабукина  не смутил вызов на беседу с представителем КГБ. Они около двух часов беседовали. И судя по быстрому оформлению допуска к совершенно секретной работе, Тарабукин оказался прав, но власть официально не внесла изменений, что он является первым Предисполкома Владивостока. И его это не волновало. Он никогда не роптал на власть, жил спокойно и с достоинством, как и мой отец. А когда я стал реализовывать мечту отца: построить свой дом, он от всей души давал мне добрые советы, как лучше это сделать.

Жизнь свела меня во Владивостоке еще с несколькими коммунистами времен революции — Григорием Милоем, Кобыцей Феодосием Гавриловичем и другими, о которых кратко остановлюсь ниже. Все они имели одно общее — честность и порядочность во всем. Сейчас я делаю вывод: отец, видимо, считал меня зеленым еще и о том, что у него было на сердце, не позволял себе разговаривать со мной. Только однажды в 1939 году, сделав какие-то умозаключения, как бы дал наказ:  «Сын,  обстановка складывается очень тяжелая, немец наглеет, видимо тебе и твоим сверстникам придется с оружием в руках отстаивать наши завоевания Октября. Дело осложняется тем, что наши партийные государственные руководители с каждым годом все больше и больше обуржуиваются. Будьте бдительны — не профукайте наши завоевания».

Отец оказался прав. Тяжелая весть о начале войны пришла во Владивосток из-за разницы во времени вечером в 18 часов. Город воспринял эту весть без паники. Из разговоров толпы я понял, что в войне задействованы очень большие людские силы и огромное  количество техники, что такая интенсивная война продлится месяца три, и в нашей победе никто не сомневался. Наступила осень и прошли эти три месяца, а война не только не кончилась, а только как бы  начиналась. В эту пору мне исполнилось 18 лет — призывной возраст, зимой очередной призыв. Я был студентом морского техникума радиотехнического отделения — специалисты этой категории нужны были не только минморфлоту, военно-морскому флоту, но и всем структурам армии. Но судьба распорядилась иначе: я был направлен в Шкотовское военно-пехотное училище на отделение станковых пулеметов. Училище развернули большое — на 18 тысяч курсантов. В пригороде Владивостока развернули еще одно пехотное училище на 10 тысяч курсантов — готовили командиров взводов по старой довоенной 2-хлетней программе пехотных училищ, но по ускоренной программе, за счет увеличения учебных часов и повышения интенсивности обучения. Училище возглавлял полковник Михайлов, который так усердствовал, что это стоило некоторым курсантам жизни. Михайлова сменил батальонный комиссар Литягин (генерал-майор политической службы), но положение курсантов не изменилось — гоняли так, что каждый курсант (за исключением приспособившихся сынков начальников) мечтал скорее бы вырваться на фронт. Но фронт наклевывался непосредственно в нашем районе. В самый критический момент войны руководство страны приняло решение усилить фронт за счет снятия войск, дислоцированных в Западной и Восточной Сибири, дальнего Востока, хотя прекрасно знало о договоре, по которому Япония вступает в войну с момента взятия немцами Сталинграда и оккупирует нашу страну по Урал. В нашем районе была сосредоточена 1-я Королевская армия численность в миллион. На нашем участке УРы (укрепрайоны) по границе и 8 бригаду. Поэтому командование приняло решение любой ценой  задержать противника на период прибытия войск из резерва ГК.

Видимо, с наличием войск и резервом ГК было совсем плохо, если ставка решила пожертвовать почти готовых к выпуску курсантов Шкотовского и Владивостокского пехотных училищ численностью 28 тысяч человек, так ожидаемых на всех участках фронтов. Прорыв японцев намечался в районе Краскино. Для уменьшения будущих потерь, японцы решили провести военные учения по взятию высот непосредственно тех, которые им предстояло брать с боем. Разумеется, они не штурмовали сами УРы, а приближались к ним с криками «банзай!» (ура!) до полосы препятствий и обстрела. Это было не только учение, но и морально-психологическое воздействие на наши войска. Наше училище подняли в три часа ночи. Полевой завтрак — тридцать минут, и маршем в полном вооружении на Владивосток. Нам было объявлено, что проводим учения совместно с боевыми кораблями и ВМС. Высадят нас в районе Краскино для возложенного отражения наступления противника.

