Боевое крещение

Георгий Крауклис, 1947 год

Кажется, во второй половине дня 30 января наш эшелон остановился возле станции Лиозно. Мы в быстром темпе выгрузились (чтобы не разбомбила вражеская авиация), но все для нас кончилось благополучно. Впервые мы услышали отдаленную канонаду, а над нами то и дело пролетали советские истребители. Небольшой марш-бросок по большаку – и мы в лесу, наполненном землянками. Рядом протекала речка Черница. Это был лично для меня тот центр, откуда в течение трех месяцев я совершал передвижения в разные стороны (не слишком далекие) и куда постоянно возвращался – пока не покинул фронтовую полосу навсегда…

На новом месте нас, новоприбывших, не раскассировали, но сохранили наше приамурское «единство». С Зигмундом мы не расстались. В начале февраля небольшую группу поместили в грузовик и отвезли ближе к фронту. Там тоже был лес, наполненный солдатскими землянками. Но для себя мы должны были вырыть землянку сами. Яма получилась большая, после сооружения крыши из еловых лап стало, как ни странно, даже очень уютно. Вся группа – человек в десять – поместилась, а наутро начались занятия. Мы образовали, оказывается, небольшой минометный взвод и должны были осваивать минометное оружие. Кругом было, я бы сказал, как-то экзотично. Давно прошло то время, когда, в начале войны, не хватало оружия и боеприпасов, и наши консерваторцы это испытали на своем опыте, влившись в дивизию Народного ополчения. Теперь у нас на глазах было доказательство успехов советской военной промышленности: на нашей территории мы в буквальном смысле слова топтали на каждом шагу пачки с патронами, особенно часто снабженные трассирующими пулями. То есть они не складировались, а почему-то валялись в огромном количестве бесхозные. Более того, расточительность, пренебрежение экономией сказывалось каждое утро у соседей из других подразделений: вооруженные автоматами, они, пробудившись, палили почем зря по верхушкам деревьев (бедные птицы!) – просто так, забавляясь. Время от времени, однако, вблизи периодически разрывались снаряды немецкой артиллерии – тогда уж было не до шуток. Но мы пока оставались целы и невредимы.

Так было всего несколько дней. Мы только стали овладевать новой профессией, как поздно вечером вдруг возникла боевая тревога, нас подняли, посадили в грузовик и повезли на самый фронт.

Когда приехали на место, то кроме грохота перестрелки вообще ничего понять не могли. Нам, оказывается, и не нужно было ничего понимать – мы находились вдали от передовой линии, и нам было приказано до утра отдохнуть. Все мы – наша десятка и десятка «амурцев» из бывшей соседней землянки – разбились на четверки, и каждая стала готовить ночную палатку. Вообще-то, палатка – это громко сказано. Впервые мы познали универсальное значение еловых лап, которых в Белоруссии тьма тьмущая. Лапы постелили на землю, из длинных веток соорудили некий вигвам (контуры «палатки»), сверху покрыли опять же лапами – получилось очень неплохо. Зигмунд, я и еще двое солдат сняли с себя полушубки, два постелили сверх еловых лап, а потом, устроившись на этом импровизированном ложе в ряд, на манер селедок в банке, укрылись двумя другими полушубками. Для первого фронтового ночлега был просто комфорт, позволивший немедленно заснуть, несмотря на шум выстрелов (не слишком назойливых, правда). Нам, конечно, повезло, что в тот год зима была в этих краях стабильно теплой, до самой весны температура ниже – 2°С не опускалась.

Утром меня разбудило какое-то страшное шипение – как будто рядом паровоз спускал пары. Это я в первый раз услышал залп легендарных «катюш». Началась с нашей стороны, как оказалось, артиллерийская подготовка наступления. Но мы, все четверо, проснувшись, и не думали вставать, а… нежились в своих экзотических постелях. Ситуация, прямо скажем, парадоксальная! «Что вы спите, – раздался голос, – наших уже кое-кого ранило!..» Тут и мы повскакали. Начинался ответный вражеский залп.

