Билет «Москва — Киев»

Поезд «Москва — Новороссийск» отходил от Казанского вокзала Москвы 22 июня 1941 года около двух часов ночи. Пока я с матерью и шестилетней дочкой пробирался на посадку сквозь присущую вокзалам курортного направления толчею, промокли до нит­ки под внезапно обрушившимся непродолжительным, но обильным дождем. Такая «водная процедура» была для меня нежелательной после недавнего воспаления легких. Впрочем, болезнь уже привела к свое­образному осложнению: по настоянию врачей мне был досрочно предо­ставлен отпуск, и вот я со своими родными еду в Геленджик, где на жи­вописном берегу черноморской бухты раскинулся санаторий родного Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Наконец, оказались в своем купе, разложили по местам вещи, смени­ли одежду на сухую и улеглись спать. Проснулся поздно, часов в один­надцать. После завтрака вышел в коридор и закурил. На станции Грязи в вагон вошел милиционер. Задержался около меня, спросил, не угощу ли папиросой.

— Вообще-то я не курю, — смущенно пояснил он, неумело затягива­ясь дымом. — Но ведь такое дело…

— А что случилось, если не секрет?

— А вы не знаете? Только что выступал по радио Молотов и объявил, что немецко-фашистские войска без объявления войны перешли на всем протяжении нашу западную границу, вражеские самолеты бомбят города. Это — война!

— Мама, — сказал я, войдя в купе. — Сейчас разговаривал с одним товарищем. Он сообщил о нападении Германии на нашу страну. Соби­рай вещи, в Воронеже сходим, возвращаемся в Москву.

Я совсем забыл о соседе по купе, а тот вышел в коридор и, поскольку милиционер уже куда-то ушел, начал расспрашивать пассажиров о том, что услышал от меня. Оказалось, что никто ни о чем не знает.

В вагоне заволновались, стали возмущаться. Послышались реплики: «Паникер», «Провокатор». Но тут поезд замедлил ход и замер у перрона воронежского вокзала. Я соскочил со ступеньки и торопливо зашагал по перрону.

Открыв дверь с табличкой «Военный комендант», попал в неболь­шую комнату, заполненную возбужденными, взволнованными людьми, главным образом военнослужащими. Оправдываясь тем, что оставил в вагоне ребенка, я протиснулся к письменному столу, за которым сидел хозяин кабинета. По разговорам, вопросам и ответам уже и сам понял: да, война! Все же решил уточнить некоторые детали.

— Товарищ военком! Пассажиры московского поезда не слушали утренних радиопередач…

— Понятно, — прервал меня собеседник. — Действительно, в заяв­лении Советского правительства сообщалось о внезапном нападении на нас фашистской Германии. Чем еще могу быть полезным?

Решив воспользоваться случаем, объяснил, что согласно мобилиза­ционному листку мне необходимо явиться на сборный пункт к десяти часам в первый день мобилизации, и попросил помочь приобрести об­ратные билеты. Военком ознакомился с моими документами, немного подумал и выдал талончик в кассу. Когда я прибежал к своему вагону, пассажиры встретили меня уже иначе: успели получить свежую инфор­мацию. Некоторые из них, наскоро собравшись, также прервали свой путь в Воронеже. А через несколько часов поезд «Новороссийск — Мос­ква» вез нас обратно в столицу.

23 июня в 11 часов утра я уже был дома, на Большой Ордынке. Быстро собрал в чемоданчик самое необходимое, попрощался с родными и поч­ти бегом отправился по указанному в моблистке адресу. Вот и гудящее, как улей, здание школы. Ученики разъехались на каникулы, а коридоры, классы заполнены взрослыми. Предъявляю документы. Волнуюсь, что опоздал, жду по меньшей мере строгого внушения, а вместо этого слы­шу: «Идите на работу и ждите вызова в райвоенкомат».

В парткоме МГУ меня встретили словами: «Как хорошо, что вернулся! Вчера в университете стихийно собрались чуть ли не все студенты. И тогда мы провели в Коммунистической аудитории открытое комсомоль­ское собрание, участники которого единодушно объявили себя мобили­зованными для выполнения любых заданий Родины на фронте и в тылу».