В то время боевая выкладка пулеметного отделения из 7 человек была такова: станковый пулемет 70 кг, боекомплект к нему 10 коробок — 120 кг, личное оружие с боекомплектом, сухой паек, амуниция — 47 кг на человека. При этой нагрузке была постановлена задача за 20 часов преодолеть расстояние 70 км и прибыть во Владивосток, при этом надо иметь в виду, что «учение» проходило в августе,  в самую жару, и чтобы не было соблазну отстать у всех на глазах, обоз отправили в голову колонны. Медиков вооружили флаконами с нашатырным спиртом — для поднятия тех, кто не выдерживал и падал. Наш командир взвода лейтенант Лисютин, прошедший службу от рядового, был уже в таких переделках и поэтому запасся солью на весь взвод. Когда жажда одолевала, а пить не давали много, он давал по щепотке соли и заставлял сосать соль в такую-то жару.

Когда я вспоминаю это учение в жару, то тогда невольно вспоминаю учение в марте еще не обтертых  солдат, только что попавших в армию и не знавших, как провести ночь зимой лесу, когда идет снег, который завалил все толстым слоем, и стихия бушует. Это было первое учение в новых условиях. Наша пулеметная рота замыкала колонну. Была ночь и шел сильный мокрый снег при сильном ветре. И наша рота оторвалась от колонны. Пробовали найти след ушедшей колонны, но тщетно, стреляли из ракетницы. Когда командир роты Мартышев понял, что оторвались и потеряли колонну, дал команду: «Приготовиться к ночлегу». Рота углубилась в лес. Взводные дали команду развести большие взводные костры, выставить охрану, заготовить дрова и т.д. Для нас было сомнительно, можно ли в таких условиях развести огонь, хотя видели в нем спасение. Тогда за дело взялся сам взводный. Он приказал дать ему паклю для протирки пулеметов и оружейное масло. Энергично разгреб слой снега, под которым были сухие листья, сгреб листья в кучу, наломал тонких сухих прутиков — соорудил из этого основу для костра. И мы увидели огонь с зеленым оттенком горящего масла. Это была наша надежда. В дровах недостатка не было, и костер пылал и разрастался вширь. Мы сразу не поняли зачем такой широкий костер. Затем была дана команда разгрести костер на маленькие, освободить середину костра и на эту место настелить ветки хвои, застелить хвою половиной шинелей, лечь всем на правый бок плотно друг к другу, дежурных укрыть оставшимися шинелями и поддерживать тепло боковыми кострами, а ту часть, откуда шел снег, загородили сшитыми плащ-палатками. Через полтора часа дежурный разбудил всех, перевернулись на другой бок и были укрыты шинелями. Чувство опасности сменилось чувством романтики, и мы уверовали в своих командиров. Такими предстояло и нам стать, а пока жара, и мы движемся в сторону Владивостока. Приказ был выполнен, и нас «прогнали» с заданной скоростью, несмотря на некоторые потери.

Флот был под парами и готов был нас принять как десант. Но не принимал из-за сильного шторма. Могли быть большие потери при высадке десанта, все-таки это учения, хотя наступление японцев могло быть в  любую минуту. Но, видимо, надеялись, что, возможно, в эту ночь не начнут.  Нас поместили в торговом порту в металлических складах и объявили, что посадка нашего десанта из-за шторма откладывается как минимум до завтра, всем отдыхать. Дом находится в 15-20-ти минутах ходьбы, и так хотелось повидать маму. Но в этом ситуации ни один командир не возьмет на себя ответственность отпустить домой хотя бы на час. Надо принимать решение самому. И я принял. Своему другу по отделению, Макарочкину, я дал адрес на всякий случай, отдал винтовку. Без особых трудов я нашел лазейку в заборе порта, обошел патрулей и через полчаса был дома. Мама охала, ахала, боялась,  как бы меня не хватились, хотя была очень рада встрече. Поставила чай, суетилась, чем бы меня накормить, хотя было видно, что у нее самой ничего нет. Пробыл дома я около часа, благополучно вернулся и улегся отдыхать, довольный, что повидал маму. Кто знает, что будет впереди, а следующая встреча с ней была уже после войны.