В то утро происходил так называемый бой местного значения. Перейдя в наступление, наши войска быстро продвинулись на три километра вперед. После завтрака нас построили и повели занимать оставленные немцами позиции (вот причина ночной тревоги!). Начиналось для нас что-то вроде боевого крещения. Несмотря на осознание нашего успеха, было до боли жалко смотреть на группы раненых в белых маскхалатах. Они медленно брели назад (те, кто вообще мог идти) в поисках медицинской помощи, но что-то не видно было ни врачей, ни санитаров… Вскоре мы заняли немецкие окопы.

Любопытно было бы посмотреть со стороны на нас – новичков, несмысленышей: находясь в окопах, мы исправно кланялись пролетавшим снарядам. Заслышав стремительно приближающееся характерное жужжание, мы инстинктивно приседали, прятали свои головы за бруствером, забыв школьную истину о разнице скорости звука и скорости снаряда: должны были бы строго помнить, что приближение снаряда, который должен тебя поразить, услышать невозможно; мы на самом деле слышали шум уже пролетевших над нами снарядов, причем, возможно, и «своих». Вообще наша «помощь фронту» на первых порах выглядела как-то сомнительно: мы без толку болтались на отвоеванной земле; случалось даже, сидели на пригорке, на открытом месте (!) – как будто приехали в гости к фронтовикам… Познакомились в этот день с фронтовым рационом: утром и вечером – котелок американского геркулеса на двоих, по четыреста грамм черного хлеба и утром пятьдесят грамм водки. Единственное полезное дело было у нас вечером, когда мы зашли в освобожденный от немцев лес и должны были периодически стрелять из своих винтовок по верхушкам деревьев – на случай оставления немцами «кукушек» (так называли вражеских снайперов, которых могли оставить отступавшие войска замаскированными на деревьях). Части минометов мы несли с собой – у меня, например, на плече была труба от миномета (тяжеленькая!). Нервировала путаница проводов – то ли немецких, то ли наших, которые покрывали очень густо лесную почву. Периодически мы попадали под вражеский артобстрел. Довольно неуютно себя чувствовали, когда начинали рваться снаряды справа, слева, впереди, сзади. Мелькала мысль: а вдруг теперь уже прямо в нас!.. Но ни разу мы не пострадали, в критический момент направление обстрела переносилось куда-то в сторону. Настоящая катастрофа была впереди…

Вконец усталые мы, начинающие минометчики, вышли на полянку, представлявшую покинутые разбитые минометные позиции. Фронтовика это и сравнительно открытое положение полянки должно было бы насторожить. Но командовавший нами молодой лейтенант с чешской фамилией Брдлик был такой же новичок, как все мы. Он скомандовал привал. Наверняка немцы видели, как в лесной прогалине вдруг появилась группа русских и расположилась на отдых. Вначале они, вероятно, удивились, а затем стали действовать адекватно. Мы только расселись, как раздался оглушительный грохот; я, со страшным звоном в ушах, повалился на землю, а, очнувшись, услышал стоны раненых.

Много позже, анализируя происшедшее, легко было догадаться, что в самую гущу нашей группы угодила мина. Этот вид снаряда, как известно, рассчитан на поражение пехоты, его осколки при разрыве как бы стелятся по земле. Только этим можно объяснить, что я, сидя на пригорке, нисколько не пострадал – если не считать легкой контузии. Но сидевший пониже Зигмунд был ранен в ногу, а мельчайшие осколки оставили синие отметины на его лице. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…» Оставшиеся невредимыми попробовали «подвести трагические итоги». Несчастного лейтенанта взрыв превратил в пыль – нашли только пуговицу от его кителя. Исчезли начисто и два солдата – видимо все трое погибших оказались в эпицентре взрыва. Тяжело ранен в ногу был наш «амурский» повар. Мы, прежде всего, начали его спасать: положили его на расстеленную плащ-палатку и вчетвером понесли. Раненый, преодолевая временами свои мучения, пытался даже шутить, но от какого-нибудь нашего неловкого движения кричал во весь голос. Нам удалось встретить на пути пункт первой помощи. Страшно вспомнить: это была будка, а в ней один лишь санитар, тогда как кругом лежали раненые. Забегая вперед, вспоминаю еще более страшное: на другое утро мы вдвоем с одним солдатиком побежали «проведать» несчастного повара: он лежал мертвым сверху груды трупов, на лице отразилась предсмертная мука…

