"Ваша задача — разведка, ее и выполняйте"

Я служил в 241-м ОЛБ, когда в апреле 1942 г. меня ранило недалеко от д. Зенино. Увезли в госпиталь, находившийся на поляне Заяц — в трех километрах от Шапок, где проходила на­стильная бревенчатая дорога. Почти ежедневно приходилось на­блюдать, как немецкие «юнкерсы» (по шесть-девять самолетов) бомбили Шапки. Обычно каждый из них сбрасывал по три бом­бы: одну пятисоткилограммовую и две по двести пятьдесят килограммов. На бомбежку заходили, делая разворот почти над са­мым госпиталем.

Весна… Талые воды затопили просеки и зимние дороги. Всю­ду лежали неубранные трупы наших и немецких солдат. Наши — в белых полушубках и валенках, множество погибших раненых вдоль дорог — с руками на перевязи, с забинтованными голова­ми. Кто сидя, кто лежа на обочине уснули вечным сном, не добравшись до госпиталя. Появилась специальная команда, за­нявшаяся их захоронением.

В начале мая госпиталь переехал под с. Путилово и располо­жился на мысу в излучине речки. А в конце мая, в трех километ­рах от госпиталя встал на переформирование наш 241-й лыжбат.

20 июня меня выписали из госпиталя, и я вернулся в свой батальон, который переименовали в отдельный моторизованный разведывательный батальон 4-го гвардейского стрелкового корпу­са. В это время батальон строил дорогу с бревенчатым насти­лом. Дневная норма на солдата — пять погонных метров дороги.

Затем строили вторую линию обороны с бревенчатыми дзота­ми и расчетными секторами обстрела, а также несли охрану шта­ба корпуса. Неподалеку было село с кирпичной церковью, кото­рую взорвали, а кирпич использовали для дорожной насыпи. Питание было скудным и пресным. Поэтому из больных солдат организовали специальное отделение для сбора крапивы и щавеля для щей, которые всем полюбились.

Вскоре штаб корпуса стал переезжать на новое место, а наш взвод — сопровождать его в качестве боевого охранения. Помню только генерал-майора Н. А. Гагена и полковника Бабушкина, остальных работников штаба не знаю.

Прибыли мы в дремучий лес. Там нас встретили командиры саперов и показали три готовых просторных блиндажа. Но г.-м. Гаген возмутился и заявил: «Я должен воевать и находиться на переднем крае, а не отсиживаться в тылу. Мне нужен КП на поле боя». И дал указание изыскать место для штаба вблизи пере­довой, что и было сделано. Штаб корпуса разместился недалеко от Апраксина Городка.

Одновременно перебазировался и штаб нашего батальона. Хо­рошо помню мощеную дорогу, мост через Назию, сразу за мос­том — излучину реки с крутым берегом. На самом мысу мы вдво­ем с парнем из Днепропетровска строили блиндаж для командира роты. Здесь остались все наши тылы: кухня, санчасть, авторота.

А мы по дороге через Апраксин Городок вышли на высоковольт­ную линию, где получили приказ построить для себя блиндажи в вековых соснах у самой высоковольтки. По другую сторону ли­нии, на голом песчаном склоне выстроили блиндажи штаба бата­льона с ходами сообщений, за штабом — блиндажи артиллерис­тов, чьи батареи расположились полукольцом на песчаном скло­не, прикрытые четырехствольными зенитными пулеметами «мак­сим».

Перебазирование происходило в первой половине августа. Тыловики, прибывшие последними, рассказывали, что спустя несколько дней после ухода штаба немецкая авиация в течение суток бомбила старое расположение, где от дремучего леса оста­лись одни пни.

С выходом к высоковольтке мы ежедневно, несколькими группами на разных участках, ходили на разведку к переднему краю. До 5—6 сентября наша группа находилась на правом фланге про­рыва. По деревянному мосту через р. Черную, по просеке через рощу Круглую мы выходили на болото площадью один на два километра, на противоположной стороне которого проходила высоковольтная линия на деревянных опорах. Вдоль нее шла не­мецкая оборона с дотами и дзотами, прикрывавшимися мино­метным и артиллерийским огнем, который велся с левого фланга от Рабочего поселка № 5. Наша группа на этом участке бывала на задании много раз. Особенно мне запомнились два похода.