Посадка на суда была четко организована, а вот высадка напоминала кинокомедию – уж слишком много было за оброненным в воду имуществом, особенно за пулеметными щитами. Ведь это не боевой десант, а учения, и потери не допускались, хотя мы знали о получении боеприпасов и возможном отражении нападения. Нас просили как можно больше шуметь, как можно больше кричать «ура», а полковые училищные духовые оркестры надрывались, во всю мощь играли марши. С другой стороны тоже старались: во всю глотку кричали «банзай» («ура»). Как говорят, слава Богу, дело до оружия не дошло.

Политработники в политинформации нас информировали, что немцы объявили о падении Сталинграда и потребовали от Японии военных действий. Япония на это ответила, что она незамедлительно выступит, как только русские официально объявят о падении Сталинграда.

Учения продолжались, и обратный путь до Шкотова мы провели в учебных боях, но уже без участия флота.

Обстановка несколько разрядилась, вскоре состоялись выпускные госэкзамены – присвоение офицерского звания и, как говорят, лучших и достойных отправили на фронт в товарных вагонах-теплушках. На госэкзаменах меня поразил тот факт, что некоторые повседневно хорошо владеющие оружием (в том числе мой товарищ Макарочкин) не смогли разобрать и собрать даже затвор винтовки. Решение госкомиссии по ним было таково: продлить срок их обучения еще на три месяца, присвоить им звание младшего лейтенанта и использовать их для дальнейшей службы в местном регионе в укрепрайонах,  КГБ и НКВД.

***

После войны я встретился случайно с Макарочкиным, Железняковым и другими менее способными курсантами, которые в местных условиях, то есть в УРах, НКВД, оказались способными и обошли нас, фронтовиков, в воинских званиях за этот период. Итак, в моих петлицах блестели кубики лейтенанта. «Ф.Д.» (так назывался лучший паровоз) мчал нас на поля сражений. Кто знает, у кого какая судьба и кому суждено будет вернуться с войны, и в каком виде. В купе душновато, и я решил выйти к окну подышать свежим воздухом, освежить голову от воспоминаний. Подошел к окну мужчина лет 45-47. Постояли, помолчали, затем завязался обычный дорожный разговор. Я понял, что мой собеседник – руководящий политработник, но держался он свободно, как-то располагая к себе. Мне приходилось общаться в нерабочей обстановке с секретарями обкомов и однажды со вторым секретарем Белорусской республики – все они как-то располагали к себе. Я решил проверить свой домысел:

— Вы – политработник?

— Секретарь обкома. Вы, видимо, преподаватель?

— Экономист, работал в промышленности, в проектном институте, в КБ Дальневосточного региона, в области специализации судоремонта, веду экономические исследования.

— К тому же, видно, вы прошли войну, награжденный, старый член партии – словом, наш человек. Мне хотелось бы знать ваше мнение по ряду вопросов.

— А мне хотелось бы знать вашу оценку происходящего, причин пробуксовки перестройки и перспективы.

— Что же, деловой разговор. Придется начинать мне, кратко проинформировать вас о сути дела, ваше звено – наша опора в предстоящей работе, можно сказать, даже борьбе. Буду предельно откровенен и, если возникнут вопросы, постараюсь ответить на них в меру моей информированности и знаний. Вы экономист, и это облегчает понимание сути происходящего. Как вы знаете, в результате революции к власти пришли неимущие, установилась диктатура личности, ни у кого не было уверенности в завтрашнем дне, и все же власть есть своего рода капитал, возможность обогащения, накопления сокровищ и, при возможности, превращение сокровищ в капитал. К этому стремились во всех эшелонах власти в зависимости от своих возможностей, то есть от своего служебного положения. Думаю, не надо говорить, что верхний элитный эшелон власти имел возможность распоряжаться золотым запасом страны, валютой и другими госценностями, а фактическая реальная власть на местах принадлежала среднему звену, и через него шло все управление. Никто не хотел быть зависимым от диктата личности и стремился своих родственников и потомков оградить от этого через капитал. Влияние личности (вождя) на историю, на общество вам тоже известно, все стремились у руля поставить менее жестокую, более покладистую личность, жаждущую не только власти, но и богатства.