Тут же выяснилось, что набившиеся в помещение парткома студен­ты — это те комсомольцы, которые рвались первыми получить боевую задачу. С трудом уговорил их оставить здесь человек пять-шесть, на случай если срочно понадобятся посыльные, а остальным предложил вернуться на свои факультеты.

Молодежь с видимой неохотой, но все же постепенно разошлась. Не­вольно подумалось, что хорошие они ребята, только вряд ли успеют до фронта добраться. Разве не ясно, что Красная Армия, отразив первый натиск противника, отбросит его и разгромит.

Телефонный звонок. В трубке — знакомый голос секретаря райкома:

— Сергеев? Знаю, что вернулся, но почему сам не доложил об этом? Не успел, говоришь? Ладно, перестраивайся на военный лад, да побы­стрее. А пока хочу подсказать: считай партком фронтовым штабом, а каждое задание партии — боевым.

Едва закончился разговор с Ухолиным, открылась дверь и вошли два командира со шпалами в петлицах. Представились работниками Гене­рального штаба, предъявили удостоверения. В ответ назвал себя, пред­ложил сесть. С чем-то они пришли? Тот из них, который был заметно старше по возрасту, а наверное и по должности, спросил, сможем ли мы к середине завтрашнего дня подобрать пятьдесят добровольцев из числа коммунистов и комсомольского актива, ребят, морально устойчивых, физически крепких, способных решительно действовать в тылу про­тивника. Я сразу же ответил: «Сможем!»

Военные попросили отнестись к этому делу с величайшей серьезно­стью и откровенно разъяснять каждому, что для успешного решения предстоящих задач одного энтузиазма мало. Необходимо отчетливо представлять все трудности и опасности, связанные с боевой работой в тылу противника. Вот почему их решения должны быть всесторонне обдуманными и, конечно, бесповоротными.

Командиры назначили сбор добровольцев на 12 часов 24 июня и ушли. Я, посоветовавшись с членами парткома, стал приглашать к себе кандидатов. Некоторые приходили по своей инициативе. Вот заходит совсем молодой паренек — учится, наверное, на первом, от силы на вто­ром курсе. Глаза блестят, видно, что сильно волнуется. Представляется и говорит:

— Я родился и детство провел в Берлине, немецким языком владею в совершенстве. Доложите кому надо, чтобы меня направили туда, где можно использовать мои знания. Готов выполнить любое задание ко­мандования, если даже это будет стоить мне жизни.

Ну что тут скажешь: парень словно присутствовал при разговоре с работниками Генштаба. Как такому отказать? Внес фамилию студента в список, предложил явиться завтра к полудню. Он поблагодарил за до­верие и радостно-возбужденный выскочил за дверь.

В партком группами и поодиночке начали заходить приглашенные студенты. Какие это были замечательные ребята! Беседовал я с каждым в отдельности, каждому говорил все то, о чем просили представители

Генштаба. И почти все, кто с ходу, кто поразмыслив, отвечали, что гото­вы бить врага там, куда пошлет их Родина.

Пришел студент пятого курса географического факультета Влади­мир Фомин. Прекрасный спортсмен — лыжник, был добровольцем в комсомольском лыжном батальоне во время войны с Финляндией. Мы с ним учились вместе еще на первом курсе в 1935 году, но он и сейчас понял меня буквально с полуслова, на правах товарища-однокурсника перебил:

— Не трать зря время — вон в коридоре еще сколько нашего брата. Говори прямо, когда и куда явиться?

Не хотелось бы, чтобы те ребята из сорок первого выглядели в глазах современного читателя эдакими бодрячками, представлявшими себе войну безобидной прогулкой, хотя, конечно, с высоты сегодняшних знаний о прошедшем некоторые представления того времени могут по­казаться несколько наивными. Да, когда началась война, большинство советских людей, и особенно молодых, не думали, что она будет для нас такой тяжелой. Многие верили, что в ближайшие же дни наступит пере­лом в ходе боев и Красная Армия разгромит немецко-фашистские пол­чища, выбросит их за пределы советской земли.