Один раз мы только пересекли болото, обстреливавшееся из пулемета на шестьдесят-восемьдесят сантиметров от земли, и до­стигли опушки леса перед немецкими позициями, как начался шквальный обстрел нашего переднего края, и налетели одномо­торные «юнкерсы» — «музыканты», как мы их называли за сире­ны, включаемые при пикировании.

Весь наш передний край встал дыбом, в тылу началась авто­матная трескотня. При этом немецкая оборона в десяти-пятнад­цати метрах перед нами молчала, весь обстрел велся из Рабочих поселков № 5 и № 8. Огонь ушел в глубь нашей обороны, и мы решили, что немецкие автоматчики заняли передний край.

Перейдя болото обратно, обнаружили три наших 76-мм пуш­ки, около них — ни одной живой души, ни одного снаряда. Метрах в двухстах слышалась автоматная трескотня. Подобрались вплот­ную и обнаружили, что горит наш склад боеприпасов, рвутся патроны. Решили перекурить лежа. Новиков только сел, чтобы свернуть папироску — пуля угодила ему в правый висок. Это был беспрерывно стрелявший немецкий пулемет. Вражеские самоле­ты волна за волной ходили прямо над макушками деревьев, ища новые цели для бомбежки, обрабатывая нашу оборону на всю глу­бину. Но что такое? После ураганного огня, под треск рвущихся патронов, в трехстах метрах от нас заиграла «катюша». Откуда она взялась? Не успел погаснуть огонь залпа, как шесть немецких «музыкантов» точно пробомбили это место. Но не прошло и пят­надцати минут, как вновь в том же месте раздался новый залп «катюши», и вновь немецкие «музыканты» пробомбили точно. Так повторилось пять-шесть раз.

Когда все утихло, мы решили проверить, что уцелело от «ка­тюши». Подобрались к месту поединка, и к великой нашей радос­ти и удивлению нашли там только обломки ящиков «андрюши» — родного брата «катюши», штабеля которых мы ранее видели в лесу. Но нас беспокоило то, что на всем пути к нашему расположению мы не встретили никакого подразделения и ни единого солдата. Видимо, все зарылись в свои щели.

Артобстрел прекратился, только «музыканты» рыщут над ма­кушками деревьев, выискивая новые цели. Нас было шесть-восемь человек, и «музыканты», в конце концов нас обнаружили, всей шестеркой обработали нас. Не успели мы пробежать и двух­сот метров, как следующая шестерка вновь напала на нас. И так повторялось пять-шесть раз. Один раз поднимаю голову из-под куста после очередной обработки и вижу: над самой головой на ветке висит свежий кусок мяса. Однако все наши живы, кого разорвало — никто не видел.

Мы выскочили на перекресток просек. Смотрим — два ствола «дегтярей» и около них четверо пулеметчиков. Это были первые солдаты, которых мы встретили после двух-трех часов пути. И опять — «музыканты» над головой. Мы ткнулись кто в окоп­чик, кто в блиндаж. Пулеметы начали строчить и вдруг замолча­ли. Все пулеметчики погибли? Улетели самолеты, мы вылезли из укрытий — пулеметы на месте, а пулеметчиков нет. Смотрим, из одного блиндажа торчат ноги, вытаскиваем — пулеметчик цел и невредим. Здесь ведь болото, блиндажи мелкие; когда стало «жарко», пулеметчик сунулся в блиндаж, а его уже занял наш солдат. Пулеметчик голову, туловище втиснул, а дальше некуда, вот и торчали вверх ноги. И смех, и грех, мы вместе с пулемет­чиками от души нахохотались.

Как мы дошли, сколько раз попадали под артобстрел и бомбеж­ки — не помню, но это было в первых числах сентября 1942 года, потому что вскоре 2-я ударная армия была введена в прорыв, и вот как это произошло.