После смерти Сталина появилась возможность ставить вождей по согласованию с различными группировками и в последующем даже смещать неугодных. Это дало возможность резкого увеличения накопления сокровищ в зависимости от служебного положения и возможности их вложения в иностранные фирмы как капитал. Верхний эшелон вывез весь золотой запас и превратил его в свой капитал. В связи с этим были вынуждены разыграть шоу с перестройкой. Из числа властителей осталось среднее звено с реальной властью на местах. Итак, если кратко, золотого запаса практически нет, основные фонды до предела изношены, надвинулась экологическая катастрофа, в партии не оказалось лидера, способного вывести страну из кризиса – встал в полный рост вопрос, как быть дальше? что делать? Долго совещались и, наконец, пришли к выводу: удержать народ в повиновении будет легче, разделясь на мелкие княжества по национальному признаку. Восстановить основные фонда без наличия золотого запаса можно будет только с повторением НЭПа и видимости демократии. Для этого придется разыграть еще одно шоу – победы демократии, практически удерживая власть на местах и внедряя в верхний эшелон власти преданных коммунистов. Для накопления капитала придется, как и в период НЭПа, отдать на откуп всю мелочевку, оставляя командные высоты за собой, то есть за государством, и в случае провала превратить их в свою собственность, ибо власть остается всегда всесильной, управленцев никогда не обижает – они и есть власть. Но истинная власть – капитал.

— Слишком все примитивно, упрощенно и без учета многих определяющих факторов. Люди, как правило, спорят, доходят до кровопролития из-за раздела богатства, имущества, земли, долгов и т.д. При разделе на княжества неизбежен распад государственных структур, раздел основных фондов, финансов, в том числе и внешнего долга, раздел армии и флота, стратегических вооружений и т.д. При этом каждое княжество будет стараться урвать себе побольше, особенно крупных предприятий, таких, как Уралмаш, Камаз и т.д. А эти предприятия взаимосвязаны с сотнями и даже тысячами мелких и средних предприятий как поставщиков комплектующих, расположенных в других регионах-княжествах. Вот здесь начало и причина расстройства экономики со всеми последствиями. Начнется распад армии по национальному признаку княжеств. Возникнут территориальные притязания новых княжеств друг к другу.

Раздался голос проводника, приглашающего к чаепитию. Решили разговор продолжить, время для этого еще есть, да и с мыслями надо собраться – серьезную проблему обсуждаем.

На этот раз во время чаепития смешных и забавных историй никто не рассказывал, как бы в тон моему настроению и мыслям. Просто ели и пили и, видимо, каждый что-то думал про себя. Но вдруг без всяких предисловий солдат слева спросил:

— Вы много раз ходили, наверно, в атаку на подавление огневых точек – что вы в это время ощущали? Страх или что другое?

— Ходил многажды, ведь я гвардеец, а гвардию, как правило, бросали на прорыв обороны самых укрепленных районов, а солдатами обычно были моряки, которых немцы боялись не меньше, чем нас, да иногда штрафные батальоны, тоже дрались здорово, особенно офицеры, старающиеся восстановить звания и награды. Один только раз нам приказали занять оборону, пропустить бегущих наших и остановить немцев, преследующих их. Отвечая на ваш вопрос, скажу, что страха ни разу не ощущал, и не потому, что я такой уж храбрый. Видимо, и другие, в основном, так же. Правда, видел таких, которые испытывали страх и боязнь, их, как правило, затем убивало. Скорее всего, они интуитивно чувствовали свою кончину. Так вот, когда шли в атаку, голова была пуста от всего, мозги как бы покрывались коркой, вот это я всегда чувствовал, мысль была только одна – «Вперед!». И она была единственной и ведущей. Я видел, как у бегущего рядом выскакивала струйка крови изо лба длиной 3-4 сантиметра, если пуля попадала прямо в лоб, и, как подкошенный, он падал. Но могу на это в данный момент не реагировать, хотя это и был друг или собрат по оружию.

Сосед понял, что такие вопросы не доставляют удовольствия в ответах. Для таких вопросов нужна соответствующая обстановка, настрой, а его сейчас не было. И тему разговора изменили. А я под монотонный тон разговора погрузился в свои воспоминания.