И конечно, молодежь рвалась скорее на фронт, спешила принять уча­стие в боях, в событиях исторического значения, хотела на деле доказать преданность своей социалистической Родине. Ведь мы были воспитаны на подвигах героев гражданской войны, ее участники жили среди нас, были свидетелями и творцами разгрома белогвардейцев и иностранных интервентов.

На наших глазах проходили конфликт на КВЖД, бои у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, война с белофиннами… Мы знали о войне не по­наслышке, не из пятых рук и не строили иллюзий насчет того, что все с нее благополучно вернутся домой, продолжат прерванную работу или учебу. Но мы рвались на фронт, чтобы выполнить свой гражданский, партийный или комсомольский долг — защитить Родину.

Этим благородным устремлением объяснялось и то, почему большин­ство ребят, не колеблясь, соглашались идти в тыл врага для выполнения опасных заданий командования.

Правда, не все приглашенные на беседу оказались готовыми, а точ­нее, способными к работе в тылу противника. Некоторые, подумав, отвечали, что больше пользы принесли бы на фронте, в действующей армии, куда их можно направлять хоть сейчас. Эти ребята были впол­не искренни: годами они готовились к встрече с врагом лицом к лицу, плечом к плечу с товарищами по оружию. А вот работать во вражеском тылу может далеко не каждый.

Когда отбор добровольцев окончился, я почувствовал большое удо­влетворение — первое задание в интересах фронта было выполнено. А маховик войны неумолимо раскручивался с нарастающей скоростью, настойчиво требуя быстрейшей перестройки на военный лад и образа мышления, и практических действий. Одно на другое громоздились но­вые задания, к выполнению которых раньше просто не был готов. На первый план вышло властное, безапелляционное понятие — «надо!».

Хорошо запомнилось 25 июня. Утро началось со звонка из райкома партии. Последовало указание срочно направить в райком всех воен­нообязанных коммунистов и кандидатов в члены ВКП(б) — от красно­армейцев до младших лейтенантов запаса включительно.

Говорю:

— Хорошо, но я тоже младший лейтенант запаса. Разрешите прибыть вместе со всеми?

Ответ разочаровал: мне предложили оставаться на месте.

Понимал я, что одно дело подбирать добровольцев, спрашивая их со­гласие, другое — направлять своих товарищей коммунистов, таких же младших лейтенантов, как и я сам. В этом случае уже ничего не надо было с ними согласовывать. Приказ приказом, а ведь дело-то имеешь с людьми, со своими товарищами. О чем думали они, получая от меня указание о мобилизации? Не о том ли, что сам-то ты, дескать, сидишь за письменным столом, а меня посылаешь… Сидела в голове у меня эта мысль и не давала спокойно жить и работать. Вот в кабинет зашел млад­ший лейтенант запаса Григорий (для меня — Гриша) Гринштейн, с ко­торым я учился в одной группе. Я знал, что он женат, у него две дочки, и все же вынужден был сказать:

— Иди, Гриша, в райком. Если направят на фронт, пиши, не забывай «альма матер».

Простился он со мной довольно холодно. Однако, как оказалось, не­надолго. Когда он, побывав в райкоме, снова вошел в мой кабинет, я уже знал из телефонограммы, что младших лейтенантов больше посылать не нужно, но продолжать направлять красноармейцев. На душе стало легче: Гринштейн пока остался со своими дочурками.

Наконец-то и мне пришла долгожданная повестка из Москворец­кого райвоенкомата с вызовом на 29 июня. Беседуя там с одним из его работников, понял, что он заранее хорошо изучил мои документы. На вопрос капитана, не мешает ли мне что-либо оставить университет, я ответил, что таких причин нет. О своей брони как секретаря парткома МГУ — ни слова.

Несмотря на то что у дверей кабинета собралось, ожидая приема, немало людей, разговаривали мы неторопливо, обстоятельно. Капитан

поинтересовался, как работается в новых условиях, нет ли у парткома в данный момент каких-либо особо важных и экстренных заданий. Услы­шав, что все в порядке, самые ответственные задания партком уже вы­полнил, он удовлетворенно кивнул головой. Капитан коротко сообщил о том, что ЦК ВКП(б) принял постановление о мобилизации коммуни­стов и комсомольцев и направлении их в армию для усиления партийно-политической работы в войсках.

