Встреча Нового 1942 года

Более 65 лет прошло с начала Великой Отечественной вой­ны, но и сейчас память людей, кому привелось быть участника­ми или свидетелями тех памятных, полных трагизма, но геро­ических, событий, неизменно возвращается к наиболее ярким моментам тех дней. Для меня одним из таких незабываемых моментов, бес­спорно, была и остается встреча Нового, 1942 года, в блокадном Ленинграде. О тяжелейших днях той зимы написано немало, но сегодня мне хочется рассказать о том, что живет в моей памяти на протяжении долгих лет и никак не хочет вытесняться други­ми событиями подобного плана, сколь яркими и праздничными они бы не были.

Сейчас укоренилось мнение, что в годы блокады мы, ленин­градские дети, были лишены всех радостей жизни, в том числе элементарной заботы о нас. Да, это было очень трудное время. Дети, как и взрослые, голодали, жили в неотапливаемых квар­тирах, лишенных электрического освещения и водоснабжения. Добавьте к этому постоянные варварские артобстрелы и прочие трудности блокадного быта. И все же, даже в это безмерно труд­ное время, руководство города не забывало о детях и, чем могло, старалось помочь им, скрасить их быт.

Палата детской больницы с новогодней елкой в блокадном Ленинграде. Зима 1941—1942 годов.

В городе продолжали работать школы, вернее, только старшие классы. В начале января 1942 г., по инициативе городской пар­тийной организации, во многих из еще работавших в то время городских учреждений организовывались новогодние праздни­ки для детей. На одном из таких праздников привелось тогда по­бывать и мне. В госпитале, где моя мама работала медсестрой, также было решено устроить такой праздник. Меня, как стар­шего ребенка в семье, а шел мне тогда восьмой год, туда приве­ла мама. Дорога была трудной и долгой. Городской транспорт не ходил. Улицы заметены снегом, и передвигаться можно только пешком, по протоптанным кое-где тропинкам, обходя время от времени вмерзшие в снег заледенелые трупы тех, кто так и не смог дойти до пункта своего назначения.

Наконец, мы у цели нашего похода. Идем по главной аллее больничного парка. Обращаю внимание на большую, длинную, заметенную снегом поленницу, вдоль которой пролегает наш путь: «Мама, мама! Как много дров!» и слышу в ответ сдавлен­ный голос матери: «Это не дрова, сынок, это трупы». Дальше идем молча.

Вот мы и на месте. Попадаю в просторную нетопленую ком­нату, слабо освещенную сумеречным светом, проникающим с улицы сквозь замерзшие стекла окон. В одном из углов стоит настоящая, большая, еще пахнущая морозной хвоей елка, укра­шенная вместо игрушек пустыми пузырьками из-под лекарств, клочками ваты и бинтами, заменяющими елочный дождь.

Нас, детей, собралось человек 15 — 20. Все укутаны во что толь­ко можно. У многих поверх шапок надеты башлыки. Поднятые воротники пальтишек и шубок замотаны шарфами. Ждем.

Входит небольшая группа взрослых людей. Среди них по­жилой, как мне тогда показалось, командир. На нем шерстяная гимнастерка, на отворотах воротника тускло светятся знаки различия: по два отливающих рубиновым цветом прямо­угольничка, шпалы, как их тогда называли. Поверх гимнастер­ки овчинная безрукавка. На носу пенсне. Под носом щеточка седых усов. Вид внушительный и очень строгий. Сразу видно: большой начальник. Наверно, это был комиссар, либо главврач госпиталя.

И вдруг — о, чудо! Под потолком вспыхивает электрическая лампочка. Это была почти нереальная роскошь. А надо сказать, что в ту пору в госпитале свет давался только в операционные, и то лишь на время операций. Мы же, дети блокады, электриче­ского света не видели уже три месяца. Командир стал рассказы­вать, как бьют немцев под Москвой, и обнадежил, сказав, что наступление, несомненно, продолжится и блокада вскоре будет снята. Ох, его бы устами, да мед пить! До того счастливого для всех ленинградцев дня оставалось еще долгих два года. А пока он предложил нам спеть, сплясать, рассказать стихи. Почему-то охотников петь и плясать среди нас не нашлось. Только я осме­лился рассказать слышанное мной в начале осени по радио сти­хотворение, из которого запомнились строки: «Смелого пуля бо­ится, смелого штык не берет!» Комиссар похвалил меня, после чего всем нам вручили подарки. Ах, что это были за подарки! О такой щедрости мы тогда и мечтать не могли!

Вошел молодой санитар, щуплый, невысокий юноша, почти мальчик, в белом халате с изможденным, как и у всех блокад­ников, лицом. В руках он держал поднос. А на подносе стояли граненые стаканы,  наполненные золотистым чаем, и поверх каждого из них лежал целый большой ржаной армейский су­харь. И ничего не значит, что чай был морковным и подслащен сахарином, а сухари настолько засушенными, что походили ско­рее на камни, чем на выпечку. В любом случае, когда они были размочены, то точно прибавили нам жизненных сил.

Не буду больше предаваться воспоминаниям о той елке. Она достаточно ярко, и к тому же в стихах, описана поэтом Петром Градовым в его поэме «Новогодняя елка». Надо ли уточнять, что он и был тем самым юношей-санитаром, а я тем самым ре­бенком, что читал стихи в блокадном госпитале.

Прошло много лет. В 1982 г. я работал советником советско­го посольства в КНДР, и туда по культурному обмену прибы­ла делегация Союза советских писателей. В ее составе были: известный прозаик, главный редактор журнала «Новый мир», Герой Советского Союза Владимир Васильевич Карпов и по­пулярный поэт Петр Михайлович Градов. Мы разговорились. Естественно, не была обойдена и тема Ленинградской блокады. Так было продолжено наше знакомство. С тех пор мы с Петром Михайловичем дружили вплоть до его кончины в сентябре 2003 г. Память о нем я сохраню до последнего моего вздоха. Закончить свой очерк позволю себе собственным опусом, по­священным нашей первой встрече:

МЫ ИЗ БЛОКАДЫ РОДОМ

Ты подарил когда-то мне сухарь,
А это было равноценно жизни.
Ушли те годы огненные вдаль,
Но, как и прежде, мы верны Отчизне.
Нас, много лет спустя, свела судьба.
За тридевять земель, в стране – Корея,
Судьба, быть может, и была добра,
Но развела нас вновь — до юбилея.
И вот, свой отмечая звездный час,
В огромном зале, что набит народом,
Меня приметил твой орлиный глаз
И молвил ты: «Мы из блокады родом».
Да, это так, все братья мы с тех пор,
Когда над нашим городом прекрасным
Фашизм занес кровавый свой топор,
Чтоб дух сломить наш голодом ужасным.
Но мы держались из последних сил,
Все девятьсот дней и ночей блокадных.
И подвиг тот в одну семью сроднил
Детей, поэтов и певиц эстрадных.

Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009. с. 42-46. (Тираж 200 экз.)