***

Итак, как в песне: «Наш паровоз летит стрелой по Сибири на фронт, везде зеленый светит, в столице остановка». Прибыли ночью, но обслуга и часть дежурных офицеров не спали. И прежде, чем попасть в апартаменты этого шикарного здания, нас отправили в баню, выдали новую форму, не парадную, а полевую, но из отличной английской шерсти, кто-то говорил, что американской. Сказали, что погоны будут через день. Помылись, переоделись – как бы преобразились. Ведь на нас была форма офицеров старой русской армии. Тогда мы еще не знали глубокого смысла введения формы старой русской дореволюционной армии. Не так просто переодеть в трудное военное время огромную армию, да еще прошел слух, что на Пасху 1943 года будут открыты и будут действовать церкви. Это в нашем-то обществе. Зачем? Ответ был прост. Уже в то время начали готовиться к вторжению в Европу. Там, на Западе, знают офицеров старой русской армии. Не какая-то «красная чума» в петлицах с треугольниками, кубиками, шпалами, ромбами хлынет по Европе, про которую могут сказать, что красные нехристи ворвались, против которой легко будет организовать всеобщий отпор, от этой невидали. В Европу войдет русская православная армия и армия подтвердит, что у нас действуют церкви. Это в корне меняет положение дел и отношение к русской армии.

Итак, в 4 утра новоиспеченные «господа подпоручики», именуемые товарищами офицерами, сели за завтрак, а через два дня, как в песне: «Дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону». Уходили комсомольцы на Отечественную войну. По приказу весь наш выпуск был распределен по разным фронтам. Я получил направление на Волховский фронт, который усиленно совместно с Ленинградским готовился к прорыву блокады Ленинграда. Все рвались в бой, и никто тогда не знал, что только после первого боя большая половина нашего выпуска останется на поле боя. Такая закономерность с молодыми, зелеными, необстрелянными офицерами, рвущимися в бой. А затем, чем больше участие в боях, тем меньше процент потерь.

Итак, я на Волховском фронте, получил назначение в 327-ю стрелковую дивизию, которая формируется в деревне Бугры, и будет прорывать блокаду Ленинграда через несколько дней. Дороги забиты движущимися колоннами пехоты, танками, пушками на конной тяге и, ревя моторами, обгоняют всех мощные, груженные боеприпасами, американские машины «Студебеккер», будто не машины, а скоростные танки, а наши полуторки и ЗИСы – словно машины из прошлого века. На фронтовой дороге трудно понять, кто, куда и зачем движется, только все очень спешат. И если у шофера почему-то заглохла машина, никто не станет помогать устранить причину, его просто столкнут на обочину дороги, а если на мосту – то просто с моста. И вот в этой сумятице, казалось бы, неразберихе были свои четкие законы, и все было естественно простым. Я без труда нашел свою часть, влился в нее и стал ее составной частью.

И здесь спешка, давай, давай быстрее, ведь скоро бой. Все подчинено только этому. А бой может длиться всего несколько часов, и часть разбита.

Произойдет раздел на убитых, раненых и оставшихся в живых, не выбывших из части. Закономерность примерно такова: убитых – 20-30%, раненых – 50-65%, оставшихся – 15-20%, после чего часть выводят из боя на формирование и подготовку к новым сражениям. Количество убитых и раненых (и %% содержания) зависят от многих факторов, но всегда примерно в этих пределах, но главное, какой ценой руководство, военачальники хотят получить победу.

У нас почти всегда было – любой ценой, поэтому и были большие жертвы. За потери не спрашивали, не взыскивали. Спрашивали за выполнение поставленной задачи, и строго спрашивали.

И вот, первое боевое крещение. Вооружился автоматом ППШ, пистолетов нет, надо добыть в бою трофейные. Как я понял потом в наступательном бою, он практически не нужен, вернее автомат. Зарядил три диска по 72 патрона и столько же взял в запас россыпью. Поставил задачу взводу, отдал приказ на выполнение. Все по науке – как учили в училище.