— Нам известно, — заключил он, — что вы желаете вступить в Крас­ную Армию. И так как не вижу к этому каких-либо препятствий, то счи­тайте, что пришли в нее по партийному набору.

С этими словами он вручил предписание, которым мне предлагалось отбыть в распоряжение командования Киевского Особого военного округа. Вместе с предписанием я получил и билет на поезд «Москва — Киев», отправлявшийся 30 июня вечером. Времени на оформление всех дел и сборы оставалось в обрез, и я прямо из военкомата направился в Краснопресненский РК ВКП(б). Снялся с партийного учета. В здании толпа народа. Снимают с партучета не только секретари, но и зав. от­делами. К одному из них я и зашел. Он, правда, удивился, что я не за­бронирован, но с учета снял.

В университете сдал партийные дела своему заместителю Ивану Пав­ловичу Андрееву. Забегая вперед, скажу, что И.П. Андреев был тоже потом призван в ряды Красной Армии, прошел всю войну. Удостоен боевых наград. А после победы, вплоть до выхода на пенсию, преподавал историю в высших учебных заведениях города Львова. Сейчас его нет среди нас.

После парткома зашел проститься к ректору университета Алексан­дру Сергеевичу Бутягину. Он все еще был сердит на меня за резкий до­клад на бюро горкома и настроен скептически по поводу моего отъезда. Говорит: «Зря все это задумано. Какой из вас вояка. Транспорт только будете загружать, ездить туда и обратно». Но простились хорошо.

Чуть ли не в полночь добрался до дома. Еще по дороге продумал, как надо себя вести. Встретив вопросительные взгляды родных, сразу же бодро объявил, что все в порядке — меня призвали в армию. Тут же добавил, что еду в Киев, находящийся в глубоком тылу, так что ничего опасного не предвидится. Даже хорошо снова побывать в этом прекрас­ном городе, воспоминания о котором храню с детства, посмотреть, как он выглядит сейчас.

Не знаю, этот ли ход помог или характер у моих женщин оказался сильным, но и мама, и жена проявили, во всяком случае внешне, боль­шую выдержку. Подтвердилась и моя уверенность в том, что отец полно­стью меня поймет и поддержит. Всплакнула только няня, Ирина Ивановна, да и та втихомолку, прикладывая носовой платочек к покрасневшим от слез глазам. Жена пыталась поехать провожать меня на вокзал, но я категорически запротестовал. Пусть в памяти и их, и моей останется не горечь расставания в многоголосой вокзальной толчее, а тепло и уют родного дома. Прощаясь, пообещал, что при каждой возможности буду писать. Посидели молча, на дорожку, расцеловались. И за мной мягко закрылась дверь, за которой словно бы остались детство, юность, счаст­ливая мирная жизнь, где все было понятно и прочно.

Здесь мне кажется уместным сказать несколько слов о членах семьи, с которыми весь свой фронтовой отрезок жизни я был связан и мыс­лями, и письмами, без которых не появились бы на свет эти воспоми­нания.

Моя мать, Елена Николаевна, москвичка, родилась в многодетной семье служащего. Окончив гимназию, большую часть своей трудовой жизни проработала статистиком.

Я был у нее единственным сыном, конечно же любимым, но она была требовательной, особенно когда дело касалось учебы. Поощряла мою самостоятельность. Когда в 18 лет, в 1932 году, окончив топографиче­ский техникум, я заявил, что хочу поехать работать на Дальний Восток, никаких возражений не последовало.

Отец, Михаил Епифанович, после окончания Коммерческого инсти­тута (ныне институт имени Г.В. Плеханова в Москве) работал инже­нером на химических заводах, затем в научно-исследовательском ин­ституте. Без защиты диссертации, по опубликованным работам, ему присвоили ученую степень кандидата химических наук, а в годы Вели­кой Отечественной войны отец защитил докторскую диссертацию, стал профессором, заведующим кафедрой. Только в восемьдесят один год он перешел на должность профессора-консультанта.

С Александрой Михайловной Федоровой, ставшей впоследствии моей женой, мы вместе учились в Московском топографическом техникуме, были в одной учебной бригаде, ездили на учебную и производственную практику. Нас сближали не только совместная учеба и работа, но и со­впадение увлечений. Вместе мы уехали и на Дальний Восток.