Через несколько дней нашему взводу, а в нем уже осталось двадцать два человека, поставили новую задачу. Через то же бо­лото когда-то проходила лесная дорога. Перед обороной немцев был лесной мыс шириной метров сто пятьдесят-двести, который углублялся в болото метров на пятьдесят-семьдесят. Надо было занять этот лесок под носом у немцев и держать его до подхода смены. Мы его заняли в тумане ночи, тихо окопались под стволами деревьев, метрах в пяти-десяти друг от друга. На восходе солнца немцы нас обнаружили, да и мы их хорошо видели. У немцев взвилась красная ракета. Что это значит? Начался артобстрел од­новременно из трех орудий из Рабочего поселка № 5 по площади. Простреляли весь лесок с левого до правого края и обратно, вы­пустив тридцать-пятьдесят снарядов. Некоторые деревья свали­ло. Били опять снарядами с двойным взрывом — удар, взрыв, чуть позже — второй взрыв. Самые отвратительные снаряды, ос­колки идут в лучшем случае по горизонтали или, что еще хуже, идут «зонтиком» после удара о дерево.

Только прекратится огонь, проверяем соседей справа и слева — они живы. Немцы увидели — зашевелились, снова — ракета и снова летает «коврик» туда и обратно. От бессилия, что ничем не можем ответить немцам, зубами землю грызем.

Опять взлетает ракета — голубая. Что-то новое… Проходит пять-десять минут, и вот они, «родненькие музыканты» — девять-двенадцать штук. Но они боятся задеть своих и заходят на бомбеж­ку со стороны собственных блиндажей, благодаря чему на нас падает только половина бомб, а вторая половина уходит в пустое болото. Мы уже к ним привыкли. Обстрел и бомбежки перено­сим спокойно, хотя немецкие самолеты делают по три захода каж­дый. А вот сирены — будь они прокляты! Своим звуком они как будто переворачивают все потроха, тошнота усиливается с каж­дым заходом, к горлу подступает комок, вот-вот стошнит, и ни­чего ты с этим поделать не можешь.

И так двое суток с семи-восьми утра и дотемна. Леса не оста­лось, все покрыто пороховым дымом с туманом, который не может пробить даже яркое солнце. Ощущения отсутствуют, и пока себя не ощупаешь руками, не можешь понять, цел ты или нет. Только не обнаружив мокроты, понимаешь, что цел: руки, ноги, голова на месте и сухие.

На третью ночь нас находит лейтенант-разведчик, сменяет и дает указание идти в свое расположение. Ведь мы у себя почти не находились, питались сухим пайком: хлеб, сахар, и «второй фронт» — американский шпик и колбасные консервы.

Только вышли к бывшей опушке леса, где остались одни пни, щепа да редкий кустарник, увидели, что навстречу цепочкой идут солдаты, несут дощатые щиты и укладывают их в две колеи для прохода машин, а следом за ними по щитам уже катят бочки с горючим, и так через все болото. Тьма непроглядная, полней­шая тишина. Выходим на противоположную сторону болота. Вся просека и обочины забиты солдатами. Мы идем цепочкой, я — где-то посередине цепочки с пулеметом Дегтярева. И вдруг — свист и взрыв снаряда, прилетевшего из-за болота. Мы — брос­ком вперед. Крики, стоны, еще два-три взрыва сзади. По ко­манде передают: троих задних нет. Оставляем двоих на поиск в этой тьме среди стонов, криков, суматохи. Но вот снаряд разор­вался впереди нас, чуть не убило ведущих, а взрывы все дальше и дальше. Дошли до мостика на Черной речке, и артобстрел пре­кратился. А по всей дороге сзади в гуще солдат — стоны, крики, команды: «Убрать раненых!» Только подошли к мостику — новый взрыв, но уже с противоположной стороны — от Гайтолова и Михайловки.