Все просто до предела: на противоположной высоте – укрепленная оборона противника, надо ее взять и продвигаться дальше, дальнейшие приказы по ходу боя. Обе высоты – наша и противника – черные от гари, взрывов, растительность уничтожена. Все голо, низина пристреляна из минометов и орудий, с первой линии ведется прицельный огонь из всех видов стрелкового оружия. Я понял, то взять линию можно только ценой больших жертв – вроде психической атаки, живые должны идти только вперед. Остановился – залп – неминуемая гибель. Только штурм может дать победу и спасти раненых. Поддерживать пулеметным огнем нашу атаку с позиции бесполезно: пулеметы будут незамедлительно подавлены (уничтожены) минометным и арт-огнем. Поэтому я приказал пулеметные станки и щиты отправить к подносчикам патронов. Пулеметные расчеты – в первую линию пехоты, огонь вести при поддержке и помощи третьего номера, используя его как станок пулемета. При движении вперед пытаться вести огонь на ходу с руки или плеча. Этому в училище не учили, это я придумал сам, и сам с пулеметчиками пошел в первую штурмующую линию. Появление пулеметов в первой линии было воспринято диаметрально противоположно: кто-то радовался этому сильному оружию, видя в нем защиту, кто-то матерился и пытался уйти от этой огневой точки, бормоча и понимая, что прежде, чем подавят эту огневую точку, пострадают и соседи, ведь не с первого же снаряда попадут в пулемет. Однако даже на лицах этих ворчунов (а это были «старички», уже побывавшие в боях, и, видимо, на своей шкуре убедившиеся, каково быть соседями с пулеметчиками) не было страха. Было такое впечатление, что люди занимаются обычной работой. Не было страха и у меня. Я понимал, что это неизбежность, и только судьба распорядится, кому суждено пасть смертью храбрых, кого покалечит, кто отделается легким ранением, кто в строю, затем снова формировка, снова бой и распределение на живых и мертвых. Я не знаю сокровенные мысли других, но меня волновала больше мысль не о смерти, а стать калекой, и больше всего не хотелось терять зрение. Без ноги и руки можно как-то жить, даже без двух ног, а вот зрение – это особый дар жизни. Но перед боем этим мысли в голову не приходили. Есть задача – ее надо выполнять, и как можно лучше. А там, чему бывать – того не миновать. И, как я предполагал, это был трудный, тяжелый бой, потребовавший больших жертв. Только упорный штурм, невзирая на жертвы, принес нам эту победу. Мы прорвали блокаду Ленинграда.

И по распределению бы я остался в числе малой группы оставшихся в строю. Нас остались единицы, и в ту статистику, что я приводил выше, мы не вписывались. Однако знамя полка есть, есть мы, хоть нас мало, значит, есть боевая часть. Нас отвели в лес на пополнение и формирование, но пополнения пока не было. Стали оборудовать жилье. Катали комья снега, как это делают, когда хотят соорудить снежную бабу. Потом лопаткой срезали выпуклости и из них делали загородку от ветра, основания шалаша. Затем рубили ветки хвои, устилали ими шалаш, а верх закрывали молодыми елками. В середине шалаша разводился костер, и дневальный следил за поддержанием огня, ночью через час будил нас, чтобы мы перевернулись на другой бок, чтобы не замерзнуть. Очень часто такие шалаши горели, были случаи, когда из карманов патроны попадали в костер и взрывались. Утром представители от взводов получали сухари. Тогда расстилали плащ-палатку, раскладывали их на кучки, затем один из солдат отворачивался и произносил, кому отдать эти сухари: Ивану, Петру, лейтенанту… Мы, взводные лейтенанты, жили в одной семье с солдатами, если с одного котелка и делили радости и горе вместе. И вот я заметил, что в расположении нашей части появились зенитные орудия, совсем новенькие: краска на них свежая, ни одной царапины. А на опушке леса у болота стали сооружать какие-то помосты из молодых березок и маскировать это сооружение.

А позже стало все ясно. Нашей дивизии присвоили звание «Гвардейская», и вручать знамя приедут генералы из Москвы, так это было обеспечение безопасности с воздуха.

И вот наступил торжественный день – вручение Гвардейского знамени и переименование дивизии в гвардейскую. Нас выстроили на торжественной церемонии. Вид у нас был более чем жалкий: прожженные у костров шинели, шубы, валенки и сапоги. Все грязное и помятое, но полное  боевого Духа. А напротив нас — генералы московские в новых шинелях, папахах из серого каракуля, в золотых погонах. Звучит команда вручения знамени. Полк преклоняет правое колено. Командир полка тоже преклоняет колено, целует гвардейское бархатное знамя с изображением Ленина. После вручения знамени, звучит команда: «К парадному  маршу первый батальон прямо, остальные направо, дистанция на одного лишнего, шагом марш!» И заковыляли по кочкам около этой трибуны.