Вторым действием была помощь Зигмунду: его под руки мы медленно вели по направлению к дороге, где находился какой-то блиндаж (русский или захваченный немецкий). Зигмунд шел на одной ноге, поджав раненую. Осколок (видимо, тупой) нанес удар, но не проткнул сапога; а мы, конечно, не решились предпринимать что-либо вроде перевязки. Товарищи пошли искать нашего сержанта, а мы в блиндаже остались втроем: Зигмунд, я и упомянутый солдатик (так и буду его называть, маленького паренька, имя которого я забыл). Раненый часто просил пить, у него поднимался жар. А какая вода? Только та, которая наполняла воронки от снарядов…

В ту теплую белорусскую зиму, когда в ужасающей грязи со снегом вязла любая техника, можно было проехать или на санях или воспользоваться лодкой. По дороге иногда пробегали санитары с лодками, но они искали только «своих» раненых и на мои просьбы помочь не отвечали. И все же я отправился на поиски какой-то помощи. Стоит рассказать об этом совершенно парадоксальном факте.

Было темно, но на большаке как-то светлее. Совершенно не ориентируясь во фронтовой обстановке, плохо соображая, я пошел во весь рост по большаку, ища медицинской помощи. На дороге было совершенно пусто – и недаром: кому же из настоящих фронтовиков хотелось стать мишенью для вражеского снайпера! Я же не представлял, где и как близко находятся позиции «отогнанных» немцев, и будто рассматривал захваченную нами территорию надежным «домом». А «наш дом – наша крепость». Абсурд! Не встретив никого на большаке, я свернул на боковую тропинку, почувствовал, что где-то рядом люди: во тьме были видны только огоньки сигарет; слышался тихий разговор, раздавались стоны раненого. Я поскорее ретировался, так никогда и не узнав, кто это были – свои или враги… Опять большая дорога – теперь уже «гордый марш» назад, к блиндажу.

В ту трагическую ночь я дважды чудесным образом избежал смерти или увечья. Насколько опасен был мой вояж по дорогам, доказало событие, совершившееся сразу по моем прибытии в блиндаж. Вошел вдруг офицер в маскхалате и заявил, что его только что ранило на большаке. Он попросил разыскать санитара с лодкой. Каким-то образом (плохо помню) санитар все же нашелся. Тем временем рассвело, возле блиндажа собрались все уцелевшие наши, да еще наш «минометный» сержант. Достали лодку и велели мне и солдатику везти Зигмунда в полевой госпиталь. Позавтракав, мы пошли, таща лодку с раненым по мокрому снегу. На пути попался – о радость! – палаточный перевязочный пункт. Там уже находилось полное оборудование, два врача, санитары. Зигмунду сделали перевязку, сказали, что рана серьезная и велели везти дальше, в полевой госпиталь – за три километра. Предупредили: «Не вздумайте оставлять нам раненого – мы только перевязываем, а его нужно лечить!». Но мой напарник, как я быстро убедился, не был «честным малым». Он предложил все-таки тайно оставить здесь раненого: «Не дадут же они ему умереть!». Я возмутился: поступить так – значило для меня предать своего друга. Настоял на продолжении путешествия. Этот тяжелейший путь с лодкой завершился только к вечеру. В госпитале приняли Зигмунда, выдали справку. Солдатик и здесь не оказался на нравственной высоте. Пока я оформлял документы, он улизнул и попытался обратиться к начальству: не нужны ли, мол, вам санитары. Оказались, нужны. И вскоре он заявил мне, что остается.

Оставшись в одиночестве, в наступившей темноте, я уже не совершил новой глупости и не стал немедленно возвращаться к своим: легко было заблудиться – тем более что главный дневной ориентир местности, железнодорожная насыпь с разбитыми вагонами на ней, не был виден. Я нашел в поле в буквальном смысле нору, рассчитанную на одного человека, и, как зверь, залег в нее и даже очень быстро заснул. Удивительно, как привыкает человек к самым своеобразным обстоятельствам! Мне, конечно, помогло то, что я был еще в полушубке и валенках, а ночь была сравнительно теплой. Вскоре нас переодели в шинели и обули в ботинки…

После моего возвращения назад, с докладом о Зигмунде и солдатике, остатки нашей группы покинули фронт, но не вернулись в свою землянку, а оказались в том самом лесу, с которого все началось.

Продолжение следует.

Воспоминания переданы для публикации Людмилой Крауклис.