От моста до высоковольтной линии дорога была из бревенча­того настила. При строительстве моста перед ним сделали на­сыпь, а рядом остался небольшой карьер. Мы укрылись в нем, а, когда прекратился обстрел, все вышли на настил. У меня за что-то зацепился ремень пулемета, и я немного замешкался. Толь­ко вышел на настил — под самым носом разорвался снаряд. Я свалился с настила в болото и прижался к бревну. На настиле продолжают рваться снаряды. До того все осточертело! Голова пуста, ничего не слышу, тела не чувствую, думаю — рвануло бы скорее, чтобы покончить с этим кошмаром бессилия! Вдруг сна­ряд рикошетом от бревна ушел прямо под меня. И вот ведь како­ва человеческая психология, жажда жизни: неужели взорвется? А снаряд, уйдя в трясину, потерял ударную силу и не взорвался. Пока я лежал, под мое бревно ушли еще три снаряда и ни один, благодаря трясине, не взорвался.

В эту ночь вступила в бой 2-я ударная армия. Это ее солдаты двигались сплошной стеной по всей дороге. Я на том участке не был ни разу. Наш взвод потерял здесь тринадцать человек, из трид­цати двух осталось девятнадцать.

В день нашего возвращения в сторону Синявина прошла ко­лонна танков. Погода стояла сухая, солнечная, танки под об­стрелом шли на предельной скорости, разворотили дорогу, слой пыли был выше щиколотки. Проходить по дороге было опасно: строчили автоматчики и снайперы. По ночам немецкие самолеты с бреющего полета бросали парашюты с грузом в рощу Круглая. На наши донесения командование батальона заявило: «Ваша за­дача — разведка, ее и выполняйте. Для борьбы с автоматчиками и снайперами есть пехота, да и с парашютами пехота разберется».

Все же, невзирая на запрет, наша группа не выдержала: один гад стреляет, а мы все около него ползаем! Засекли дерево с «ку­кушкой», углубились в лес, нашли это дерево, обнаружили стре­ляные гильзы — сомнения рассеялись. Начали искать, и недале­ко обнаружили замаскированный окоп. Земля из окопа была куда-то убрана и на палках сделана западня из мха и травы. При опас­ности немец нырял в окоп и закрывался западней. Фашиста вытащили, расстреляли и зарыли в его же окопе.

С усилением сброса парашютов действия немецких автоматчи­ков и снайперов прекратились, видимо, чтобы не привлекать вни­мания к парашютам.

Однажды утром, когда мы только что вернулись в свои блин­дажи, прозвучала команда выделить пятнадцать-двадцать автомат­чиков. Мы вскочили, смотрим: на дороге вдоль высоковольтной линии стоят две бронемашины «ГАЗ» с 45-мм пушками, две или три легковые машины, за ними — броневик и пустая полуторка. Занимаем полуторку, и вся колонна на предельной скорости под артобстрелом мчится вдоль высоковольтной линии к Черной реч­ке. Переехали мост, свернули на насыпь узкоколейки и остано­вились.

Из легковой машины вышли генерал-майор Н. А. Гаген, пол­ковник Бабушкин, генерал-майор танковых войск и еще пять-шесть офицеров. Мы окружили их боевым охранением на рассто­янии пяти-десяти метров и пошли по болоту. Не успели углу­биться метров на двести, как налетела армада немецких самоле­тов и начала бомбить. Бронемашины сгорели вместе с экипажами. Штабеля пустых ящиков из-под снарядов, скатившихся по насыпи, также были уничтожены (отсюда через болото снаряды носи­ли на руках).

Прошли два болота и два перелеска. В одном из них лежали убитые, вздувшиеся лошади. Гаген приказал какому-то коман­диру в звании капитана или майора их зарыть. Пошли дальше, лейтенант-связист, который шел впереди, никак не мог найти блиндажи КП, за что Гаген грубо ему выговорил. Наконец, об­наружили три блиндажа буквально в двухстах-трехстах метрах от передовой.

Генерал-майор Н. А. Гаген перед входом остановился, осмот­релся и сказал: «Вот здесь повеселее, пули посвистывают». А пули действительно посвистывали, но лес был цел.

Продолжение следует.

Источник: Синявино, осень сорок второго: сб. воспоминаний участников Синявинской наступательной операции. СПб., 2005.