После окончания университета я стал геологом, а Шура — геодези­стом. Вскоре после начала войны жену направили в экспедицию в по­селок Кувандык Чкаловской (ныне Оренбургская) области. С нею была и дочь…

К этому краткому отступлению хотелось бы добавить, что чувство неразрывной связи со своей семьей, любовь к родным, признательность за все, что они отдали ради детей, помогали воинам бить врага, вдохнов­ляли на подвиги, согревали сердца мыслью о том, что их возвращения с победой ждут дорогие и близкие люди. Защищая Родину, каждый со­ветский воин защищал также свой дом и очаг.

Снова вокзал, но теперь уже Киевский. Направление то же, что и не­делю назад, но обстановка совсем другая. Среди пассажиров очень мало женщин и совсем нет детей — они только провожают. Вокруг объятия, поцелуи, слезы. В темноте на перроне Киевского вокзала довольно бы­стро нашел поезд вагон. Занял место для себя и на всякий случай еще одно. До отхода поезда оставалось несколько минут. Вагон набит до от­каза. А я все надеюсь, что вдруг кто-нибудь из знакомых появится, и твердо отвечаю: «Занято». И оказалось, не зря. Лязгнули буфера, и вдруг в проходе, с тяжелым чемоданом, потный, запыхавшийся, возник (не найду другого слова) Гринштейн, мой сокурсник по кафедре. «Гриша, — позвал я, — иди сюда. Сколько же тебе место можно держать?» Честное слово, он прямо остолбенел от неожиданности. Отдышался и предложил выйти покурить в тамбур. И вдруг признание: «Извини, виноват перед тобой. Когда ты меня послал в РК сниматься с учета, подумал: хорошо устроился за бронью».

— Нет, Гриша, мне самому повоевать хочется. И об этом больше ни слова.

Потом мы разговорились. Оба были рады, что вместе едем в Киев, где будет решаться наша судьба.

Утром со станции Михайловская отправил домой открытку — первое и самое короткое свое послание с дороги длиной в два года: «Еду хоро­шо». В чем-то это было правдой. Но, как говорят, еще не всей правдой. Я просто не стал добавлять, что уже почувствовал дыхание войны. Осо­бенно в Бахмаче.

Поезд подошел к этой узловой станции днем. Нещадно пекло полу­денное, уже июльское, солнце. Перрон и здание вокзала были забиты людьми, главным образом женщинами. Многие из них держали на руках спящих малышей, да и сами дремали, обессиленные трудной дорогой. Картина сама по себе безотрадная. Однако больше всего меня не про­сто удивило, но поразило прямо в сердце то, что по лицам и взрослых, и детей безнаказанно ползало множество мух и ни у кого не было сил их отогнать. Казалось бы, мелочь, но в апатии этих людей отчетливо виделась предельная усталость. Увидев все это, я, кажется, впервые по-настоящему понял, какие страдания несет народу война.

В Киев прибыли глубокой ночью. Теплой, безветренной, звездной. Невольно вспомнилось: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звез­ды блещут…». Все так. И совсем по-другому. Город затемнен, поэтому трудно судить, каков он сейчас, военный Киев, на который уже с рас­светом 22 июня вражеская воздушная армада обрушила бомбовый груз.

Большой группой идем по указанному в предписаниях адресу. Часто нас окликают гражданские патрули — в большинстве своем пожилые люди с красными повязками на рукавах. Где отшучиваемся, где предъявляем документы.

Когда добрались до места назначения, то ко всеобщему удовлетво­рению дежурный командир, ознакомившись с предписаниями, тут же направил всю группу на ночевку в общежитие, оборудованное в классах школы. Спалось в ту ночь на редкость крепко.

Утром без проволочек получили обмундирование, оружие, патроны. Выдали нам кавалерийские карабины образца 1938 года: они короче и легче винтовок, удобнее для носки. Мы считали, что нам повезло. Отсут­ствие же штыка не смущало: казалось, что штыковой бой безвозвратно ушел в прошлое, а врага на близком расстоянии нетрудно просто застре­лить. Мало кто верил, что придётся врага колоть штыком.