В честь такого праздника в обед нам дали по 100 гр водки, а вместо обычной овсяной болтушки дали гречневую кашу. Так было отмечено присвоение звания Гвардии.

Через несколько дней нас передислоцировали ближе к Ленинграду и разместили на территории кирпичного завода. Над головой у нас появилась настоящая крыша.

И вот к нам приезжает наш командир дивизии со свитой. Приходят они к нам в батальон, приказывают собрать к нему офицеров батальона. Нас осталось 7 человек, мы явились и, как полагается, по форме доложили. Генерал был в хорошем настроении, целью его прибытия было знакомство с личным составом и напутствие в связи с присвоением звания гвардии. И вот тут произошёл маленький курьёз.

Генерал сказал, что гвардейцы должны отличаться от остальных не только своими боевыми качествами, но и бравым видом, высоким ростом и гвардейскими усами. Но так как рослых трудно подобрать в условиях войны, то приказываю отпустить всем усы. И я-то по молодости и наивности, зная, что усы у меня не растут, обратился к генералу:

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии генерал-майор!

— Обращайтесь, гвардии лейтенант.

— В училище меня учили: приказ командира – закон для подчиненного.

— Правильно учили.

— Как мне выполнить приказ, если усы у меня не растут.

— Генерал на мгновенье был ошеломлен вопросом, сзади его кто-то хихикнул.

В составе его свиты были представители со штаба армии. Только они могли в то время хихикнуть над генералом, да ещё разнести этот случай. Генералу нужно было найти достойный выход из этой ситуации. Через мгновенье он оправился от шока.

—  Что же, безусая гвардия звучит тоже гордо. Но водку ты должен уметь пить, как гвардеец. Я поздравляю Вас.

Незаметно подскочил адъютант генерала с трофейной флягой в руках, быстро открутил пробку и налил в кружку фляги грамм 150 спирту, протянул её мне. Генералу в это время тоже кто-то налили спирту и наготове уже держали по бутерброду с хлебом и ломтиком солёной горбуши.

— За безусую гвардию я поднимаю этот бокал! Она залог нашей победы!

Первый раз в жизни мне пришлось выпить спирт. На этом визит генерала окончился. Но разговоров по этому поводу было ещё много.

Прелести формирования и подготовки к новым боям близь большого города, да ещё такого, как Ленинград, значительно отличаются от формирования в лесисто-болотистой зверино-комариной местности Волховского фронта. Там, в условиях зимы, чтобы как-то избавляться от напасти вшей, мы перед костром снимали сначала гимнастёрки, а потом и нижнее белье, выворачивали их наизнанку, стряхивали вшей на костёр. Попадая на огонь при сгорании, они как бы взрывались и потрескивали. Затем каждый шовчик гимнастёрки и рубашки обрабатывались совсем близко у огня костра, чтобы уничтожить гнид. Их было тысячи, и они тоже потрескивали, сгорая, особенно их было много в мягких местах тела около шеи, ключиц. Однако зимой решили устроить баню. Отведенную площадку под баню загородили хвоей, на землю тоже настелили хвои. Вместо тазов для мытья были использованы каски. Даже две жерди протянули, чтобы каски на них можно было поставить. Для удобства раздевания и входа в баню спилили две сосны. На одной раздевались, а по другой шли в баню, ведь не идти голыми ногами по снегу. Вода полагалась по три каски. Главное было вымыть голову. Когда я мыл голову, то чувствовал, что скатывающая вода по спине, когда доходила до копчика, то она была настолько холодной – казалось, она замерзала на копчике, образуя сосульку. Но всё же мы как-то оживились, смыв, как нам показалось, вековую грязь и заразу.