3 июля получил я назначение в населенный пункт с ничего мне не говорящим названием Белокоровичи. С трудом удалось выяснить, что он имеет отношение к укрепрайону, оборудованному вдоль старой государ­ственной границы. Сформировали команду, назначили в ней старшего.

3 июля мы собрались уже было идти на вокзал, когда по радио нача­лось выступление И.В. Сталина. Вокруг похожего на граммофонную трубу репродуктора, укрепленного на столбе во дворе военного городка, быстро собрались все, кто был поблизости.

Сквозь шорохи эфира из Москвы донесся знакомый голос. Та же неторопливая, взвешенная речь, но интонация совсем другая. В ней улавливались глубокая тревога и одновременно непривычная мягкость, пожалуй, даже душевность: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»

От такого необычного вступления невольно защемило в душе. Слыш­но было, как во время выступления Сталин пил воду, наливая ее из гра­фина в стакан. Значит волнуется. И это еще больше дало почувствовать, в какой опасности находится наша Родина. И одновременно мысль: а не преувеличиваем ли мы значение Сталина, его несокрушимую волю? Я ее тут же отогнал прочь. Затаив дыхание, слушали мы суровую правду о неблагоприятном для Красной Армии развитии боевых действий, о при­чинах сложившегося положения и мерах, необходимых для достижения перелома в нашу пользу. С каждой минутой голос Сталина крепчал, фор­мулировки становились жесткими. И заключительный призыв «Вперед, за нашу победу!» прозвучал вечевым колоколом, поднимающим совет­ских людей на всенародную Отечественную войну.

С минуту все стояли молча, буквально потрясенные услышанным. К действительности нас вернул вой сирен, извещавших о воздушной тревоге, а вслед за этим, почти без паузы, грохот рвавшихся неподале­ку авиабомб. Фашистские летчики действовали нагло и самоуверенно, нанося удар по Киеву среди бела дня. Не успели мы отреагировать на запоздалую команду «Воздух!», как услышали нарастающий гул мотора, и над нами, чуть ли не касаясь крыш домов, пролетел самолет с черными крестами на крыльях и паучьей свастикой на руле поворота. Хорошо была видна голова летчика в шлеме. У всех были патроны и… ни одного выстрела. Полная растерянность.

Воздушный налет окончился. Пора было отправляться к месту на­значения. Прибыли мы на вокзал. Такого наплыва людей я, пожалуй, раньше не видел: даже привокзальная площадь оказалась до предела за­пруженной народом, а на перроне и подавно яблоку негде было упасть. Удалось выяснить, что поезда на запад не идут и когда пойдут, неизвест­но. Вопрос «Почему?» показался наивным: «Не понимаете, что ли, что пути разбомбили?»

Что же делать? Кто-то из военной комендатуры посоветовал: «Идите в Ботанический сад, там сейчас много таких, как вы». Старший группы решил последовать этому совету, оказавшемуся вполне обоснованным. Действительно, там собралось немало командиров, призванных, как и мы, из запаса, о чем можно было судить по новенькому, кое-как подо­гнанному обмундированию и пока еще гражданской выправке.

Двое суток мы протомились в неизвестности. Порой казалось, что о нас попросту забыли. Но вот появились представители штаба округа, переписали нас, построили в колонну и, видимо для закалки, пешим по­рядком отправили под Бровары, хотя в этот город из Киева ходили не только поезда, но и полупустые в ту пору трамваи.

Под Броварами в сосновом лесу находился опустевший лагерь курсов усовершенствования командного состава Киевского военного округа; слушатели по тревоге в первый день войны ушли на фронт. Размести­лись в палатках в сосновом бору, гадая, надолго ли осядем в этом благо­датном уголке. Через несколько дней объявили, что все мы зачислены в резерв только что образованного главного командования Юго-Западного направления. Именно сюда будут прибывать представители армий за пополнением командными кадрами. Наши прежние назначения были аннулированы.

 

Источник: Сергеев Е.М. Взгляд сквозь годы. Воспоминания. М.: ГЕОС, 2014. С 132-142.  Тираж 600 экз.