А тут под Ленинградом, хотя в условиях полублокады – цивилизация. Подогнали санпоезд. Одежду приказано сдать в санобработку. И кто был невнимателен и сдал что-то с кожей, то вещи испортились – уменьшились до смехотворных размеров. Даже была парная размером с одно купе, пар подавался прямо от паровоза. И вот мы с приятелем решили воспользоваться таким чудо-благом. Дверь в парную открывалась вовнутрь, против правил, конечно. К тому же она разбухла от постоянной влаги. И в этом тоже была вся наша трагедия. Мы закрыли дверь, окрыли кран с паром. Пар под давлением и очень горячий, мгновенно заполнил нашу крохотную парилку. Мы почувствовали, что если нам не удастся закрыть пар, то мы погибли. Я кинулся закрывать кран пара, а напарник пытался открыть дверь парной, от пара ничего стало не видно, дверь мокрая и скользкая, и зацепиться было не за что, а ручку найти сразу было трудно. Чтобы остаться живым, надо рисковать, хоть получить ожоги, но закрыть кран пара. И я ринулся. Удалось закрыть. Мы были счастливы. К тому же дело обошлось без обращения в медсанчасть. Так эта парная осталась в памяти на всю жизнь. После санитарной обработки бани и парной можно было побывать и в Ленинграде. Я обратился за разрешением. Хотя родных в городе у меня не было, но мотивировка обоснованная: должен же увидеть город, который отстаиваю и за который готов отдать жизнь.  Получил бумагу на увольнение на 24 часа. Получил сухой паёк на сутки, кроме того, армия всегда поддерживала гражданское население города. Это была традиция, и в вещевой мешок было брошено ещё что-то всевозможное. Приятель дал адрес его родственницы, у которой можно было устроиться на ночёвку.

Адрес был завода, так как люди работали по 12-18 часов, а ниже и жили в цехах. Я решил начать осмотр города, а ночлег уж потом. Дело привычное, ночлег не проблема, но к родственникам приятеля надо зайти и передать привет, да что-то из питания.

Надо сказать, что города мне не удалось посмотреть, несколько раз попадал под артобстрелы, и всех даже военных загоняли в убежище. Так что первую половину дня я провел больше в убежищах. Затем я начал искать завод, на что тоже ушло время. И вот я у проходной завода. Это радостное событие для работающих. Кого-то спрашивают, значит, уже родственник живой. И вот вахтёр говорит, что идущая женщина —  бригадир того, кого я спрашиваю. И обратилась к ней, сказала, что спрашиваю Нину. Лицо женщины просияло улыбкой. И прямо без предварительных вступлений вопрос:

— Вы ей родственник? У нас традиция или такой порядок: когда с фронта прибывает родственник, мы его отпускаем, а его норму делает бригада.

— Нет, не родственник. Мне поручено передать привет от Николая и попроситься переночевать, так как в городе у меня нет родных.

Всё понятно. Привет я ей от Николая передам, а так как она живёт далеко от завода, то вам лучше пойти переночевать у меня. Я в ночную работаю, в квартире никого нет. Дом 15, квартира 35, ключ под ковриком. Переночуете, закройте квартиру, и ключ под коврик на своё место. Желаю всего доброго.

Так состоялась моя первая экскурсия в Ленинград. Но она была очень полезна. Я многое увидел и понял. И ещё появилась возможность получить постоянный адрес для связи с Владивостоком — с мамой. Я маме писал часто, а вот от неё практически не мог получить ответа из-за моего нестабильного адреса. А теперь появилась возможность. Маме писать на этот адрес, а затем мне её письма пересылать. И это согласие я получил. Надо сказать, что  блокадные ленинградцы жили с нами одной жизнью, делили и радости, и горе. И это их отличие сказывается и по сей день: мы – блокадники. Надо заметить: особенно чувствовалось деление на блокадников и неблокадников в первое время, особенно после прорыва блокады, когда в Ленинград стали возвращаться эвакуированные и прочие бежавшие от ужасов войны. Хотя и им не сладко было в эвакуации, но они не хлебнули всех ужасов блокадного Ленинграда. Некоторые не скрывали своего пренебрежения к ним и прямо в лицо говорили о их предательстве и всякие другие гадости, вместо того, чтобы порадоваться, что хоть часть людей спаслось от ужасов блокады. Да и мог ли  в полном составе город выжить — жертв было бы еще больше, да еще неизвестно, каков бы при этом был моральный облик, как говорят, моральный дух.

Продолжение следует.

Воспоминания для публикации на сайте www.world-war.ru прислал внук автора Павел Агабабов.